«..на практике провести границу между церковным и народным православием (как, впрочем, и католицизмом, исламом и т. п.) невозможно»

Иеромонах Адриан (Пашин): Каков интерес Института русской литературы (Пушкинского Дома), в котором Вы работаете ведущим научным сотрудником, к религиозной тематике?

Александр Александрович Панченко: Наш институт занимается исследованиями в области истории литературы и массовой словесности от Средних веков до современности, поэтому вполне естественно, что какая-то часть наших работ посвящена религиозной тематике. Вообще говоря, можно сказать, что религиоведческие аспекты истории русской словесности пока что исследованы не слишком хорошо.

В советские времена эти темы были, в основном, запретными, а в 1990-е и 2000-е годы появилось много работ, где религиозный контекст русской литературы и фольклора интерпретировался хоть и «с другим знаком», но тоже вполне по-советски: роль православия в русской истории и культуре необоснованно преувеличивается, научные исследования подменяются националистической и фундаменталистской риторикой. Все это не может не тревожить.

Разумеется, и у нас, и на Западе появляются квалифицированные и интересные статьи и книги, посвященные роли религиозной культуры в истории русской словесности. Но число их не так уж велико. Так что эта проблематика еще ждет своих исследователей.

Иером. Адриан: Почему сфера Ваших научных интересов связана именно с народными верованиями в России?

А.А. Панченко: О причинах формирования тех или иных научных интересов (тем более собственных) рассуждать не так уж легко. Собственно говоря, проблема, скажем так, «структур научного интереса» является одной из ключевых для понимания процессов, происходящих в самых разных дисциплинах. Почему одни темы кажутся исследователям и их аудитории скучными, набившими оскомину, не очень важными, а другие неожиданно входят в моду, привлекают повышенное внимание, активно изучаются и обсуждаются? Конечно, известную роль (особенно в тоталитарных и авторитарных обществах) играют общие идеологические тенденции, а также прямое административное и экономическое давление на ученых со стороны тех или иных внешних инстанций.

Однако если отвлечься от этих достаточно очевидных факторов, оказывается, что внутренние мотивировки, определяющие выбор тех или иных исследовательских тем, не так уж легко поддаются рационализации. Надеюсь, что историки и социологи науки еще будут об этом писать.

Что касается сугубо практических обстоятельств моего выбора, то их можно свести к следующему. Во-первых, когда я учился в старших классах школы (а это была вторая половина 1980-х годов), мне достаточно часто приходилось сталкиваться с крестьянской религиозной культурой в ее живом бытовании. Я много ездил в археологические экспедиции по северо-западным областям России, и мне приходилось бывать на деревенских праздниках, посещать местные святыни, разговаривать с «религиозными активистами» из числа сельских жителей. Все это довольно сильно отличалось от того, что я привык видеть в окружавшей меня городской среде. Поэтому мне было просто любопытно, что это за культура, как она возникла, как функционирует… Такой чисто этнографический интерес.

С другой стороны, эта проблематика почти не исследовалась в советское время, так что было вполне очевидно, что ею нужно специально заниматься. Вот я и начал, а потом оказалось, что не исследованных проблем и материалов в этой области хватит на всю жизнь. Хотя, конечно, у меня есть и другие научные интересы.

Иером. Адриан: На Ваш выбор как-то повлиял Ваш отец, выдающийся российский филолог академик Александр Михайлович Панченко?

А.А. Панченко: Нет. Отец очень многому меня научил в смысле «научного ремесла»: норм, принципов и технической стороны исследовательской работы. Многие его идеи, хотя и далеко не все, мне тоже пригодились. Я еще в школе с большим интересом читал его работы, но, разумеется, читал и многое другое. Однако темы для своих исследований я всегда выбирал сам. Вообще говоря, я не способен достаточно плодотворно заниматься тем, что мне самому неинтересно.

Иером. Адриан: Ваш отец занимался только фольклором или на его научные интересы влиял и религиозный фактор?

А.А. Панченко: Надо сказать, что мой отец почти не занимался фольклором, его интересы были преимущественно связаны с историей литературы и идеологии Средних веков и Нового времени. В университете он специализировался по богемистике (его кандидатская диссертация была посвящена чешско-русским литературным связям XVII века), потом долгое время работал в Секторе (а затем Отделе) древнерусской литературы Пушкинского Дома.

Будучи специалистом по русской литературе и культуре Средних веков и Нового Времени, он, разумеется, хорошо разбирался в православной догматике и литургике, истории христианского богословия. Вместе с тем он был не очень религиозным человеком и уж тем более нецерковным. Для него христианство было скорее частью культурной конвенции, чем предметом экзистенциального выбора. Так что вряд ли можно утверждать, что религиозные взгляды как-то влияли на его научную работу.

