 |
| Правая.Ru | Егор Холмогоров | 01.08.2006 |
Однако сама интонация этого спора вызвана, во многом, его неверными теоретическими предпосылками. И сторонники, и противники имперского строительства негласно подразумевают под империей некое «большое многонациональное государство». Причем некоторым диспутантам тут изменяет элементарный научный вкус, и они готовы воспринимать как форму империализма советский «интернационализм» в худших его проявлениях. Хотя как формально, так и по своему идеологическому генезису пролетарский «интер-национализм» стоит куда ближе к «буржуазному» национализму, преодолением которого он в марксистской логике является, а не к «феодальному» империализму. И советская национальная политика по выращиванию искусственных наций (а порой и вовсе гомункулюсов, вроде «украинской» нации, отдельной от русских), очевидно, ничего общего с имперской не имеет: это именно социалистический национализм, перетекающий в интернационализм. Апеллировать, таким образом, к «Советской Империи» можно только с величайшей осторожностью и четко отличая, например, действительно имперский период в жизни СССР (1939−1953) от совершенно не имперских 1920-х или 1960−80-х годов.
Быть большим многонациональным государством империя совершенно не обязана. Во-первых, она может быть государством весьма скромных размеров, как, например, поздняя Византийская империя. Во-вторых, может вообще многонациональным государством не быть, как, например, Германская Империя Бисмарка, бывшая с этнокультурной точки зрения образцовым национальным государством, проводившим политику национального объединения. Право называться империей было заслужено Пруссией отнюдь не завоеванием колоний, а победой над соседней Францией и завершением объединения в пределах Германии практически всех немцев. При этом никто, однако, Права Германии называться империей, а кайзеров — императорами, не отрицал и не отрицает. Многонациональность и империя, таким образом, никакой неразрывной связью не связаны. Автору этих строк приходилось указывать на более глубокую связь между имперским началом и «политрадиционностью» имперского общества, наличием в составе империи предельно разнородных этнических, культурных, конфессиональных и т. д. групп. Эта политрадиционность, несомненно, может служить значительно более надежным индикатором для отличения империй от не-империй (с той же Германией она работает — поскольку под властью кайзера объединились протестантские и католические княжества). Но все-таки и политрадиционность не может считаться основополагающей характеристикой империи. Такую характеристику вообще не следует искать в области межнациональных отношений.
Блестящую характеристику феномена больших империй и их отличия как от архаических государств, так и от территориальных государств нового и новейшего времени дал выдающийся социолог Сэмуэль Айзенштадт в своей книге «Политические системы Империй» (не переведенной у нас, к сожалению, и по сей день). В качестве основной черты империй, отличающей их от политических систем более раннего этапа (примитивных вождеств, патримониальных государств, городов-государств, кочевых империй и т. д.) называется «ограниченная автономность политической сферы». Политическая власть в этих обществах уже не находится в жесткой связке с религиозной, экономической, отцовской-семейной и т. д., и её цели лежат не вне политической сферы, а в ней самой. Автономность политического начала в имперских системах определяется по Айзенштадту следующими четырьмя моментами: 1). Появление у правителей автономных политических целей, сознательно отличаемых от религиозных и каких-то других. Государственная политика подчинена интересам власти, а не семейства или других архаических структур; 2). Освобождение правителей от низших административных функций и внеполитических функций. Отделение собственно политического начала во власти от религиозного, общинного и какого угодно другого. Появление и у подданных специфически политического отношения к власти в виде подчинения ей как политической силе; 3). Высокая централизация управления обществом, формирование определенной территории с четко различаемыми центром и периферией и установлением иерархических отношений между ними; 4). Возникновение специфических форм политического и административного управления, прежде всего — профессиональной бюрократии. Вышеописанное общество с его особенностями и есть классическая империя со всеми её достоинствами и недостатками. Это подтвердит нам даже Иосиф Бродский с его «если выпало в Империи родиться // Лучше жить в провинции у моря», четко различающим центр и периферию, однако, с выбором в пользу периферийного житья.
Единственное и главное, в чем можно поспорить с Айзенштадтом в его характеристике империй — это с определением автономности их политической системы как «относительной». Здесь Айзенштадт оказывается заложником парсонсовской традиции в социологии с её фетишем — определением «социальной эволюции» как сочетания процессов «диффернциации социальных функций» и «генерализации социальных ценностей». Согласно этой догме, чем дальше продвигается эволюция, тем более автономными друг от друга становятся политика, экономика, культура, религия и так далее, и тем более абстрактно сформулированы высшие ценности в каждой из этих областей, причем таким образом, чтобы не пересекаться и не переводиться на язык другой функциональной системы. Этот взгляд теоретически спорен и исторически абсурден, поскольку ни одного реального общества, в котором, по мере социальной эволюции, происходила бы реальная дифференциация социальных систем, указать попросту нельзя.
