 |
| Москва, журнал | Сергей Сергеев | 21.07.2006 |
Живет в Москве.
«Призрак бродит по России…»
Проблема нации и национализма — одна из самых острых и обсуждаемых сегодня, как в теоретической, так и в самой что ни на есть практической плоскости. Сколько было переведено бумаги и чернил для обоснования идеи о скором стирании национальных границ (как политических, так и культурных) адептами разного рода универсализмов — религиозно-экуменического, коммунистического, либерального!.. Но что-то не торопятся народы, «распри позабыв, в великую семью соединяться», «чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Напротив, по точному замечанию А.И. Солженицына, «явил нам XX век неистощимую силу и жизненность национальных чувств и склоняет нас глубже задуматься над загадкой: почему человечество так отчетливо квантуется нациями не в меньшей степени, чем личностями?». Да, люди во всем мире не желают становиться «общечеловеками"-"землянами», предпочитая оставаться англичанами и французами, китайцами и персами, цыганами и евреями и даже — как ни странно! — русскими. О последних преимущественно и пойдет далее речь — точнее, о пришествии русской нации и русского национализма. Во всяком случае, именно так формулируют русский вопрос многие современные политологи — одни с восторгом, другие с ужасом.«Призрак бродит по России, призрак русского национализма», — пародируя хрестоматийный образ из Маркса-Энгельса, «манифестирует» Константин Крылов. Александр Янов уже много лет пугает нас «Веймарской Россией». О «гибели старой и рождении новой русской нации» возвестил в прошлом году Валерий Соловей… Не отстает от публицистики и изящная словесность. «…Россия — русское православное государство, и она не может быть ничем иным, кроме русского православного государства… Таким образом, следование интересам русских и укрепление православной веры, — а это суть одно — есть отдельная забота России, более важная по сравнению с соблюдением интересов других российских народов и религий, хотя, разумеется, для империи важны и они». Это крутовато даже для «Москвы» и «Нашего современника», а ведь сей пассаж — со страниц либеральнейшего «Октября» (2005, N 9, с. 89−90). Так формулирует национальную идею воскресший (точнее, не умерший) Сергей Курехин — главный (и «положительный») герой последнего романа Павла Крусанова «Американская дырка». Невольно создается впечатление, что автор всерьез воспринял упрек в «безнародности» его прежних имперских фантазий, предъявленный ему Капитолиной Кокшеневой (см.: «Москва», 2002, N 7) и, как говорится, сделал выводы…
В общем, тема популярная, острая (особенно на фоне как по заказу явившейся серии «преступлений на почве ксенофобии») и, самое главное, жизненно важная. Нижеследующие заметки — не фундаментальный трактат, претендующий на ее новое прочтение, а лишь реплика в ее обсуждении, маргиналии на полях недавно прочитанных книг.
Организм или конструкт?
Сначала немного теории. Она не всегда так уж «страшно далека» от жизни, как кажется на первый взгляд…Итак, что такое нация и национализм? С последним (по крайней мере, в общих чертах) все более-менее ясно. Это идеология (и вытекающая из нее практика), главной ценностью которой является нация как единое целое. Но зато с самой нацией дело обстоит самым запутанным образом. На сегодняшний день в науке существует бесконечное множество полярно противоположных концепций ее понимания, из которых для нас особый интерес представляет следующая дихотомия: примордиализм и конструктивизм.
Примордиализм (от английского primordial — изначальный, исконный) настаивает на органичности происхождения наций, видя в современных нациях продолжение многовекового развития древних или средневековых этносов. Примордиалисты не едины: одни трактуют нацию как биологическую популяцию, другие — как территориально-экономический союз, третьи — как духовно-культурную общность, но все они согласны с тем, что в ее основе лежит некая объективная реальность — кровь, хозяйственные связи, язык, «народный дух», «Божий замысел», — которая в тех или иных формах реализуется на разных ступенях исторического процесса. Для России примордиализм вполне привычен — на его материалистическом варианте была построена советская официальная идеология в национальном вопросе, по крайней мере с конца 1940-х годов. Но и практически все «диссидентские» альтернативы в вопросе об объективной природе наций ей нимало не противоречили. Поклонники русской религиозной философии могли черпать аргументы о вечности и неизменности «русской души» у таких вроде бы антиподов, как Достоевский и Леонтьев, Розанов и Владимир Соловьев, Бердяев и Иван Ильин; тем, кто разочаровался в марксизме, но в то же время презирал «ненаучную идеалистическую болтовню», как нельзя кстати пришелся «биосферный» детерминизм теории этногенеза Л.Н. Гумилева; наконец, даже отъявленные русофобы, обливая грязью русскую историю от Рюрика до Брежнева, тем самым по-своему утверждали ее целостность. Да и вся классическая европейская историософия, доступная для нашего читателя (прежде всего германская, от Гердера и Гегеля до Вундта и Шпенглера), исходила из онтологичности национального начала.
