 |
| Деловая газета «Взгляд» | Денис Максимов | 30.07.2007 |
Они и взяли. Все никак не отдадут. Но придется, придется.
Само по себе письмо — безделица, чушь. Кто-то с кем-то ведет непонятную подковерную борьбу, почетных академиков откровенно используют. Ведь это только в советское время на письма в редакцию и на письма в райком-обком принято было реагировать. Теперь же Москва слезам не верит. Пиши, не пиши — все идет как идет. Катится себе под горочку, поскрипывает.
Цель, таким образом, непонятная, однако стиль мышления подписантов и их сторонников хорошо знаком. Худшее, что случилось в Советском Союзе, — это технократические иллюзии. Избавиться от кошмарного груза по сию пору не удается. Подавляющее большинство граждан теперь с высшим образованием, практически все с гонором. Но поскольку национальный воздух отравлен технократическими миазмами, пользы от образования никакой.
Сопутствовавшая письму антиправославная пропаганда хорошо ситуацию проясняет. Говорилось и говорится много отвлеченно-высокопарной белиберды. Честнее всех, кстати, сами академики. Там, в письме есть замечательный пассаж, цитата из дружественного академикам американского Нобелевского лауреата: «Опыт ученого делает религию совершенно несущественной. Большинство ученых, которых я знаю, вообще не думают на эту тему. Они настолько не размышляют о религии, что даже не могут считаться активными атеистами».
Именно. Так.
Потому что атеизм — это другое, это серьезное. Атеизм — следствие честного гуманитарного выбора, об этом абзацем ниже.
А пресловутый «опыт ученого» — это опыт Фауста, это договор сами знаете с кем. Наши образованцы-технократы презрительно сплюнут: «Средневековые побасенки!» Но Запад-то так не думает. Легенда о Фаусте — их базовая социокультурная формула, на том стоят. Самосознание западного общества на высшем уровне. Тему там давно отрефлексировали. Помнят, что почем: технократизм есть магизм.
Интеллектуально честный атеист — допустим, Ницше. Этот человек точен, конкретен, корректен. Это, извините, великий ум; мужественный, достойный сын своей цивилизации. Вот запись из его, как принято теперь говорить, уютного дневничка: «Вера в тело фундаментальнее веры в душу: последняя возникла из ненаучных наблюдений над агонией тела (нечто такое, что его покидает)».
В свое время от этой записи мне попросту снесло крышу. Ницше — драматург и поэт. На Западе поэты и раньше, и теперь значат больше, нежели технократы вкупе с Нобелевскими лауреатами, даже не сомневайтесь.
Ницше озабочен соразмерностью, Ницше грамотно масштабирует. Никакой отвлеченной белиберды, никакого космоса с электричеством. Кровать, на кровати тяжело больной человечек. Может быть, родственник? Да, скорее всего родственник. Определенно, родственник. Ты на расстоянии вытянутой руки, на табуреточке. Конвульсии, кровь горлом, холодный пот, остановка дыхания, момент истины.
Страстный театрал Ницше сводит проблему бессмертия и вопрос о Боге к одной единственной архетипической мизансцене. К главной мизансцене человеческой жизни. Это, если угодно, показатель эффективности культуры.
Вот ключевая мизансцена, еще раз: на твоих глазах человечек сначала дергается и стонет, а после замирает насовсем.
Внимание, ты должен определиться, должен выбрать: умерло все, или же в последний момент нечто отделилось, улетучилось, но не исчезло, не исчезло. Вот правильная постановка вопроса.
В отличие от индифферентных к человеческому, слишком человеческому измерению «ученых», Ницше по-честному выбирает, словно бы говорит: нет, нет и нет; никто, ничто телесную оболочку не покидает; на кровати только остывающее тело, а больше ничего и не было…
Уважаю. Ницше — очень сильный человек, в сущности — сверхчеловек. Без дураков.
А что такое верующий человек? Это вот что. Это человек некоторым образом слабый и несмелый. На безапелляционные выводы в духе Фридриха Ницше он попросту не решается. Почему? Рационально этого не объяснишь. Однако базовая мизансцена определенно помогает разобраться. Опыт пребывания такого вот несмелого наблюдателя на прикроватной табуреточке не оставляет ему никаких сомнений: в момент остановки дыхания произошло сверхзначимое событие. Что-то действительно отделилось от тела, действительно.
