 |
| Альфа и Омега | Священник Алексий Тимаков, Марина Журинская | 12.08.2006 |
О. А.: Да, трудно, пожалуй что и вовсе невозможно соединить христианство и коммунизм, что бы сейчас об этом ни говорили, но очень даже легко спекулировать на каких-то внешних чертах мнимого сходства. Так, мы помним замечательную фразу Николая Островского из романа «Как закалялась сталь»: Самое главное у человека — это жизнь, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Фраза подкупала и подкупает, — но ведь она внутренне противоречива, абсолютно не верна. Если самое главное у человека — жизнь, то положи ее на алтарь и служи этой жизни, но тогда это чистый гедонизм. Но уж в чем-чем, а в гедонизме героя Островского не обвинишь. И здесь опять-таки произошла подмена, которая и объясняет привлекательность этой фразы, ставшей лозунгом для многих. Что же все-таки самое главное: жизнь сама по себе, или чтобы не было мучительно больно…? И пока мы не расставим все точки над i, мы будем проглатывать наживку, в данном случае коммунистической идеологии, претендующей на некую новизну, хотя вторая половина афоризма полностью согласуется с процитированным Евангельским фрагментом.
М. Ж.: Простите, но для меня, например, такая согласованность не вполне очевидна, потому что очень велико различие: что такое бесцельно прожитые годы — годы без покаяния, устремляющего человека к высшему, к жизни будущего века, или годы мучительных для себя (а уж для окружающих-то!) попыток переустроить мир по неясному, но отнюдь не Божественному замыслу. Направленность в обоих случаях полярна, понимание цели полярно, а отсюда и под жизнью имеется в виду нечто совершенно в обоих случаях различное. Это не просто подмена, это маска, личина праведности.
О. А.: Но вот что касается жизни как таковой, то замечательную историю поведал митрополит Антоний, вспоминая свою юность. Как-то он вернулся домой после летнего отдыха. У него были довольно сложные взаимоотношения с отцом, он воспринимал его как человека жесткого, не способного на сердечность. Встретив его, отец сказал, что беспокоился о нем, но не о возможно сломанной ноге или ушибах, а боялся, что сын потеряет честь. Это совершенно иной поворот. Потом отец сформулировал это так: не имеет значения, жив ты или умер, важно, ради чего живешь и ради чего готов умереть.
Человеческое сознание бывает очень разным, причем у человека, как правило, соседствуют различные типы миропонимания. Сознание может быть рационалистическим и мифологическим. Рационалистическое — это самое простое и ясное, я бы даже сказал, примитивное сознание: все, что есть, можно попробовать, потрогать; все ясно и понятно, все можно объяснить, потому что все одно из другого происходит и одно из другого вытекает. Но мир не вмещается в прокрустово ложе рациональных схем, и тогда приходится лишнее обрубать, упрощать (например, факт бытия Невидимого Бога может быть отвергнут на основании того, что космонавты Его не встретили на околоземной орбите) или, наоборот, недостающее восполнить новосооруженными мифами, которые таковыми не считаются, а вводятся как некая данность, не подлежащая не только что сомнению, но и элементарному рассмотрению, например, вышеуказанный миф о гегемонии пролетариата.
Мифологическое сознание многие привыкли оценивать как устаревшее, неразвитое, недостаточное. Я бы с этим не согласился. Безусловно, мифологическое сознание свойственно древним народам, но это не значит, что миф является ложью. Миф, на мой взгляд, — это замысел Божий об истории, о человеке, о его назначении, о его задачах, прочитанный человеком и изложенный так, как человек это понимает. Мифологическим сознанием, безусловно, обладает любой ребенок до семи лет. В этом возрасте наиболее бурного формирования человека как личности восприятие мира очень богато, целостно, и в таком сознании нет тех недочетов и противоречий, какими страдает рационалистическое восприятие мира, ибо все они примиряются системой мифологем, принимаемых на веру, а сама эта вера становится крит ерием истины.
М. Ж.: Чтобы нам в дальнейшем не увязнуть в споре о словах, который означает конец и гибель всякого обсуждения, скажу, что тот тип сознания, который Вы называете рациональным, можно назвать и позитивистским, а мифологический тип я скорее назвала бы образным, творческим, синтетическим. Этот Ваш взгляд на мифологическое сознание вполне согласуется с объемом содержания древних мифов, которые именно что включали в себя все, о чем человек мыслил, то есть в нашей терминологии — религию, этику, науку, законодательство, искусство. Но в современном обществе мифотворчество существует параллельно не только со знанием, но и с Откровением, и это придает ныне творимым мифам совершенно иной характер.