Конструктивизм, характерное дитя постмодернистского сознания, появившееся на свет в середине 1960-х годов, тоже весьма разнообразен, но все его представители сходятся в том, что нации — не природные (или духовные) данности, а социальные конструкты, возникшие на рубеже XVIII—XIX вв.еков и не являющиеся непосредственными наследниками древних или средневековых этносов. Наиболее последовательный конструктивист — английский исследователь Эрнест Геллнер договорился до того, что не нации порождают национализм, а, наоборот, последний сам «изобретает нации». С его точки зрения, нация не имеет подлинной реальности, она лишь фикция, идеологический фантом, создаваемый властными, экономическими и интеллектуальными элитами. Это, конечно, очевидная нелепость, и потому подавляющее число конструктивистов старательно отмежевывается от геллнеровского радикализма. В умеренном и сбалансированном виде конструктивизм изложен в знаменитой (и несколько лет назад у нас переведенной) книге американца Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества». Андерсон не утверждает, что нации — фиктивные образования, они «воображаемы», как и любые другие большие группы людей, где каждый индивид физически не может воочию увидеть всех ее остальных членов и потому неизбежно вынужден их «воображать». Нации, конечно же, «реальны», но их «реальность» не носит онтологического характера, она изобретается в процессе человеческой деятельности с определенными практическими целями. Нации — способ упорядочивания социума, порожденный Новым временем (прежде всего массовым распространением книгопечатания), а их связь с досовременными этносами изобретена интеллектуалами для упрочения общественного единства и стабильности.
Ныне в мировом научном сообществе конструктивизм явно занимает ведущие позиции, что, на мой взгляд, свидетельствует отнюдь не о его истинности, а, напротив, о серьезной болезни современной западной мысли, окончательно утратившей способность к онтологическому видению мира (Хайдеггер определил это как «забвение бытия») и с маразматическим восторгом погрузившейся в субъективистское своеволие. Здесь нет места для подробной полемики, замечу лишь только, что я вовсе не отрицаю наработок конструктивистов огульно, более того, мне представляется совершенно верным тезис о принципиальной новизне наций Нового времени по отношению к досовременным этносам. Но это не значит, что между ними нет ничего общего, нация — форма, которую этнос приобретает в условиях современного общества, главная ее особенность — выдвижение на первый план проблемы политического и культурного единства. Конструктивисты, отрицая этническую природу наций, не могут объяснить, почему для их «изобретения» понадобилась апелляция именно к чувству этнического родства, а не, скажем, к простой социальной солидарности или к экономическим интересам. Значит, этническая мобилизация более действенна, чем абстрактно-социальная. Не потому ли, что этничность представляет собой некое онтологическое свойство человеческой природы?
Несмотря на уязвимость конструктивизма, он, по сути, сделался официальной доктриной современного российского «нациоведения», о чем можно судить, например, по программным работам директора Института этнологии и антропологии РАН В.А. Тишкова с красноречиво говорящими за себя названиями — «Забыть о нации» и «Реквием по этносу». Именно на этой весьма сомнительной теории предполагается воспитывать новое поколение отечественных гуманитариев, ибо Научно-методический совет по политологии Министерства образования и науки РФ в качестве учебного пособия для студентов вузов гуманитарных специальностей рекомендовал монографию В.С. Малахова «Национализм как политическая идеология» (М., 2005), выдержанную в ключе последовательного (хотя и относительно умеренного) конструктивизма. По привлеченной фактуре сочинение это вполне добротное (хотя попадаются и забавные «ляпы», вроде того, что Ян Амос Коменский вдохновлялся идеями жившего на целое столетие позднее Гердера) и даже в целом объективное («национализм не „хорош“ и не „плох“», — полагает автор). В ней можно встретить даже утверждение о том, что «на международном уровне стратегия так называемого экономического национализма оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы свободного рынка. Но нельзя не заметить, что в книге красной нитью проходит тезис о научной несостоятельности и явной или скрытой «националистичности» примордиализма и близкого к нему «историоцизма». Категорически заявляется, что «не существует… преемственности между этнической идентичностью, имевшей место в досовременных обществах, и национальной идентичностью в обществах современных (сколь бы ни было обидно это слышать националистически ангажированным интеллектуалам и политикам)». Ученые же, стоящие на иных позициях, по словам В.С. Малахова, «сознательно или нет занимаются распространением той идеологии, которую они изучают», то есть являются «одновременно и историками национализма, и его пропагандистами». Таким способом, например, дезавуируется научная значимость трудов крупнейшего знатока проблемы и острого критика конструктивизма британского историка Энтони Смита, чей блестящий трактат «Национализм и модернизм» был издан на русском языке в 2004 году.
Конструктивизм, при всех его частных правдах, не работает, когда речь идет о больших европейских нациях, в истории которых нет непроходимой стены между досовременным и современным этапами развития (неспроста Малахов столь обильно привлекает экзотический африканский и азиатский материал, а Андерсон строит свою концепцию на примерах стран Латинской Америки). Вот и компенсируется недостаток научных доводов идеологической дискредитацией оппонентов. Но эта парфянская стрела может обратиться бумерангом и поразить самого стрелка. В самом деле, почему бы не заподозрить в построениях конструктивистов тоже некую «ангажированность» («сознательную или нет») — назовем ее, положим, космополитически-глобалистской. Если уж мы от корректного языка позитивной науки переходим к жесткой лексике политической идеологии, то не очевидны ли разрушительные последствия конструктивизма для национально-государственного сознания и бытия, рассекающихся этой теорией надвое настолько радикально, что всякая апелляция к «опыту предков» становится поистине смешной и нелепой? Раз нация — это конструкт, а не организм, ее можно перестраивать и так, и этак или вовсе «разобрать» для вмонтирования в другой, более масштабный механизм. Кстати, весьма характерно, что в годы «перестройки» первым переведенным сочинением зарубежной классики «нациоведения» стала книга Геллнера «Нации и национализм», отлично вписавшаяся в контекст ожесточенной борьбы либералов с русским патриотизмом (см. предисловие «от редакции» к публикации ее фрагментов в «Вопросах философии», 1989, N 7). О Смите нам знать тогда не полагалось, хотя его основные работы вышли практически одновременно с геллнеровской.