Иером. Адриан: Какие направления существуют в области изучения старых сект и религиозного фольклора, ведущие исследователи и монографии?

А.А. Панченко: Я бы не говорил в данном случае о каких-либо устойчивых направлениях, поскольку работ в этой области не столь уж много. Есть сейчас, конечно, некоторые, если так можно выразиться, «околоцерковные» этнографы, которые пытаются доказать, что русские крестьяне все поголовно обладали каким-то особым «православным сознанием», что «народ и церковь едины» и тому подобное. Это, пожалуй, направление, но к науке оно особого отношения не имеет. При этом достойных исследований в области религиозного фольклора восточных славян в последние годы опубликовано немало и в России, и на Западе. Я не думаю, что сейчас имеет смысл их перечислять.

Что касается так называемого старого русского сектантства, то в этой области пока что явно не хватает научных работ, выполненных на современном уровне. Здесь, пожалуй, пальма первенства остается за американскими славистами, стоит вспомнить исследования Юджина Клэя о христовщине, Лауры Энгельштейн о скопчестве, Сергея Жука о южнорусских и украинских религиозных движениях в XIX веке.

В работах нашего соотечественника Александра Эткинда есть ряд любопытных наблюдений и материалов, но их общий академический уровень оставляет желать лучшего. Среди совсем недавних исследований не могу не назвать чрезвычайно интересную диссертацию о религиозной культуре русских иудействующих, защищенную моим аспирантом Александром Львовым в Петербурге в 2007 году. Надеюсь, что в ближайшее время она будет издана.

Иером. Адриан: Какие из старых сект наиболее распространены сейчас в России? В каких регионах они распространены более всего?

А.А. Панченко: Мне трудно говорить о современной статистике религиозных групп, поскольку я такими подсчетами никогда специально не занимался. Насколько я могу судить, наиболее многочисленным из дореволюционных религиозных движений сейчас остаются молокане. Существуют общины духоборцев, иудействующих — «субботников» и «геров». Думаю, что сохранилось какое-то количество тамбовских «постников».

Из более поздних групп, появившихся уже на рубеже XIX и XX веков, сохранились «трезвенники» — последователи братца Иоанна Чурикова, чей молитвенный дом находится в Ленинградской области. В Казахстане есть община еговистов-ильинцев. Вероятно, существуют и какие-то другие небольшие группы. Поскольку они, как правило, не имеют официальной регистрации и не ведут активной проповеднической деятельности, узнать об их существовании довольно сложно.

Кроме того, возрождение религиозно-националистического фундаментализма и фанатизма, происходящее в сегодняшней России чуть ли не на государственном уровне, приводит к тому, что эти люди попросту боятся открыто объявлять о своей «нестандартной» религиозности. Мне приходилось сталкиваться с подобными ситуациями в полевой работе. Остается только сожалеть, что страна, декларирующая свою принадлежность к европейской культурной традиции, быстрыми шагами возвращается в средневековье.

Что касается регионов, где распространены старые секты, то это — Северный Кавказ, а также некоторые центральные и южные области России. Кроме того, существуют отдельные общины в Сибири, куда религиозных диссидентов переселяли и ссылали в XIX в. Другое место ссылки — Закавказье, где в течение советского периода существовало довольно много сектантских поселений. Однако в 1980-е и особенно в 1990-е годы большинство их обитателей уехало в Россию.

Иером. Адриан: Как антирелигиозные гонения советского периода затронули старые российские секты?

А.А. Панченко: Поначалу большевики пытались наладить сотрудничество с сектантами, но очень скоро этот альянс распался. Однако серьезных гонений на секты не было вплоть до рубежа 1920-х и 1930-х гг. Хотя ни во время коллективизации, ни в эпоху Большого террора обособленной антисектантской политики, в общем-то, не проводилось; религиозные меньшинства преследовались наравне с православными, мусульманами и прочими, наиболее одиозные, с точки зрения спецслужб, религиозные группы подверглись разгрому. Так, почти полностью были уничтожены скопческие общины, существовавшие на территории СССР.

Что касается антирелигиозной кампании конца 1950-х — 1960-х годов, заложившей, как я полагаю, и основы современного антисектантского дискурса, то она была в большей степени направлена против религиозных движений зарубежного происхождения, например адвентистов.

Иером. Адриан: Насколько сохранились у них традиции за советское и постсоветское время?