О. А.: Вопрос о современном мифотворчестве может нас завести очень далеко; это отдельная тема, хотя и соприкасающаяся с той, которую мы избрали. Но я-то хотел сказать, что исходя из того, что миф стремится передать замысел Божий об истории, прочтенный человеком, неминуемо возникают варианты в прочтении. И тогда возникает вопрос: что является критерием истинности той или иной трактовки? Ведь если в мировосприятии заложена некая ложь, то и миф будет ложно воспринят. Сказания Двуречья и Ветхого Израиля очень похожи в своих деталях, например, миф о сотворении мира и о причинах бедственного положения человека. Но если в ветхозаветном рассказе причина происхождения мира и человека в том, что Бог — благ, то шумеро-аккадские повествования рисуют нам картину того, как Энлиль создает мир и человека явно из корыстных целей. Причина человеческих несчастий по Библии — в грехопадении человека, тогда как в языческом понимании — в зависти богов: боги не поделили человека, и вот они, соперничая между собой, мстят ему за то, что он недостаточно кому-либо из них поклоняется. В Ветхом Завете ответственность за несчастья лежит полностью на самом человеке: он виноват и должен что-то делать для искоренения греха. В язычестве все переложено на высшие силы, на многочисленных богов, а несчастный человек как бы несправедливо ими обижен, и более того, у него нет возможности что-нибудь предпринять, чтобы хоть как-то изменить ситуацию, — он лишь игрушка в руках самодуров-богов. Это порождает безысходность, которая называется властью рока (вот он, настоящий бог языческого мира) и парализует подлинную духовную активность.
Но и в языческих мифах есть отголоски удивительных откровений. Рассмотрим миф об аргонавтах; я его очень люблю. Люди из Эллады по указанию узурпировавшего власть царя Пелия отправились за золотым руном. Что такое это золотое руно? — Это шкура барана, явившегося спасителем древнегреческого царевича Фрикса, женившегося впоследствии на дочери царя Колхиды. Именно обладание этим руном может принести спасение и благодеяние грекам. Вот путешественники-воины под руководством Ясона, которому в случае успеха предприятия обещано возвращение власти, садятся на корабль, который называется Арго [1], и плывут в Колхиду. В течение всего этого плавания с ними происходит очень много приключений и злоключений, но они добывают золотое руно с помощью волшебницы Медеи, дочери царя Колхиды Ээта, на которой Ясон обещает жениться. Вот уже этот символ вожделенного счастья в руках у аргонавтов. Они возвращаются домой в Элладу. Но так как добывание и хранение золотого руна связано с многочисленными злодействами, с ложью и коварством, то отныне оно несет проклятие. Все герои гибнут; сам Ясон — под обломками Арго, и миф заканчивается. Так никто никогда и не узнает, куда спрятано от людей золотое руно аргонавтов.
Это миф о некоем райском бытии: вот оно, как будто здесь, но все время выскальзывает между пальцев. Без небесной помощи ты его никак не обретешь (Арго — божественный, волшебный корабль), но если пользуешься услугами чародеев (Медея), сам идешь по пути лжи и предательства (измена Ясона Медее, коварство царя Пелия, неописуемая жестокость самой Медеи), то все обращается против тебя.
Сотериологическая идея, связанная со шкурой золоторунного барана, явно переплетается с хри стианским пониманием Агнца, закланного от сложения мира. Вот вам и языческий миф, который за тысячелетия говорит о Христе. Понимали это древние греки? — Ни в коем случае. Я полагаю, что меня могут обвинить в подтасовке фактов, но это рассуждение — всего лишь попытка показать, что мифологическое сознание не является ущербным сознанием. И оно безусловно присутствует в каждом из нас. И через этот пример очень хорошо видно, что прочтение одного и того же мифа может быть совершенно различным: или узконациональным и узковременным, то есть языческим, или вселенским, касающимся не только Ясона и его сородичей и потомков, но и всего человечества [2]. И тогда становится понятным непреходящий интерес всего мира к этим сказаниям. И тогда не только Ветхий Завет (что является хрестоматийным для христианского сознания) можно рассматривать как перст, указующий на Новый Завет, но и в светлых языческих чаяниях, обросших шелухой кровожадности и неправдоподобности, можно разглядеть ожидание истинного спасения, связанного с камнем, отвергнутым строителями (Пс. 117:22; Мф. 21:42; Мк. 12:10).