Наконец, можно пойти и дальше (и глубже) сферы политического (стряхивать с подошв прах позитивной науки, так уж стряхивать!) — в область экзистенциального, и задуматься о том, по каким внутренним, жизненным мотивам ученые становятся примордиалистами или конструктивистами. В конечном счете, наши рациональные выкладки лишь легитимируют наши иррациональные импульсы, и потому механистическое понимание нации, скажем, лично мне никогда не будет понятным, поскольку отторгается не только разумом, но и всем моим существом. И смею предположить, что в мироощущении поборников конструктивизма есть что-то, что заставляет их не видеть той, для меня очевидной, связи между современным русским подростком и участником Куликовской битвы. Не сыграло ли роль в формировании концепции Андерсона, родина которого действительно была сконструирована буквально ex nihilo, его американское происхождение? Имеет ли значение то, что Геллнер и его единомышленник Эрик Хобсбаум — евреи и, следовательно, воин Столетней войны и зритель шекспировского театра никоим образом не могли быть их предками? Почему Смит (самая распространенная, «коренная» английская фамилия!) — в молодости верный ученик Геллнера — затем пошел своей, противоположной дорогой? Что произошло в душе американского исследователя Леона Визельтира, сначала прославившегося книгой «Против идентичности» (1996), а уже через два года в новом сочинении «Кадеш» красноречиво и страстно заявившего о своей собственной, еврейской идентичности? Впрочем, здесь мы вступаем в «мир неясного и нерешенного», хотя, быть может, и самого главного, мир, где «дышит почва и судьба». Сюда голос позитивной науки даже и не доносится. На этом уровне любые дискуссии бессмысленны. Но не конструктивисты ли провоцируют нас на этот тупиковый вариант своими вненаучными аргументами? Вернемся лучше к ясности рационального дискурса, памятуя, однако, что он далеко не объемлет всей реальности.
Миф о «гражданской нации»
Еще одна важнейшая проблема современного «нациоведения» — вопрос о соотношении в нации политического и собственно этнического компонентов. Либеральные ученые в один голос отрицают последний в пользу первого: «…под нацией подразумеваются люди, составляющие гражданское общество и стремящиеся объединиться для его воспроизводства. Что касается этничности, то она… не считается значимым фактором» (А.С. Ахиезер). За образец принимается так называемая «французская» (и близкая к ней «англосаксонская») «прогрессивная» модель «гражданской», «политической» нации, противопоставленная «немецкой» (и близкой к ней «восточноевропейской») «реакционной» модели, где нация конституируется на основе этнокультурных факторов (язык, религия, культура, иногда даже «кровь», «раса»). Но при рассмотрении этой схемы в свете исторических фактов она оказывается обычным идеологическим мифом.Итак, Франция. Воспользуемся материалами А.Е. Ревякина из коллективной монографии, изданной под грифом РАН, «Европейские революции 1848 года. Принцип национальности» (М., 2001) и В.В. Коротеевой из ее книги «Теории национализма в зарубежных социальных науках» (М.: РГГУ, 1999). Первоначально действительно концепция нации, предложенная в 1789 году либеральным аббатом Сийесом и взятая на вооружение буржуазной революцией, предполагала исключительно гражданское наполнение (нация — это «третье сословие»). Но очень скоро она получила вполне определенную этническую окраску. Именно в годы революции понятие «национализм» стало использоваться как эквивалент ксенофобии. Аббат Баррюэль, критикуя политику якобинцев, писал: «Национализм занял место всеобщей любви… Стало допустимым презирать, обманывать и оскорблять иностранцев. И все эти деяния возводились в ранг патриотизма». Якобинские вожди совершенно четко «этнизировали» своих противников: «Федерализм и предрассудок говорят на бретонском диалекте, эмиграция и ненависть к республике — на немецком, контрреволюция — по-итальянски, а сепаратизм — по-баскски». С 1792 года, отмечает А.Е. Ревякин, «французский патриотизм приобрел ярко выраженные черты воинствующего шовинизма. Его признаками были и возведенное в ранг государственной политики недоверие к иностранцам, и страх перед враждебным окружением, и презрение к политически „отсталым“ соседям, и откровенное стремление к аннексиям и другим формам внешней экспансии». Более широкий ракурс проблемы дает В.А. Мильчина в содержательной статье «„Полая“ национальная идея. Французское мессианство в эпоху Июльской монархии», вошедшей в сборник ее работ «Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы» (СПб., 2004). Оказывается, французское национальное высокомерие, мнение о своей стране и своей культуре как о всемирном эталоне восходит по крайней мере ко второй половине XVII века, к эпохе Людовика XIV, «когда сложились представления о дворе Короля-Солнца как образцовом, диктующем культурную и светскую моду всей Европе». В конце XVII века французские литераторы выдвинули идею о превосходстве «нового», французского искусства над «древним», античным. В 1784 году Антуан Ривароль опубликовал «Речь об универсальности (курсив здесь и в последующих цитатах мой. — С.