Припоминаю гениальную картину Дэвида Цукера «Привидение». Там, в частности, выразительно предъявлена первая посмертная секунда. Гибнет негодяй, и поэтому от его поверженного тела отделяются черные змейки, извилистые гады. Стремительно расползаются по окрестной канализации. Эстеты поморщатся. Между тем эта предельная грубость хороша, показательна.
В последнее время читаю исключительно про пианистов. Пианисты — ведь это совершенно загадочные люди, медиумы. Они пальцами, пальчиками — воссоздают в реальном времени нечто неотмирное, они касаются своими фалангами и подушечками небесных сфер!
Ни в одной другой области человеческой жизнедеятельности нет такого резкого, такого непосредственного перехода от физиологического к духовному. В одной из ближайших колонок я с позиции профана и дилетанта попробую проанализировать блестящую книгу Андрея Хитрука «Одиннадцать взглядов на фортепианное искусство» (М., «Классика-XXI», 2007) — лучшую книгу из прочитанных мной в нынешнем году.
А пока в качестве иллюстрации к гениальному образному построению Фридриха Ницше приведу случай из интернет-практики. На одном из форумов я с наслаждением отследил бурную дискуссию между фанатами Глена Гульда и столь же страстными его ниспровергателями. Спорили люди по большей части грамотные, музыкально подкованные. С обеих сторон сыпались язвительные стрелы и остро заточенные термины. Одни говорили: «А вот Софроницкий настаивал, что Глен Гульд играет Баха как святой!» То бишь эти не по-взрослому апеллировали к авторитетам. Другие возражали: «Выпендреж, самовыражение, искажение». И — терминами, терминами, терминами по башке. Даром что музыканты по образованию, но по духу-то технократы. Получается, эти — тоже недоросли.
Едва пролилась первая кровь, явился некий трезвый человек, негромко объявил: «Когда-то давно я услышал в исполнении Гульда „Гольдберг-вариации“. Это событие изменило и мое отношение к музыке, и всю мою жизнь. Однако, у меня нет аргументов, и я ничего-ничего не могу доказать. Так — было. Как говорится, трансцендентный опыт не транзитивен». Дискуссия закономерно себя исчерпала.
Так вот, технократическая цивилизация или вовсе отрицает трансцендентный опыт, как делала это страна Советов, или же настаивает на том, что любому тайному знанию можно легко научиться у товарища по правящей партии, как происходит это в России постсоветской.
Буквально за несколько дней до кончины Дмитрия Александровича Пригова было опубликовано его новое, его превосходное, его исключительно глубокое стихотворение. Важный чиновник, хозяин крупнейшего мегаполиса — лирический герой. И вот этот начальственный герой стоит в церкви, крестится, присоединяется таким образом к общей молитве. Как вдруг — о ужас! — чиновнику отвечает сам Бог.
Оказывается, Он — не фикция. Бог шепчет чиновнику на ушко: давай, дескать, выйдем на улицу и поговорим там по-мужски! Чиновник в смятении, трепещет. Бог ответил чиновнику на доступном ему языке, в его чиновничьей терминологии, ответил внезапно и сильно.
Стихотворение заканчивается авторской репликой в таком роде: когда в соответствии с новыми партийными традициями чиновник только поднимал руку, чтобы перекреститься, он представлял себе Бога не таким.
Он думал: ритуал, и только. Оказалось, все по-взрослому. Трансцендентный опыт не транзитивен, каждый добывает его в одиночку, один на один с реальностью.
В таких произведениях Дмитрий Александрович Пригов — художник огромного масштаба, не шутник.
Так вот, поведение Ницше — это поведение взрослого человека. Такой, как Ницше, отвечает за базар. Технократ — нет, не отвечает. Он и вообще не понимает, о чем идет речь, но вечно задирается: «Гагарин и Титов никого в космосе не видали, а зато электрический разряд с ядерным зарядом существуют объективно, преобразуя косную материю в планетарном масштабе…»
Больше всего Россия нуждается в гуманитарном перевороте, в гуманитарной революции. Но, подозреваю, на деле все сведется к «улучшению преподавания исторической науки» и к «совершенствованию филологических дисциплин», то есть к усугублению технократизма с инструментализмом в «гуманитарном образовательном сегменте».