М. Ж.: Непониманию зерна языческой мифологии весьма способствует то, что в сознании людей плохо совмещаются атеистическая модель истории религии (от нуля к нынешнему состоянию) и собственно религиозная история человеческих верований, начавшаяся в Эдеме, где бессмысленно было бы спрашивать первых людей, верят ли они в Бога, поскольку они с Ним общались. В дальнейшем у падшего человечества знание о Боге затемнилось, исказилось, обросло именно, как Вы сказали, шелухой. Но этнографы дознались (ценой самопожертвования и длительных тяжких испытаний) про тайные мифы примитивных народов, которые долгое время оставались скрытыми от посторонних, — они повествуют о благом Боге, Отце человечества, до Которого, однако, очень далеко, и поэтому следует всячески ублажать духов, которые далеко не столь добры, зато повсеместно присутствуют.
О. А.: Спасибо за это этнографам. Однако не нужно прилагать столь колоссальных усилий, чтобы увидеть, что мифологическое сознание вполне было свойственно коммунизму. Мифологический характер учения о великом, замечательном царстве, о безбожном земном рае, я думаю, никому объяснять не надо. Сознание, хоть в какой-то степени затронутое этим учением, — а таково сейчас сознание большинства — постоянно обращается к мифологемам. Другое дело, что мы считаем себя людьми образованными, грамотными, обладающими научной базой, а значит, мифы — это не про нас. Но чем более целостно мировосприятие человека, тем больше мифологем присутствует в его сознании (сейчас мы говорим о секулярном сознании). Наоборот, демифологизация сознания приводит к раздроблению мировосприятия. Но и отсутствие рационального зерна, то есть трезвения ума, приводит не к искоренению, а к сужению мифа, к замыканию его на узконациональном (языческом) и, следовательно, к редукции мировосприятия и ощущения истины, то есть к неверному прочтению.
Наряду с мифологическим и рациональным мировосприятием существует и научное. Оно элитарно и близко к рациональному, однако отличается от него подлинной обоснованностью и ни в коем случае не исключает мифологического, то есть именно, как Вы сказали, творческого сознания, или осознавания. Они вполне могут соседствовать, быть рядом. Рациональным оно является в той мере, в какой касается вещей и явлений, которые можно увидеть, услышать, потрогать или по крайней мере рассчитать математически. Но оно ни в коей мере не сводится исключительно к рациональному, так как любой научный факт требует трактовки, где неизбежен творческий подход, то есть прочтение факта Божьего замысла о мире. И недаром среди ученых одной и той же научной дисциплины есть как атеисты, так и глубоко верующие люди. По-моему, Нильсу Бору принадлежит известное изречение о какой-то научной гипотезе: эта идея безумна; вопрос лишь в том, в достаточной ли степени она безумна, чтобы к тому же оказаться еще и верной. Сколь поразительно это коррелирует с исповеданием апостола Павла: мы п роповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов (то есть для людей, освоивших эллинскую мудрость, которая не может не ассоциироваться с рационалистическим мировосприятием, не способным вместить жертвенную Божию любовь) безумие <…> Потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков (1 Кор. 1:23, 25). Отдавая должное мифологическому сознанию, я, еще раз повторяю, не отрицаю того факта, что этим сознанием наделено языческое и чаще искаженное восприятие мира. Но чаще всего сознание конкретного человека сегодня как бы переплетает весь этот спектр мироощущений.
М. Ж.: Честно говоря, мне трудно без оговорок согласиться с тем, что в научном сознании обязательно присутствует мифологизация, но творческое осознавание — безусловно. Возможно, потому, что, например, Лысенко и Фоменко — это чистая мифологизация — и ничего хорошего. Очевидно, следует говорить о том, что творческое осознавание научных фактов должно производиться по некоторым строгим законам. Примитивный пример: дважды два можно определить и как целое число, и как четное число, и как положительное число, и как квадрат двойки — но не как зеленую розу.
О. А.: А теперь мне хотелось бы остановиться на секулярном сознании вот в каком аспекте. Это сознание апеллирует к критериям научности. При этом подводится база логических положений, которые обосновываются научными достижениями и вполне разумным подходом. Хорошо сформулирован такой подход к жизни Михаилом Задорновым. Этот умный и остроумный человек на вопрос об отношении к вере и религии сказал примерно следующее: «В Бога я верю, в Творца я верю. Он у меня в душе, и поэтому в церкви мне делать нечего». Вот образец обнаженного секуляризованного сознания. Является ли оно религиозным? — Знаменитый юморист это постулирует, он верит в Творца. Есть здесь сознание церковное? — Абсолютно нет. Очень четко сформулировано! Абсолютное большинство наших современников именно так и мыслит.