Слепое следование парсонсовской парадигме мешает Айзенштадту заметить подлинную уникальность феномена Империй. А именн- Империи являют собой чистейший образец автономии политической сферы общества от остальных его сфер и абсолютного доминирования властного типа отношений над любыми другими. Ни в каких других обществах нельзя обнаружить такой степени автономности политического начала и его доминирования над всеми остальными элементами социума. Более ранние, «патримональные» общества слишком завязаны были на семейно общинные связи локальных групп и слишком зависели от состояния междобщинных, межплеменных отношений, от признания или непризнания религиозной роли правителя как жреца и т. д. В более поздних, постимперских, обществах политическая сфера теряет свою автономность, подчиняясь диктату общества (так называемого «гражданского»), социальных групп, наций и националистических движений, финансовых и экономических институтов.
Эстетическая привлекательность империй в том и состоит, что выбравшись из-под власти рода и жречества и не успев еще попасть под гнет финансистов и салонных демагогов, государство может наслаждаться политикой в чистом виде, вершимой монархами, царедворцами, полководцами, министрами и визирями. А по прихотливой социальной гармонии именно манифестация политического в чистом виде, не смешанного ни с биологией, ни с экономикой, в наибольшей степени удовлетворяет человеческому чувству прекрасного. Именно отсюда происходит завороженность большими имперскими формами, феноменами Александра Македонского, Цезаря, Наполеона, восхищение целесообразностью Персидской власти, одухотворенностью Византийской или мощью Русской. Даже имперское любование такими, казалось бы, совершенно вторичными от экономических интересов империями, как Британская, начинается как раз тогда, когда коммерческий интерес рассеянных по свету компаний «спрямляется» в чисто политический контроль над все расширяющейся территорией.
Территориальный размах империй также является производным от их «сверхполитического» характера. Объем контролируемого пространства выступает здесь в качестве индикатора масштаба власти, свидетельства концентрации в центре этого пространства колоссальной политической мощи, позволяющей осуществлять власть над самой отдаленной периферией. Территориальный «замах» империй напрямую связан с мощью их властного «замаха».
Империя как сверхполитический феномен старается освободиться от любых «неполитических» зависимостей. Одной из таких зависимостей является зависимость от институциональной религии и, в частности, слоя священников. Со времен фараона Эхнатона имперские правители стремились так или иначе обеспечить себе и своим политическим целям автономию от целей религиозных. Где-то, как в средневековой Европе это приобрело форму «спора об инвеституре», где-то, как в Китае, сформировало полное подчинение религиозного начала началу морально-политическому. Наиболее изящное и подлинно «автономное» решение найдено было, в итоге, в Византии. Для принявшей Христианство Империи казалось было наиболее естественным принять концепцию ветхозаветного царства как подлинно теократического государства, но этого не произошло. В теории «симфонии» разработанной императором Юстинианом вводилось строгое разделение политической и религиозной сфер, обе признавались равночестными, разделенными исключительно функционально. Империя фактически выступала как имеющая во «внешних делах» некий самостоятельный «ход к Богу», помимо Церкви. Уже призвание Христом императора Константина трактуется как своеобразное повторение «призвания Савла», в котором апостолу Павлу назначается совершенно особая миссия по сравнению с прочими апостолами. Не отрицая священного содержания религии империи стремятся автономизироваться от нее как социального института, найти Церкви место в имперском порядке, а не наоборот — Империи в церковном…
Такую же независимость проявляет «сверхполитическая» империя и относительно национального начала. Последнее представлено в империях чаще всего в своем незрелом, племенном, партикулярном виде. И в своем стремлении создать беспримесную властную вертикаль империя обычно игнорирует этнические различия, ограничиваясь требованием лояльности к общеимперской политической культуре и культуре просто. Непримиримые противоречия империя стремиться маркировать не как этнические, а как религиозные или цивилизационные. Напротив, этнические различия империя стремится подчинить общей политической иерархии имперского общества. Где-то эта иерархия может быть очень мягкой, как в ранней османской Турции, где для успешной карьеры даже не обязательно было быть мусульманином), где-то довольно жесткой с ярко выраженной этнократией, как в цинском Китае, но, в любом случае, эта имперская иерархия является иерархией «служений» политической системе Империи, а никак не иерархией «мажоритарных» и «миноритарных» совладельцев имперского государства. Таким владельцем выступает всегда политическая элита, но никак не народ как целое.