А.А. Панченко: Вообще говоря, религиозная культура сектантов, составлявших, по всей видимости, наиболее активную и социально мобильную часть русского крестьянства, была достаточно изменчивой и в царской России. Хотя, конечно, некоторые практики, ритуалы, вероучительные и бытовые нормы и т. п. оставались достаточно стабильными.

Что касается советского периода, то здесь все зависело от положения, в котором находилась та или иная конкретная община. Больше всего, по-видимому, в этом отношении повезло уже упомянутым закавказским сектантам, жившим в инокультурном окружении и не подвергавшимся серьезным преследованиям со стороны местных властей.

В 2000 году я занимался полевой работой в общине иудействующих, недавно переселившихся в Ставропольский край из Азербайджана. У них очень неплохо сохранились духовные стихи, ритуальные и богослужебные традиции, а также различные формы светского фольклора.

Впрочем, надо сказать, что традиции старого русского сектантства разделили судьбу крестьянской культуры в целом: массовое бегство из деревень в города и постепенная урбанизация привели к тому, что на рубеже XX и XXI веков они фактически прекратили свое существование.

Иером. Адриан: Был ли взлет численности старых сект в конце 1980-х и 1990-е годы, сравнимый с быстрым ростом НРД в этот период?

А.А. Панченко: Нет, подобного взлета не было, и быть не могло. Здесь нужно представлять себе социальную и культурную разницу между «старыми сектами» и НРД. Массовые религиозные движения XVIII—XIX вв.еков были по преимуществу крестьянскими и, как я уже сказал, разделили судьбу крестьянской культуры как таковой. Что касается НРД, и зарубежных, и сформировавшихся в бывшем СССР, то они связаны исключительно с городской религиозностью.

Мне приходилось писать, что автохтонные постсоветские НРД представляют собой своеобразное развитие религиозных практик, идеологических приоритетов и социальных проектов советского среднего класса, то есть технической интеллигенции и низовой бюрократии. Думаю, что и успех прозелитической деятельности иностранных церквей в России начала 1990-х гг. был по крайней мере отчасти обусловлен существованием скрытых форм религиозной культуры, сложившихся в Советском Союзе в 1960-е — 1980-е гг. Я имею в виду различного рода учения и практики, связанные с парапсихологией и экстрасенсорикой, духовным целительством, уфологией, йогой и т. п.

Как мне кажется, эта культура, которую иногда называют «эзотерической», лежит в основе современной массовой религиозности, а ее истоки следует искать еще в дореволюционной эпохе, на рубеже XIX и XX веков. Так что современные российские НРД следует трактовать не как нечто чужеродное и наносное, а как вполне логичный итог определенного периода в истории отечественной религиозной культуры.

Кстати, раз уж речь зашла об НРД и современной религиозной ситуации в России, не могу не выразить своего возмущения тем, что Экспертный совет по государственной религиоведческой экспертизе при Министерстве юстиции возглавил одиозный активист анти-сектантского движения Александр Дворкин, подлежащий, с моей точки зрения, судебному преследованию за разжигание религиозной розни. Это, конечно, тоже свидетельствует о некомпетентности нынешней правящей элиты. Впрочем, каковы попы (в данном случае я имею в виду своих земляков Путина с Медведевым), таков и приход.

Иером. Адриан: Каковы богословские обоснования некоторых практик (скопцы, молокане и др.)?

А.А. Панченко: Говорить о «богословском обосновании» в нашем понимании здесь довольно сложно. Речь скорее должна идти, с одной стороны, о своеобразных практиках чтения и интерпретации религиозной письменности (речь идет не только о Библии, но и о самых разных изданиях, попадавших в руки крестьянам), а с другой — о специфических механизмах и формах крестьянской культуры. Для обоснования своего учения скопцы иногда ссылались на известный пассаж из Евангелия от Матфея (19, 10−12), однако могли апеллировать, например, и к обрезанию Христа, также понимавшемуся как кастрация. Вместе с тем появление скопчества было, как я думаю, обусловлено более глубокими культурными процессами, связанными с развитием эсхатологических ожиданий и страхов в среде русского крестьянства середины XVIII века.

Что касается молоканства и других направлений русского народного протестантизма, то не последнюю роль в их формировании, по-видимому, сыграли попытки рационализации русской религиозной культуры и катехизации рядовых прихожан, неоднократно предпринимавшиеся центральной администрацией, начиная со времен Петра I и Феофана Прокоповича. Известное влияние на формирование массовых религиозных движений в XVIII в. оказало, по всей вероятности, и первое массовое издание библейского текста — так называемая Елизаветинская Библия.

