Обещание верности

Нерасторжимость брака ещё в XIX веке поддерживалась гражданским законом — это значит, брак соответствовал правилу, установленному религией, евангельским благовестием. Все были послушны этой норме, и супружеская неверность осуждалась. Узаконивание развода открыло брешь в этой системе, заменив христианскую идею брака договором. Брак как непоколебимое Таинство, видимый знак духовной реальности уступил место контракту, заключаемому по вольному согласию двух людей и потому имеющему возможность быть расторгнутым.

После Первой Мировой войны (1914—1918) был заключён «консенсус» относительно отмены запрещения абортов и контрацептивов. Это по сути объявление войны против Церкви, защищающей жизнь, дарованную Промыслом Божиим. Надо ли говорить о том, какая разница между супругами, имеющими детей и не имеющими их? Ребёнок даёт супругам новую верность. А развод — как бы рассекает пополам и ребёнка.

В конце XX века либерализация нравов, кажется, достигла предела, становясь полной анархией. Но вслед за либерализмом XX века наступает ультралиберализм, отвергающий всякое ограничение. Если в конце XX века половина браков, согласно официальной статистике, заканчивались разводом, что может ждать нас в XXI веке? Хотя 70% или 80% населения у нас являются крещёными, не Церковь определяет для большинства из них, что есть добро и что есть зло. Христианское учение о человеке-грешнике, о первородном грехе и спасении Божием в современной, даже якобы христианской культуре давно отвергнуто.

Ныне утверждается, что человек способен творить добро и созидать свою личность, не подчиняясь ни на мгновение высшей духовности. Он сам определяет свою судьбу. Мы не будем здесь подробно останавливаться на том, что означает эта судьба. Но очевидно, что человек, убивающий ещё нерождённых детей и растлевающий их с самого рождения, утверждающий супружескую неверность не просто как норму, а как добродетель, — на пути исчезновения.

Для чего быть верным? Просто потому, что обещал быть верным, просто потому, что человек — нравственное существо. И верность, может быть, — самое главное его качество. Оно связано с верой — уверенностью в невидимом и доверием Богу и друг другу. Речь идёт о верности в самом главном. Верность в глупости — всегда только глупость. Но обещание непредательства в любви, связующей две жизни в одну, и есть начало человеческой личности.

Современная массовая культура возносит хвалу неверности в любви. Точно так же можно возносить хвалу неверности во всех сферах жизни, в том числе и в политике. Почему предосудительно предать свою партию в политике, если неверность в любви — невинна, радостна, желанна? Во все времена было предательство, но никогда не было такого, чтобы предательством хвалились. Мы говорим, что над всем XX веком горят, как приговор, слова святого мученика Царя Николая II: «Кругом измена, трусость и обман». Что скажем мы о XXI веке?

Но, что бы ни происходило в мiре, наше слово всегда будет о верности, о возвращении к Богу, к Церкви, к самым глубинным источникам жизни, без которых древо человеческого рода на наших глазах засыхает. Несмотря на переживаемый сегодня глубочайший кризис, человечество старается воспринимать его лишь как временные трудности и не перестаёт строить грандиозные проекты относительно своего будущего. Увы, без самого главного, что есть в человеке, их можно сравнить только с надеждами на клонирование.

Мы — современные люди, то есть переутомленные до безумия тем, что не имеет смысла. «Деятельность! Всегда деятельность!» — утверждает мiр. Куда ведёт деятельность, лишённая духовного содержания? Она ведёт к могиле. По крайней мере, это несомненно. И оттого, что это несомненно, значимость нашей деятельности сомнительна, как бы мы ни старались оценивать то, что сомнительно, исходя из того, что несомненно! И если смерть — последнее слово, почему бы смерти не запечатлеть всё в нашей жизни, даже среди как будто полного благополучия, печатью абсурда? Между рождением и смертью есть различные исполненные значения фрагменты, как островки смысла, но всё окружает океан сомнения.

К несчастью, абсурд — не маргинален в нашей жизни, он проникает в самую её глубину. Я люблю этого человека, я люблю его искренне, бескорыстно, он (она) может быть всем для меня, я хочу ему (ей) всё отдать, но что это значит, если я знаю, что завтра его (её) отнимут у меня и отнимут навсегда? Стоит ли зажигать новый огонь любви по-другому, не окажется ли он искусственным огнём? Так часто говорят друг другу: «Я люблю тебя навеки», — но смерть смеётся над этим «навеки». Если говорить честно, мы слишком хорошо знаем, как часто наша любовь хрупка, как часто мы должны остерегаться наших чувств, ибо быстротекущее время убеждает нас в эфемерности этой любви и, может быть, в лицемерии. Мы были бы готовы принести в жертву большей и более подлинной правде многое из того, что считаем определённым, даже вечное. Готовы отказаться от привязанности, любви, если бы знали, что так лучше для того, кого я люблю, потому что я не хочу ни приковать его к себе, ни удержать.

Но столь глубокое и скорбное отвержение делает невозможным произнести последнее слово о человеческой любви. Подлинная верность не может быть ничем упразднена. И подлинная любовь, проходящая через всё смешение моих чувств и все иллюзии моего собственного сердца, не может означать ничего другого, как вечное.