С.) французского языка». В 1810 году книга Жермены де Сталь «О Германии», прославлявшая немецкую культуру, была запрещена во Франции; мотивируя запрещение, министр полиции писал автору: «Мы не дошли еще до того, чтобы брать за образцы народы, кои вас приводят в восхищение». Когда Алексис де Токвиль в 1830-х годах высказал предположение о том, что в будущем власть над миром поделят США и Россия, против него ополчились представители всех политических партий, «шокированные идеей, что будущее мира может зависеть от какого-либо другого народа, кроме французского». К началу XX века сложился круг идей весьма влиятельного «правого» национализма Мориса Барреса и Шарля Морраса и интеллектуальной школы «новых „новых“», боровшихся с немецким культурным влиянием и проповедовавших «интеллектуальную экспансию Франции» в Европу. Таким образом, у якобинского национализма были и предыстория, и продолжение. Мильчина убедительно показывает, что политический и культурный мессианизм был присущ всему спектру французского общественного мнения — от социалистов до сторонников реставрации Бурбонов, но особенно пылким пафосом отличались речи либералов. «Ни одно социальное или интеллектуальное открытие не начнет приносить пользу Европе до тех пор, пока Франция не истолкует его, не переведет, не сообщит ему общедоступную форму… именно Франция возвещает миру мысли каждой из наций. Ее устами говорит Глагол Европы, подобно тому как Глагол Азии говорил устами Греции — так вещал знаменитый историк-«прогрессист» Жюль Мишле. А вот как видел свое отечество великий писатель-гуманист Виктор Гюго: «Для всего мира Франция — это мысль, ум, гласность, книги, пресса, слово; наконец, это язык… Вена, Берлин, Санкт-Петербург, Лондон суть просто города; Париж — это мозг… В наше время французский ум, французский дух постепенно вселяется в изношенные души прочих наций… следует усвоить: Европе не видать покоя до тех пор, пока Франция не получит всего, что ей требуется». Я бы лично не рискнул интерпретировать вышеприведенные цитаты как выражение самосознания «гражданской нации». Другой вопрос, что французская этничность определялась главным образом культурой, а не «кровью», но это вообще свойственно католическим, «латинским» народам. Хотя… если вспомнить массовую антисемитскую истерику вокруг дела Дрейфуса в конце XIX века (среди «антидрейфусаров» были, между прочим, Жюль Верн и Поль Валери) или недавние успехи на выборах антииммигрантского «Национального фронта» Ле Пена, то картина окажется сложнее. Во всяком случае, ясно, что этнический фактор играет определяющую роль в истории французской «гражданской нации».
Но может быть, не пылкие французы, а хладнокровные англичане покажут нам вдохновляющий пример «гражданского национализма»? Увы, у них дела обстоят с этим еще хуже, ибо английское самосознание в течение веков отличалось «крайним этноцентризмом» и «расизмом «расы господ»». Так считает Мануэль Саркисянц, автор вышедшей три года назад в русском переводе книги «Английские корни немецкого фашизма» (СПб.: Академический проект, 2003). Богатейший материал, собранный в ней, красноречиво подтверждает данный вывод. Уже в XVI веке среди пуритан складывается неоиудаистская концепция богоизбранности Англии, отождествляемой с библейским Израилем, с его потерянными коленами («Англия как Новый Израиль… избранна и уникальна» — Джон Лили, 1580 г.). Самым же пышным цветом британский расизм расцвел во второй половине XIX — начале XX века. Редьярд Киплинг торжественно объявил соотечественникам: «Воистину вы происходите из Его (то есть Бога. — С.С.) Крови». Великий мыслитель, властитель дум всей Европы Томас Карлейль полагал, «что более сильная и лучшая раса (конечно же, «белая». — С.С.) должна доминировать», что принадлежность к «природной аристократии… обусловлена цветом кожи». Среди его сочинений есть эссе «Вопрос о черномазых», где с сожалением утверждается, что «ниггер — это единственный болван, единственный дикарь из всех представителей цветных рас, который не вымирает, столкнувшись с белым человеком», а раз так, то «черномазым» предназначена участь «рабов тех, кто родился их господами», то есть представителей «более сильной и лучшей расы». Впрочем, и вполне «белокожих» ирландцев Карлейль также не жаловал: «Разве это не благословение — избежать участи родиться кельтом?», ведь ирландцы — «свиньи в человеческом обличье», а потому хорошо бы выкрасить два миллиона «ленивых ирландских попрошаек» и под видом негров продать в Бразилию. Для известного писателя и англиканского священника, каноника (!) Чарльза Кингсли ирландцы — «толпы человекоподобных шимпанзе». Социалисты (!) Сидней и Беатриса Уэбб признавались, что ненавидят «ирландский народ так же, как и готтентотов». А популярнейший и «прогрессивнейший» Герберт Уэллс в 1904 году полагал, что «единственным разумным и логичным решением в отношении низшей расы является ее уничтожение». В период англо-французских войн в британской пропаганде противник (полагавший себя, как мы помним, «народом-эталоном») характеризовался следующим образом: «…французов нельзя назвать людьми, это какой-то подкласс существ, какой-то подвид монстров… Подходят ли французы хоть для одной из наших человеческих игр? Смог бы француз сыграть с нами в крикет? Да, пожалуй, с таким же успехом мы могли бы играть с обезьянами…»; французов даже отказывались причислять к белой расе из-за недостаточной «белизны» их кожи. Наши СМИ бесконечно тиражируют слова Черчилля о том, что, дескать, в Англии никогда не было антисемитизма, так как англичане никогда не считали себя глупее евреев. Не устаешь восхищаться искусству британского лицемерия! Ведь сам будущий сэр Уинстон в 1920 году называл международное еврейство «главным источником всякого подрывного движения». Его мнение всецело разделял и тогдашний военный министр лорд Альфред Мильнер. В начале 1920-х годов респектабельные английские газеты щедро цитировали «Протоколы сионских мудрецов», а во время первой мировой войны и вовсе доказывали, что евреи, будучи германскими агентами, «подрывают мощь Британии при помощи проституции и венерических заболеваний». В 1917 году пять тысяч лондонцев приняли участие в самом настоящем еврейском погроме. Английский фашист Арнольд Спенсер Лиз, выступавший за решение еврейского вопроса с помощью «камер смерти», в 1924 году победил на выборах кандидата от лейбористов. Я уж не говорю о том, что с конца XIII и до середины XVII века евреи и вовсе были изгнаны из Англии, или о том, что наиболее яркие и полнокровные образы