Из вышесказанного понятно, почему идеальной формой имперской организации является бюрократическая монархия. Только она способна вывести политическую сферу из-под давления племени, религии, экономики и других социальных сфер. Олигархическая или демократическая организация с большой вероятностью сделают имперскую организацию заложницей внеполитических сил и целей, что её как имперскую организацию неминуемо убьет. Конечно, монархию нельзя считать чем-то строго предрешенным для империй, достаточно вспомнить французскую колониальную империю при парламентской французской республике, однако в целом, для беспримесно политических империй, бюрократическая монархия является наиболее полной манифестацией имперского духа.
Империя это политика в себе и для себя. «Понятие политического» в его наиболее полнокровном воплощении. Императоры властвуют, имперские армии воюют, воюют за власть над территорией и за интересы «большой» игры с другими империями. Империя сознает себя как абсолютный центр мироздания, более того — как совершенный космос, в котором император так или иначе является единственным полновластным представителем высшего начала (божеством как в Риме, сыном Неба как в Китае, образом Христа-Царя как в Византии или, на худой конец, Мировым Духом на белом коне).
И вдруг, — едва и не в тот самый момент, когда Мировой Дух на глазах у восхищенного Гегеля въехал на белом Конев Йену, все заканчивается. Политическая тотальность империй начинает подтачиваться и разрушаться прямо на глазах, поскольку заканчивается эра автономии политической системы социума. На смену автономности и самодовлению политического приходит главенство, с одной стороны, экономических и классовых интересов, с другой — интересов наций. Демократия и либерализм, экономоцентризм и социализм и, наконец, национализм, — в одно и то же время, хотя и не в единой связке (как несколько поспешно умозаключил Константин Леонтьев), начинают разрушать автономию политического. Выясняется, что политическое начало должно не властвовать, а служить, что власть суверена, того, в чьем лице сосредоточена вся «сумма политического», — это власть служебная по отношению к интересам нации, класса, гражданского общества или свободного рынка.
Политика и государство не сохраняют своего первенствующего положения практически ни в одном обществе. Нет ни одной социальной подсистемы, которая так или иначе не предъявила бы претензий на то, чтобы контролировать политику. Последним по времени стало выдвижение политических религий, которые, после периода «симфонии» или же подчинения священства царству, приходят к утверждению первенства религиозного над политическим, как в том же Иране. Крах империй был предопределен исчезновением автономной политической сферы, а вместе с ней и способности (и вкуса) к властному собиранию большого имперского пространства в его разнородности. Чем более полно и мощно было выражено классическое имперское начало, чем более самодостаточной была политическая сфера, — тем более скорым и тотальным становился крах — достаточно вспомнить трагическую судьбу Австрийской Империи, не оставившей после себя даже страны-правопреемника. Последнее в мире государство приближавшееся к классическому имперскому типу — шахский Иран, прекратило свое существование в 1978 году, после исламской революции, но и оно уже было вскормлено, в значительной мере, на идеях иранского национализма. Так что, может быть, «закат империй» необходимо отнести на четыре года раньше, к 1974 году, когда свое существование прекратила португальская империя, распущенная после демократического переворота военных.
Сразу необходимо подчеркнуть, что ни в коем случае не следует путать с классическими империями квази-империи типа гитлеровского Рейха или Советского Союза, и уж тем более — современную «Американскую Империю». Ни о какой «автономии политического начала» и прочих признаках классической империи здесь речь не идет. И Германия и СССР и США представляли и представляют в период своей предельной экспансии классические идеократии, в которых политические цели однозначно подчинены идеологическим, а через идеологию — неполитическим. Национальной и расовой — в германском случае, социальным и классовым — в советском, экономическим и криптополитическим в американском. В истории Советского Союза был, несомненно, период — с 1937 по 1953, когда СССР двигался к воссозданию классической империи с автономным политическим аппаратом, с самодостаточной имперской психологией и политической практикой, с типично имперским «нейтрализмом» по отношению к национальным или классовым целям (не следует забывать, что сталинский подчеркнутый приоритет русского народа ни в коем случае не превращался в понимание СССР как «государства для русских, оставался в имперском, а не национальном горизонте). Однако со смертью Сталина «автономизация» советского политического аппарата завершилась и сменилась новым триумфом коммунистической идеократии.
