Христианство не перевести на светский язык

Я попытаюсь объяснить, почему церковные люди не воспринимают церковный консерватизм как тяжкое неудобоносимое ярмо. Попробуйте черепаху избавить от ее тяжелого панциря, который она, бедняжка, на себе тащит. Вряд ли она скажет вам спасибо. Так же православные не стремятся избавиться от «коросты» своих канонов и догматов. Наше отношение к ним — понимающее и радостное.

Богословских причин и объяснений консерватизма достаточно, назову некоторые из них. В религии есть то, что в нее вкладывает человек, и то, что вкладывает Бог. Изначальный тезис христианского богословия — непостижимость Бога. Но желает ли Бог быть тождественным собственной непостижимости?.. Раз религия — это то, что входит в нашу жизнь от непостижимого Бога, надо быть готовым к тому, что в мире богословия права нашей рассудочности могут быть поруганы. То есть догматика — это защита прав Бога перед человеческим своеволием, попытка защитить Откровение от людей.

Богословие — это то, что Бог дарит людям, заговорив с нами на детском языке. Однажды Пятачок попросил моего любимого богослова Винни Пуха сочинить вопилку по поводу новоселья ослика Иа. Пух ответил: «Видишь ли, Пятачок, поэзия — это не то, что ты идешь и находишь, а то, что находит на тебя. Поэтому единственное, что мы можем сделать, — пойти и встать на такое место, где нас могут найти».

Консерватизм вытекает из невозможности богословия, потому что я точно знаю, что не смогу это воссоздать. Вот предположим, я не уважаю свои книжки — хочу и поменяю что-то, моя вещь. Другое дело, если в моем распоряжении окажется икона Андрея Рублева. Могу ли я решить, что она немного потускнела и я ее подправлю?.. В XIX веке реставраторы считали допустимым достроить, дорисовать, доделать, если что-то утрачено. Сегодня — нет, если памятник дошел с дефектами, то их надо сохранить. Современная тенденция — консервация памятников культуры.

Православие — это религия любви. А любовь сама по себе чувство консервативное, оно стремится все сохранить. Даже в ситуации простой влюбленности смена девушкой прически может вызвать серьезный кризис: «Что ты наделала? Я же тебя полюбил вот в этом платьице, с этой прической. А сейчас тебя не узнаю». Отсюда один из парадоксов церковной истории. Если человек действительно любит и Церковь, и Православие, то именно эта любовь делает его консерватором.

Следующее обоснование консерватизма, которое присутствует в самой Церкви: вера в то, что Христос — это Бог, который стал человеком. Сама суть христианства в этом — не саморазвитие, самоулучшательство, а снисхождение Неба к земле. Это поясняет и притча о заблудшей овечке. Нет в Евангелии такого сюжета, что на овечку напали волки, а у нее оказался черный пояс по каратэ, она отбилась, прибежала к пастырю и бросилась ему на шею. А есть совершенно другая притча, что Пастырь пришел к овечке, нашел ее и принес обратно в стадо на своих плечах. Вся библейская история состоит из рассказов о том, как Бог искал человека. Начиная с согрешившего Адама, который прятался в раю и которому Бог говорил: «Адам, где ты?» И кончая Апокалипсисом: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему…»

То же самое с обратной перспективой иконы: точка схождения линий находится в молящемся человеке. Очень часто образ не укладывается в поле иконы. Это сознательный замысел; получается, что икона выходит из своего пространства, чтобы освятить мир. Византийская архитектура почти не знает вертикали. Есть красивый оборот речи: храм взметнулся своими куполами ввысь. Но ничего «ракетного» в византийском храме нет. Он, как боровичок, плотно стоит на земле. И вот из общего пафоса христианства, что Небо сходит на землю, следует, что земля меняется, когда к ней прикасается Небо. И Церковь дорожит следами этого преображения. Получается, что Рождество Христово продолжается до сих пор. И это ощущение опять же делает христиан консерваторами.

Наконец, если бы в христианстве все было понятно, то это было бы знаком того, что христианство — это человеческий культурный артефакт. Если бы я понял всю православную догматику, то я бы стал атеистом. Я бы пришел к следующему выводу: ага, я понимаю, как это сделано, по таким-то рецептам и лекалам, а значит, на всем христианстве стоит жирный штамп made in humanity (сделано человечеством).

Есть в христианстве эзотерика, не в смысле какого-то секрета, а в том, что оно не понятно, пока ты сам не стал причастен опыту, который на этом косноязычном языке пробует высказать себя. А реформатор говорит: мне ничего из этого не понятно, поэтому вы меняйтесь. Это с собой надо что-то сделать, чтобы стало понятно. Итак, есть нечто в христианстве, что по своей сути непереводимо на язык светской идеологии.

http://www.nevskoevremya.spb.ru/cgi-bin/pl/nv.pl?art=234 981 453