евреев-злодеев созданы именно английской литературой: шекспировский Шейлок и диккенсовский Фейджин. В той или иной мере расизм был свойствен таким классикам английской культуры, как Уильям Теккерей и Джон Стюарт Милль, Джон Рескин и Герберт Спенсер, Альфред Теннисон и Бернард Шоу. Но гораздо важнее то, что расистские и шовинистические настроения широко и прочно захватывали самую толщу английского народа. «Уже с XVI века нападения на иностранцев… случались в Англии достаточно часто. Инстинктивная ксенофобия, по-видимому, уже на протяжении многих веков являлась эндемической чертой местного городского жителя… Наличие такой ксенофобии в течение очень длительного периода английской истории является бесспорным». Причем «среди английских рабочих враждебное отношение к иностранцам было… выражено гораздо сильнее, чем среди других слоев общества… от стэффордширского шахтера ожидали, что он бросит кирпич в приезжего за оскорбление, нанесенное тем, что у приезжего чужое лицо… Именно британская чернь — состоявшая не в последнюю очередь из рабочих — срывала в 1900 году митинги протеста против… англо-бурской войны». Браки и сексуальные контакты с представителями «низших рас» осуждались общественным мнением и были даже уголовно наказуемы. В конечном счете, Саркисянц доказывает, что именно британский расизм стал источником вдохновения для Гитлера (а нам-то вешали лапшу на уши насчет того, что-де нацисты — ученики русского черносотенства, на самом деле выходит — до английского черносотенства русскому еще расти и расти!). В контексте же нашей темы важен другой вывод книги: «…в Англии главным была отнюдь не индивидуальность, а избранная расовая общность имперской Великобритании». Но наверное, все это «дела давно минувших дней»? К сожалению, нет. В 1986 году в авторитетном научном издании отмечалось, что, «согласно достоверным источникам, население Британии в целом придерживалось и придерживается до сих пор расистских убеждений». «В Англии расизм вездесущ», — гласил набранный крупным шрифтом заголовок одной немецкой газеты в 1994 году. В июле 2001 года Би-би-си сообщила, что Британия «среди всех стран Европейского сообщества наиболее враждебно относится к иностранным беженцам, именно в Британии столь часты случаи насилия над ними». Что-то не слишком это похоже на «гражданскую нацию"…
Но уж, наверное, Соединенные Штаты Америки — светоч мировой демократии, дитя просветительского гуманизма — свободны от предрассудков старушки Европы? Там-то уж этническая принадлежность человека не имеет никакого значения? Похоже, однако, что и в этом случае нас ждет горькое разочарование. Сошлюсь на нашумевшую (и у нас тоже) последнюю работу известного американского политолога Самюэля Хантингтона «Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности» (2004 г., в том же году переведена на русский). Хантингтон — конструктивист (что вполне естественно для гражданина США), но концепцию «гражданской нации», якобы полностью свободной от этничности, не разделяет. Этничность он понимает не как расу, а как культуру. Так вот, главный его тезис — «сохраняющийся приоритет англо-протестантской культуры в американской национальной идентичности… На протяжении американской истории люди, не принадлежавшие к белым англосаксонским протестантам, могли стать американцами, лишь приняв англо-протестантскую культуру и политические ценности… Миллионы иммигрантов и их потомков добились богатства, могущества, признания в американском обществе исключительно по той причине, что они ассимилировались в доминирующей культуре. Поэтому нет ни малейшего смысла в рассуждениях, гласящих, что американцам приходится выбирать между этнической идентичностью белых расистов… и абстрактной гражданской…». В противовес космополитизму и империализму Хантингтон декларирует идеи американского национализма, «предназначение которого — сохранять и приумножать достояние Америки, то есть те качества и признаки, которые отличали американцев от прочих наций на протяжении почти четырех столетий». Сегодня же угрозу американской идентичности автор «Столкновения цивилизаций» видит именно в этнических факторах — в росте испаноязычной (и отчасти мусульманской) иммиграции, не поддающейся ассимиляции господствующей англосаксонской протестантской культурой. К 2040 году прогнозируется, что «латинос», «самые непатриотичные жители» страны, не желающие терять своей прежней этнической идентичности, составят 25% всего населения США. До 85% латиноамериканских (прежде всего мексиканских) иммигрантов считают, что их дети непременно должны хорошо знать испанский язык. «Если текущий уровень мексиканской иммиграции сохранится… история великого успеха американизации совсем не обязательно должна повториться в случае с мексиканцами». В Техасе и Калифорнии, мексиканское население которых вовсю будирует вопрос о воссоединении этих штатов с Мексикой, потомки ковбоев готовятся к войне и закупают оружие. Видимо, ближайшее будущее предоставит немало жизненного материала для возрождения жанра киновестерна… 52% опрошенных американских мусульман в 2000 году заявили, что «чрезвычайно важно заменить общеобразовательные средние школы на территории США исламскими учебными заведениями». А «после событий 11 сентября 2001 года трудно предположить, какой отныне будет ассимиляция мусульман и возможна ли теперь она вообще». Получается, что американский «плавильный котел» способен переплавлять далеко не каждый материал…
Итак, приходится с грустью констатировать, что «гражданских наций» в природе не существует, их место обитания — головы либеральных идеологов. Очевидный же упадок этнического самосознания современных народов Запада свидетельствует лишь об опасности их исчезновения и растворения среди народов с гораздо более высоким градусом этничности, но от идеалов «гражданской нации» безмерно далеких.