Единственное государство в современном мире более-менее похожее на империю — это Китай. Отошедшим от маоистской идеократии в сторону традиционной китайской имперской идеологии китайским правителям удается пока удерживать баланс и с давлением новых экономических сил, которые не могут не претендовать на подчинение политической сферы своим интересам. Если этот баланс будет удержан и дальше, то Китай можно будет признать единственной империей, которая сумела пережить период деавтономизации политических структур и возродить, пусть и полностью обновленную, древнюю имперскую форму.
В России не раз и не два раздавались сожаления о том, что «китайский путь» образца 1970−90-х не стал советским путем еще в 1950-е, но, как говорится, «проехали». Сегодняшняя Россия, если говорить серьезно, от какой-либо имперскости бесконечно далека. И говорят о ней по большей части западные журналисты и политические шарлатаны, в задачу которых входит пугать западного обывателя «возрождением русской империи». В самой же России когда говорится о возрождении Империи имеется ввиду прежде всего стремление к реставрации большого пространства и восстановлению крепкой державной мощи. Империя в этом контексте воспринимается не столько как реальная политическая система, сколько как эстетический феномен, как смыслопорождающая структура для «больших форм» в искусстве и войне, познании и жизненном стиле.
При этом фундаментальная аксиома Империи — автономия и самодостаточность её политической сферы либо не рефликсируется, либо рефлексируется очень поверхностно. Например — в форме представления об империи как о «сильной власти», которая выше и популистского «заигрывания с народом» и конфликтов и предрассудков между нациями. Именно отсюда возникает не вполне адекватное действительности представление, что империя симпатична только «полукровкам» — это не так, но для державно ориентированных «полукровок» и «инородцев» имперское политическое пространство, несомненно, снимает любые проблемы с идентификацией поскольку требует верности политическому субъекту, а не единства с этнической группой. «Сильная власть» и «большой проект» представляются «имперцам» как главный способ преодоления любого «мелочного копошения» национальных, социальных, культурных и экономических групп. Имперская властная вертикаль должна позволить не столько решить, сколько «сбросить с корабля современности» все противоречия текущего момента, «сжать» общество со всех сторон так, чтобы оно двигалось к намеченной «автономной политикой» цели.
Классическую формулу такого «империогенеза» в России с замечательной точностью сформулировал директор Института Русской Истории при РГГУ А.И. Фурсо- «из каждой русской смуты Россию вытаскивала новая форма русской власти, создаваемая народом или опиравшаяся на него — будь то в начале XVII или начале ХХ века. Народ, точнее, наиболее активные его слои, создавал новую форму власти, которая, откристаллизовавшись в процессе внутренней борьбы, начинала давить — в целостных интересах — и сам народ, и верхи, и внешнего врага. Успех этой «давиловки» и «рубиловки» в значительной степени обусловлен уникальным характером русской власти, которая, во-первых, выступает как субъект сама по себе, т. е. как автосубъект; а во-вторых, носит надзаконный, экстралегальный характер» [http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/06/660/51.html]. Логика тех политических сил, политологов, журналистов и просты мыслящих граждан, которых можно назвать «имперцами» при этом вполне понятна. Они хотели бы побудить нынешний российский режим или какой-то режим, который придет ему на смену, «стать властью», войти во вкус большой стратегии и больших задач. Российская элита должна приобрести автономию от той рабской роли, которую она приняла на себя на «мировом рынке» и в «мировом сообществе» и должна научиться играть в большие игры «за себя».
Однако тот же Андрей Фурсов сформулировал и, если так можно выразиться, основной закон русского политогенеза — «каждая последующая господствующая группа обладала меньшей собственностью, чем предшественница. В период между 1779—1861 годами только двадцать-тридцать процентов дворянства (дай Бог, двадцать пять — тридцать пять тысяч семей), которое марксисты и либералы квалифицировали как господствующий класс, имели собственность, позволявшую вести социально приемлемый сословный образ жизни, остальные были «дубровскими»; к тому же из этих двадцати-тридцати процентов половина жила в долг (достаточно вспомнить самого Пушкина), заложив души и имения. В руках пореформенных чиновников как слоя собственности было ещё меньше, ну, а советская номенклатура — это вообще господствующий слой без собственности, статусная группа с иерархически-ранжированным потреблением. Таким образом, логика русской истории от Ивана Грозного до Иосифа Грозного заключается в освобождении власти от собственности».