Вот почему многие религии перед лицом этого абсурда и этого противоречия признают (так или иначе) бессмертие. И мы ясно чувствуем, что этим они выражают только одно — только то, что человеческое сердце не может выдержать этого противоречия. Невозможно, чтобы все заканчивалось со смертью. Но за этой мыслью, которая на самом деле чисто отрицательная: «невозможно, чтобы», — лишь вопль творения, умоляющего о защите.

Древние народы обладали непонятной внутренней силой в выражении надежды на продолжение жизни после смерти — это мы видим в их великих фресках и мифах. Неизвестно, насколько эти образы могли успокоить человеческое сердце, или, может быть, это сердце, если оно не обманывается в знании истинных законов бытия, творило эти образы почти бессознательно, как исходящие из него самого. Достаточно вспомнить о вавилонских, египетских, греческих, римских, а также африканских, ацтекских, дальневосточных изображениях. Большая часть их исчезла, и мiр стал столь двусмыслен, законы бытия столь неясными, человеческие сердца столь смятенными в самих сокровенных своих глубинах, что люди уже не знают, для чего они живут, не видя ничего, кроме приближающейся к ним неизбежной смерти.

Есть только один образ, сохраняющий доныне всю свою силу, который для христианина больше, чем образ, — ощутимая реальность воскресения из мёртвых. Некто Единственный приходит к нам не просто как духовное явление, но с телом из плоти и крови: прикоснитесь ко Мне и убедитесь, что Я не дух. Он приходит не в ответ на живую веру учеников, и никто из них в этот момент ни в малейшей степени не верит в такую возможность, и Он даже строго обличает их за полное отсутствие веры. Некто Единственный приходит и приносит с Собой из царства мёртвых надежду для всех, абсолютную достоверность вечной жизни. Он приносит именно то, в чём мы нуждаемся, хотя и не знаем, как можем этого достигнуть: жизнь продолжается, но не как простое продолжение прежней жизни, хотя в ней по-прежнему — вот уж в чём невозможно сомневаться! — нет благодати.

Мы продолжаем жить жизнью не новой, прежней. Но Бог непостижимым образом даёт нам уже сейчас вкусить Божественную вечность, и тем самым это совершенное преображение всего, что остаётся отчаянно несовершенным здесь, на земле. Эта наша земная жизнь, чудесная и единственная, очищенная от всякого зла и несчастья, вступает в вечность. Непостижимая возможность, которую из всех религий только христианство может предложить людям, которая столь прекрасна, что, кажется, невозможно в неё поверить!

Однако благовестники воскресения свидетельствуют, что это — правда. Примем её — это наш шанс. Единственный исход из великой темницы времени, пространства и смерти. И это также единственная возможность сообщить смысл, передать отражение вечности нашей обыденной жизни, даже если она — тяжкий труд, самый скучный, нелепый и бесполезный. Это единственное, что может сделать истинными, то есть ничем несокрушимыми, наши отношения. Укрепляемые верой, мы можем придать всему значение вечного существования. И, если у нас есть мужество жить этой надеждой, оно должно проявляться в конкретных делах.

Столь великий дар, как свет Воскресения Христова, невозможно принять на несколько дней и затем отказаться от него, если он не приносит немедленного результата. Крепость нашей надежды возрастает по мере противостояния абсурду и бессмыслице жизни. Вся огромность неверия, окружающего нас: смертельная усталость нашей культуры, скрывающаяся за фасадом бодрых выкриков или брани, искусство мiра убеждать в абсурдности нашего существования, наслаждения на расстоянии протянутой руки и удовлетворения инстинктов, — всё это постоянно пытается отрицать нашу надежду, парализовать её, но в итоге только помогает нам сказать: нет, это не то, это не так, это не может быть естественным, вы утаиваете, вы всегда хороните самую сокровенную и главную тайну жизни, вы бежите от нее, но жизнь на самом деле — это абсолютно иное, а вы зовёте идти в ту сторону, где смерть и гибель.

Сражение с мiром изо дня в день не может ли притупить нашу надежду? Нет, она не ожесточится ничем, она должна пройти через это, она реально существует как «надежда вопреки всякой надежде». И день за днём она убеждается в том, что её путь — в истинном направлении. Прежде всего, она всё больше и больше понимает, что только ей дан ключ истинного разумения. Чем более возрастает она, тем очевиднее для неё абсурдность чисто смертного существования.

Но надежда не перестаёт также и потому, что она постоянно получает, не обязательно ослепительные, но всегда неопровержимые подтверждения истинности своего восхождения. Чем подтверждает? Тем, что любви, сознающей свою ответственность, даются искры благодати Воскресения Христова. И она делается способной передать их другому, другим.

От прикосновения Христовой любви человеческие сердца узнают друг друга, исчезает атмосфера искусственного холода, разделяющая всех. В одно мгновение они озаряются пониманием: вот, как надо бы жить! Только ради этого дара стоит жить, что бы ни происходило! Это искры великого огня, который горит где-то рядом, одновременно близко и далеко, в неприступном центре. Одной искры достаточно, чтобы увериться в истинности нашей надежды. Этой искры не было бы, если бы она не исходила от великого, в центре жизни находящегося огня, если бы смысл жизни не заключался, вопреки всякой видимости, в любви.