Кровь = почва?
Но, однако, вернемся в отечество. В то время как российские конструктивисты устами В.С. Малахова самодовольно изрекают: «примордиализм был подвергнут столь сокрушительной критике, что сегодня на откровенно примордиалистских позициях стоят немногие» «смельчаки», — в центре внимания политологического и исторического сообществ оказывается книга, формулирующая не просто примордиалистскую, а биологизаторскую концепцию и нации вообще, и русской в частности. Я имею в виду монографию В.Д. Соловья «Русская история: новое прочтение» (М., 2005). Она уже получила ряд отзывов — от восторженно-положительных (например, в февральском номере журнала «Политический класс» Г. Чарылина пишет: «…возможно… что это самая важная книга по русской истории, опубликованная за последние 10−15 лет») до резко отрицательных (в интернете легко найти хлесткий памфлет С.Г. Кара-Мурзы «Кровяная парадигма», в котором наш главный «левый» теоретик, к моему удивлению, заявил себя правоверным конструктивистом). Надо признать, что появление этой работы действительно событие в интеллектуальной жизни России, лично я давно не читал ничего более интересного (и более спорного). «Русская история…» не вполне вписывается в рамки традиционной исторической науки, это скорее историософская политология, жанр, привычный для русской мысли — от Николая Данилевского и Константина Леонтьева до Игоря Шафаревича и Александра Панарина. Но в идейном плане у Соловья с этой традицией очень мало общего.Вот в тезисном виде основные положения книги. Русская история — одна из самых успешных историй в мире. Субъект этой истории, ее творец — русский народ, основой которого является этнический признак, не сводимый ни к религии, ни к культуре, ни к социуму, а представляющий собой самодостаточное, инвариантное начало. Если же говорить предельно конкретно — этнос имеет биологическую природу, его главная скрепа — «кровь». Этот вывод автор делает, опираясь на обычно не используемый гуманитариями обширный материал, накопленный генетикой и антропологией. В частности, оказывается, по отпечаткам пальцев и дерматоглифическим рисункам ладоней и ступней можно «с высокой степенью уверенности отнести индивида к той или иной этнической группе (или определить местность, где он родился)». В психологическом плане этнос связан «этническими архетипами» (здесь Соловей развивает теорию К.Г. Юнга), а его историческая активность определяется «витальной силой», которая в первую очередь характеризуется высокой рождаемостью. Нация — социальное образование, но она в то же время — один из «трансферов этничности»; если до Нового времени эти «трансферы» осуществлялись через религию, династическую лояльность, территориальный или государственный патриотизм, то в эпоху преобладания политических ценностей главным способом проявления этничности становится национализм. На сакраментальный вопрос: «Что значит быть русским?» — Соловей недвусмысленно отвечает: «…русские — это те, в чьих жилах течет русская кровь» (следует заметить, что он нигде не говорит о чистоте крови, а лишь о наличии таковой в каком-либо количестве). Главный этнический архетип русских — архетип власти, государство занимает в их сознании определяющее место, будь они этатистами или, напротив, анархистами.
Соловей дает краткий очерк русской истории через призму этноцентристской парадигмы. Грандиозный успех России в истории оказался возможен благодаря огромной русской витальной силе, создавшей великую империю. Но постепенно последняя стала истощать первую. Главной причиной кризиса 1917 года явилось культурное и этническое отчуждение элиты от народа, начавшееся с петровских реформ. Большевики сумели использовать в своих интересах «национально-освободительную борьбу русского народа» и оседлали «качели русской истории», «культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс… в фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому началу русского народа». Кризис же 1991 года стал прямым последствием ослабления русской витальной силы: «Русские больше не могли держать на своих плечах державную ношу. Освобождение от нее ощущалось ими как возможность национального спасения», они «не вполне осознанно, но отчетливо и последовательно отказались от роли хранителей союзного пространства».