Что еще отличает такое сознание? Безусловно, плюрализм, буквально каждый живет, как хочет: моя хата с краю, я никого не трогаю, и меня не трогайте, — ибо для такого мироощущения характерно либо наличие высших ценностей, либо их практическое отсутствие (в таких случаях высшими ценностями являются собственное спокойствие, благополучие или успех). Наличие же высоких нравственных ценностей приводит к превалированию религиозной составляющей этого сознания. Мы уже говорили, что безрелигиозного сознания практически не бывает. В коммунистической идеологии — это высокие ценности морального кодекса строителя коммунизма — нравственное богословие в качестве идеала для каждого человека, только без Бога.
М. Ж.: Очень хочется возразить, потому что высокие нравственные цели в обезбоженном сознании могут привести и к псевдоаскетике, к предъявлению себе и другим не просто завышенных, но невыполнимых требований, к выпадению из реальности. Нравственные цели без милости, без любви, без кротости — это ужас что такое, это не просто безбожие, это бесчеловечность. Хорошо, если из этого состояния человек вырывается в Церковь, да только не всегда так получается.
О. А.: Да, по-видимому, на меня тут повлияло, во-первых, то, что я действительно убежден, что душа по природе христианка, а во-вторых — то, что сам я встречаюсь в первую очередь с теми, кто «вырвался». Но хочу подчеркнуть, что нормой жизни для секулярного сознания, как это у нас уже звучало, является среднестатистическая хорошесть: я человек хороший, особых мерзостей себе не позволяю, в общем, я живу так же, как и все — на убийство я не пойду, грабить банк не буду, ну, погуляю, поблужу немного — это ничего страшного, — все так делают. Это наше обывательское сознание: я себе какие-то рамки поставил, я их не нарушаю, никому особенно не врежу своей жизнью. Хорошая постановка вопроса? — В принципе неплохая. Смысл жизни для человека с таким сознанием выражен той самой фразой Н. Островского: «Жить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Но достаточна ли такая постановка вопроса для человека или нет — это уже небесспорно. Здесь есть один нерешенный момент: что является высшей ценностью. Если этой высшей ценностью не является Бог, то тогда, наверно, можно будет припомнить интуицию Достоевского из «Братьев Карамазовых», когда Иван рассуждает в обществе старца Зосимы, что если Бога нет, то человек дойдет до людоедства. Я думаю, что мы с вами в нашей истории можем убедиться, что именно так оно и оказалось. Но тогда это была лишь интуиция, только мысль, она и не оспаривалась, и не утверждалась, и Зосима лишь принципиально переспрашивает: «А ты действительно в это веришь, что вот именно так?». И, получив утвердительный ответ, говорит Ивану, что в таком случае он действительно самый несчастный человек, если так думает. Зосима предполагает, что у Ивана Карамазова Бога почти нет, и выражает ему великую жалость. Подобная мысль была у Владимира Соловьева, когда он высмеиваел Фейербаха, представляя его умозаключение следующим образом: «Человек произошел от обезьяны, эрго будем любить друг друга». Если нет Бога, если человек не создан по образу Божию, то никак не получается любить друг друга — это одно из условий, высший критерий ценности. Ведь по сути полюбить человека — это означает увидеть в нем образ Божий. Мы иногда говорим любимому человеку: я тебя обожаю. Мы, христиане, очень не любим этот термин, потому что он свидетельствует о кумиротворчестве — обоживаю, но вместе с тем в самом слове сквозит признание того, что человек есть икона Христова, которая открылась другому, сумевшему разглядеть подлинное сокровище, несмотря на потемнелости и трещины греховной жизни, которые искажают истинное призвание этого человека, но именно любовью преодолеваются.
Хуже бывает, когда человек рассуждает подобным образом: я принадлежу к элите, а вот эти уже нелюди, и поэтому их я могу убивать, насиловать, грабить. Здесь уже редукция религиозного сознания. Это крайняя форма сознания секуляризованного, бесцерковного, где критерии нравственных ценностей уже практически отсутствуют.
[2] Кстати, одним из основных устремлений великих ветхозаветных пророков в борьбе с паганизацией, то есть с соскальзыванием в язычество, избранного народа Божия было вселенское понимание Бога Израилева и четкое противопоставление этого Бога этническим божествам. Для того времени это был непредставимый для нас прорыв в сознании, хотя и подготовленный историей Ветхого Израиля: и хананеянка Раав, и моавитянка Руфь уверовали в Бога Израиля, но само их присоединение к народу Божию лишает последний его этнического характера, заставляет понимать Израиль как общину верных. Кстати же, обе эти женщины вошли в родословие Спасителя.
«Альфа и Омега», N 37
Опубликовано на сайте православие и современность
http://www.eparhia-saratov.ru/cgi-bin/print.cgi/txts/journal/articles/01church/162.html