Этой формулы Фурсова вполне достаточно для того, чтобы понять всю чуждость имперской логики для современной российской элиты, стратегия которой состоит в приобретении и накоплении как можно большей собственности. Трудно представить себе, каким образом такая элита могла бы сформулировать автономные политические цели, не связанные с её экономическими интересами. Сегодняшняя российская элита это, в каком-то смысле, «собственники без власти», если иметь в виду под «властью» не побрякушки, а реальный внешне- и внутриполитический суверенитет. Конечно и «собственность» у тех, кто лишен суверенитета, весьма и весьма относительная, но все-таки именно забота о ней формирует самосознание сегодняшней элиты РФ. Чтобы стать из колониальной элиты элитой имперской, российская элита должна продолжить исторический тренд русской элиты и стать «властью без собственности», причем в еще большей мере свободной от собственности чем даже советская бюрократия. Каким образом российский олигархат и примкнувшее к ним чиновничество смогут принять массовый обет нестяжания — представить себе трудно. А «стяжание» сразу же ставит крест на любом подлинно имперском проекте, ни о какой «чистой власти», ни о какой политической автономии русской власти говорить не придется. Поэтому и повисает в пустоте имперская риторика, как только она переходит от общих слов об «историческом вызове» к конкретной постановке вопроса о вероятности и желательности «имперского строительства» в современной России и России ближайшего будущего. Если какая-то империя и может возникнуть, то это только чубайсовская «либеральная империя», то есть «Протекторат Ост» под властью некоей «всемирной директории», превращение России и остаточных русских в глобалистского полицая для определенного сектора пространства.
Обеспокоенность националистов тем, что очередной «имперский проект» может оказаться проектом без русских и даже против русских — вполне понятна. Имперский этнический «нейтрализм» в сочетании с корыстностью и материальной заинтересованностью власти может быть только антирусским, направленным на ограбление русских во имя мнимого, совершенно не интересующего нацию «большого проекта» (некоторые агитаторы за «большой проект» высказываются в этом смысле весьма откровенно русофобски — «русские не могут сами собой управлять» поэтому им нужна иноземная элита и мировая задача для преодоления их исторической «бесполезности»). Не хотеть превращения русского народа в зомби, подчиняющегося чужим приказам, даже если этот приказы называется «большим проектом», — вещь вполне понятная. И империя не случайно, конечно же, оказалась под ударом острой националистической критики.
Главное противоречие «имперского проекта» сегодня состоит в том, что он и в самом деле может быть осуществлен только «за счет» имперской нации, а никак не наций подчиненных. Для того чтобы создать имперскую сферу автономного политического действия имперская нация вынуждена будет автономизироваться от собственных политических и внеполитических целей. В то же самое время другие нации, народы и народности никто не сможзет или не захочет вынудить отказаться от их национальных целей в пользу некоей нейтральной и автономной имперской политики. Уже в России XIX века, в то время как Мадатовы, Лорис-Меликовы, Цициановы и Кауфманы служили Империи как таковой их менее именитые соплеменники неплохо обделывали свои племенные дела. Вспомним, хотя бы, вызывавшее огромное возмущение русских националистических публицистов препятствование армянами заселению Закавказья русскими.
Сегодня, когда практически все большие и малые народности «деавтономизировали» свою политическую сферу, в большей или меньшей степени подчинили ее национальным или вовсе трайбалистским интересам, осуществление Империи как целостного политического феномена будет означать прерывание естественного хода становления русской нации, превращение её из нации как суверенного и самоопределяющегося политического тела в функциональную группу некоего «мегапроекта» побочным эффектом осуществления которого можно стать не только торможение развития русских, но и их полная национальная элиминация, распад на функциональные группы иного порядка, не собранные общим национальным смыслом. Иными словами, сегодня, в начале XXI века имперский проект для нации, не овладевшей до конца еще собственной политической сферой, не подчинившей её своим целям, окажется разрушительным. Поэтому, ставить имперскую телегу впереди национальной лошади оказывается довольно бессмысленной затеей. Как политическая конструкция, Империя для русской нации сегодня противопоказана.
Но означает ли все сказанное полную бессмысленность и неуместность имперского дискурса в сегодняшней русской действительности? Нет, не означает. Осуществившись как политическая система, империя давно переросла границы политического, стала не только и не столько политическим, сколько идеологическим, эстетическим и смыслократическим феноменом. И в этом качестве разговор об Империи отнюдь не бессмысленен и сегодня. Именно с этой территории, из этой сферы смыслов, будущая Империя наносит свой ответный удар.