Соловей отрицает возможность успешного строительства «российской гражданской нации», ибо в современной России «господствует… тенденция этнизации сознания и идентичности», властно захватившая и русских. В результате на наших глазах рождается новая — «этническая» русская нация, конституирующим признаком которой является «кровь». Автор приводит весьма впечатляющую статистику ряда социологических центров, по данным которых сегодня не менее половины русских полагают, что у них должно быть больше прав, чем у представителей других национальностей (привет Крусанову!). Особенно сильны подобные настроения среди молодежи (в первую очередь учащейся) и лиц с высшим образованием (до 69%). «Причем самый высокий уровень национальной нетерпимости, наибольшее количество сторонников радикального ужесточения законов против мигрантов зафиксированы среди сторонников СПС… Самую высокую поддержку идея „Россия для русских“ находит не среди номинальных русских националистов, а среди сторонников радикальных рыночных реформ. Наиболее неприемлем этот… тезис электорату КПРФ, характеризующемуся самым высоким уровнем интернационализма». В начале третьего тысячелетия 85% респондентов указывали, что гордятся своей национальностью, а 80,5% испытывали чувство гордости за Россию (для сравнения: в 1993 году 57% жителей нашей страны считали, что «мы хуже всех, мы нация рабов», «мы пример всему миру, как не надо жить»). Но рост русского национализма не признак силы, это — «естественный механизм выживания этнической группы, ощущающей угрозу своему бытию». Остановить процесс этнизации русского сознания невозможно, «лучше его ускорить и по возможности ввести в цивилизованные рамки». Соловей уверен, что нынешняя стабильность не продлится долго, и прогнозирует новый виток смуты (точнее, ее кульминацию), но, так или иначе, одно несомненно: «Россия может быть только государством русского народа, или ее не будет вовсе. Только русские способны держать это пространство в его нынешних границах…»
Особую пикантность разбираемой теории придает то, что она исходит не от записных русских националистов типа Александра Севастьянова или «расологов» вроде Владимира Авдеева, а от научного сотрудника РАН, эксперта Горбачев-фонда, постоянного автора журнала В.Т. Третьякова «Политический класс» и постоянного участника его же телепередачи «Что делать?». На обсуждении книги в Институте философии РАН присутствовали и выступали отнюдь не баркашовцы, а Лев Аннинский и Вадим Межуев, Владилен Логинов и Валентин Толстых, Людмила Сараскина и Александр Галкин — вполне респектабельная публика. «Русская история…» вышла в солидном научном издательстве «АИРО-XXI» и была защищена в качестве докторской диссертации в одном из самых почтенных столичных вузов. Так что сам факт выхода этой монографии — один из немаловажных симптомов процесса, описываемого автором. Лет десять назад она бы просто не могла появиться. Что же до сути идей, высказанных в ней, то можно сколько угодно с ними не соглашаться, но совершенно очевидно, что без их серьезного обсуждения не обойтись. Определенные трудности для такого обсуждения создает провокационная манера некоторых мест книги. Либералов неизбежно должны шокировать эпиграф из Ницше: «Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух», или ссылки на того же «неполиткорректного» Владимира Авдеева. «Почвенникам» не понравится совсем другое — например, пренебрежительное отношение к отечественной религиозно-философской мысли, скажем такой пассаж: «…рискну предположить, что русское общество так и не стало христианским… до XIV в. русская душа все еще оставалась язычницей, а уже с XVII в. началась интенсивная секуляризация русской жизни». Для начала надо бы автору определить, что он понимает под христианским обществом, а потом заявлять столь серьезную проблему, легко и просто разрешаемую им в пределах… одного абзаца.
Традиционная русская мысль всегда чуралась биологизаторских концепций нации (за исключением, пожалуй, национализма начала прошлого века в лице М.О. Меньшикова или П.И. Ковалевского). В современной патриотике наиболее распространены либо отождествление понятий «русский» и «православный», либо евразийство в формулировке В.В. Кожинова: «Россия — это не нация, а континент, русский — это прилагательное, а не существительное». Естественно, соловьевская апелляция к «крови» не может прийтись по вкусу ни православным, ни евразийцам. Между тем в ней есть рациональное зерно. В самом деле, православие не делает греков, болгар, сербов, молдаван и в особенности грузин — русскими. Наши «инородцы» в массе своей остаются верными своей этничности и не становятся некими «русскими татарами» или «русскими башкирами». Да, ассимиляция есть (особенно в Москве), но она захватывает отдельных людей (как правило, через браки с этническими русскими), а не народы в целом. То есть все-таки, видимо, некое биологическое ядро у русского этноса имеется и уже вокруг него нарастают пласты ассимилирующихся представителей других этносов, которые хотят быть русскими. Невозможно представить себе фантастическую картину построения русской нации без русского этнического ядра, а лишь посредством смоделированного союза «детей разных народов», тщательно штудирующих православный катехизис и Пушкина, старательно выводящих хором: «Степь да степь кругом…» или «О, дайте, дайте мне свободу…». Но неверно и абсолютизировать «кровную доминанту», не видеть великой творческой силы желания нерусских людей делаться русскими, символическим воплощением коего предстает величественная фигура Владимира Даля. Соловей излишне «монизирует» этничность, она у него как экономика у Маркса или пол у Фрейда — всепорождающий базис. Возьмем хоть хрестоматийный пример с сербами и хорватами, этнически — один народ, а религия разделила их навсегда, и как разделила! Кроме того, невозможно показать и объяснить трансформацию биологических признаков этноса (тех же отпечатков пальцев) в культуру и социальность, то есть утверждение о том, что одно формирует другое, носит спекулятивный характер, его нельзя проверить. «Витальная сила» и «этнические архетипы» — скорее метафоры, вроде гумилевской «пассионарности», а не позитивно-научные понятия. Можно бы еще долго выискивать уязвимые места в концепции В.Д. Соловья, которая являет собой прежде всего смело заданный вопрос, а не исчерпывающий ответ на него. Да и бывают ли такие ответы вообще?
Что впереди?
Как бы ни трактовать нацию — как механизм или как организм, — нельзя не видеть, что нынче внутри русского этноса происходят некие принципиальные сдвиги — конструирование ли это, или рождение новой нации, или же, с моей точки зрения, первое пришествие русской нации. Думается, нацией в европейском смысле слова, то есть культурно-политической общностью, постулирующей в качестве основания своего бытия собственную самоценность, русские никогда еще не были. «Трансфер этничности» происходил через ценности и структуры традиционного общества — православие, самодержавие и общину (советская цивилизация также являла собой своеобразный вариант традиционного общества, вернее, его переходную стадию на пути к модерну). Современная европейская нация родилась в городах, русские по-настоящему урбанизировались только во второй половине прошлого столетия. Становление наций неразрывно связано с буржуазными революциями: чем 1990-е годы не Великая русская буржуазная революция? А как мы видели на примере Франции, ксенофобия неизбежный спутник буржуазных революций. И что особенно важно, подобно аналогичному процессу в Западной Европе, русская нация формируется стихийно, снизу, а не целенаправленно, сверху. Волна борьбы с «русской ксенофобией», поднятая либеральными СМИ, ни к чему не приведет. Во-первых, может всплыть вопрос и об «антирусской ксенофобии» (см. ее многочисленные примеры в печатаемой рядом статье Сергея Новохатского), во-вторых, искоренимы только проявления ксенофобии, а не сама она как таковая. Те, кто нам «впаривает» идею о возможности снятия дихотомии «свои-чужие», прекрасно осведомлены о ее неустранимости из человеческого сознания (точнее, бессознательного) и сами последовательно живут по ее правилам. А предложения вроде того, какое сделал автор печально известного школьного учебника по истории Игорь Долуцкий в эфире радио «Эхо Москвы», — убрать из школьного курса упоминания об особой и исключительной роли русского народа в истории России, — лишь подольют масла в огонь, ибо основаны на откровенной лжи, пусть и «политкорректной».Как и предсказывал «самый человечный человек», важнейшим искусством сегодня является кино, именно оно заметило первые признаки нового явления, еще в 90-е годы. Я имею в виду образ Данилы Багрова из фильмов «Брат» и «Брат-2». Нельзя не восхититься точности интуиции режиссера Алексея Балабанова и покойного актера Сергея Бодрова, если в первой картине герой только отпускает ксенофобские реплики, то рефреном второй становится детский стишок, который вполне может сойти за выражение наконец-то обретенной национальной идентичности: «Я узнал, что у меня есть огромная семья… Это все мое родное, это Родина моя…» У современного типичного / массового русского националиста лицо Данилы Багрова, а не мужика Марея. Он молод, так или иначе вписался в «рыночные отношения», не ностальгирует по Советскому Союзу и не мечтает о реставрации монархии, не читает «почвеннические» журналы и слушает рок-музыку. Но при этом остро ощущает свою национальную принадлежность, раздражен конкуренцией «инородцев» и желает быть хозяином в своей стране. Такой образ создался у меня из тесного общения с молодежной аудиторией в школах и вузах, где я преподаю с 1991 года. Перемены за пятнадцать лет — разительные, совершенно подтверждающие статистику социологов, приведенную выше. Если в начале 1990-х буквально приходилось бороться за пробуждение национального чувства у моих учеников, бывших все, как один, либералами и «общечеловеками», то сегодня я вынужден останавливать и охлаждать непомерное и достаточно агрессивное «русофильство» их нового поколения (кстати, по поводу «крови»: как минимум его треть — дети от смешанных браков). Да, нам, традиционным русским патриотам, хотелось бы видеть русское возрождение в ином облике — под православной хоругвью и с карманным томиком Достоевского, но другой молодежи у нас нет. Наша задача — найти с ней общий язык и попытаться поднять ее национальное самосознание на более высокий уровень.
Пришествие русской нации — пока лишь тенденция, но тенденция весьма ощутимая, которая в ближайшее десятилетие неизбежно должна стать важнейшим фактором российской жизни. И здесь, как говорится, возможны варианты. Самый продуктивный из них — дружественная встреча этого нового социокультурного явления с российской властью, которая могла бы его возглавить, канализировать и «цивилизовать». Некоторые робкие шажки в этом направлении делаются — именно так, например, можно воспринять выход в текущем году в прокремлевском издательстве «Европа» книги Егора Холмогорова «Русский националист» — своеобразного манифеста русского «цивилизованного» национализма (в предисловии автор прямо говорит, что идея издания книги исходила от Глеба Павловского). Но данный вариант будет эффективен только в том случае, если власть захочет «русифицироваться» «всерьез и надолго», а не ограничится банальным декорированием существующей ситуации русскими петушками, без ее принципиального изменения. О каком-либо серьезном новом курсе правительства в русском вопросе можно заговорить только тогда, когда оно создаст и примет к исполнению программу поддержки повышения рождаемости в русских семьях. «Все прочее — литература…"*. Вне зависимости от реализации первого варианта русская патриотика должна уже сейчас работать над вторым — структурированием широкомасштабного патриотического общественно-политического движения, опирающегося на массовый молодежный электорат, корректируя его настроения в духе национальной традиции, «оправославливая» его. Если же и первый, и второй варианты не состоятся и молодежный национализм останется «диким», он сам сумеет организоваться методом проб и ошибок, но этот исход — самый болезненный и непредсказуемый по последствиям.