Иером. Адриан: В СМИ прошла информация о положении русских молокан в Грузии. Когда они были высланы туда правительством Российской империи? Эта высылка была поголовной или молокане остались и на территории России? Гонения последних лет на них в Грузии были связаны только с национальным фактором или с религиозным тоже?

А.А. Панченко: Массовое переселение молокан и духоборцев в Закавказье (не только в Грузию, но и в другие губернии) относится к 1830-м — 1840-м гг. Правительство Николая I пыталось таким образом решить сразу две проблемы: изгнание «вредных сектантов» из Европейской России и земледельческая колонизация вновь завоеванных территорий. Однако отдельные молоканские общины и поселения оставались и существуют по сей день как в центральных, так и в южнорусских губерниях.

Что касается положения молокан в современной Грузии, то я бы не стал говорить о каких-то гонениях. Полагаю, что в данном случае СМИ попросту стараются раздуть бессмысленную антигрузинскую истерику всеми возможными способами. Отношение местных элит к закавказским сектантам стало ухудшаться еще в конце 1980-х гг., когда весь Кавказ стал ареной межэтнических и конфессиональных споров, столкновений и даже войн. Не последнюю роль здесь, по-видимому, сыграла борьба за плодородные земли, обострившаяся после роспуска колхозов и совхозов.

Впрочем, постсоветский национализм тоже, конечно, имел значение. Так или иначе, многие русские сектанты, жившие в Азербайджане, Армении и Грузии, переехали в Россию еще в конце 1980-х — начале 1990-х годов. В закавказских селах остались, в основном, пожилые люди, не хотевшие под старость расставаться со своей родиной. Не думаю, что кто-то в Грузии стал бы преследовать доживающих свой век стариков и старух только из-за того, что они русские, и уж тем более по религиозным мотивам. Другое дело, что общины русских сектантов в Закавказье, по всей видимости, довольно скоро полностью исчезнут, но боюсь, что та же самая судьба со временем ждет и их российских единоверцев. Дело здесь не в политике, а в общих изменениях культурного и социального облика современного мира.

Иером. Адриан: Насколько глубоко так называемое народное православие присутствует в Русской Церкви? Далеко ли заходят его отступления от церковного учения?

А.А. Панченко: Я разделяю идею американского фольклориста Леонарда Примиано, согласно которой каноническое единство любой церкви или конфессии представляет собой социальную иллюзию. Каждый религиозный специалист, претендующий на соблюдение и выражение канонических норм и догматов, одновременно обладает и своей индивидуальной, частной религиозностью. Поэтому на практике провести границу между церковным и народным православием (как, впрочем, и католицизмом, исламом и т. п.) невозможно. И та, и другая сферы социально конструируются, и вследствие этого проблема их содержания всегда связана с конкретными ситуациями и точками зрения.

Я никогда специально не занимался непосредственно церковной этнографией, хотя тема эта, без сомнения, очень интересная. Полагаю, что в среде клириков и монашествующих Русской Православной Церкви Московского Патриархата вполне достаточно обычаев и практик, которые, с точки зрения стороннего наблюдателя, довольно сложно признать вполне «каноническими». Но вместе с тем это органическая часть церковной жизни, равно как и современной культуры в целом.

Печально, пожалуй, лишь то, что именно религиозная идеология многих нынешних православных прихожан, а также массовая православная литература показывают, до какой степени наше общество подвержено различным формам социальной паранойи, выражающейся в ксенофобии, радикальной эсхатологии, гипертрофированном консерватизме и мании национального величия.

Иером. Адриан: Есть ли российская специфика народных верований или они идентичны европейским? Сильно ли взаимное влияние?

А.А. Панченко: Если говорить о более или менее общей типологии, то массовая (и, в частности, крестьянская) религиозная культура в России и католических странах Западной Европы очень похожи друг на друга. Народный протестантизм, если так можно выразиться, имеет, конечно, свою специфику, хотя и здесь можно обнаружить определенные аналогии. Сходство между массовой религиозностью в России и Европе следует прежде всего объяснять общими христианскими корнями. Что касается взаимного влияния, то оно, конечно, имело место в отдельные исторические эпохи, но далеко не всегда было достаточно интенсивным и успешным. Специфику же русского народного православия следует видеть в его, так сказать, более архаичном облике.

Иером. Адриан: Каковы Ваши научные планы на обозримую перспективу?

А.А. Панченко: В течение ближайшего времени я надеюсь закончить сразу несколько книг, посвященных различным аспектам русской религиозной культуры. Одна из них — о культе праведных отроков Иоанна и Иакова Менюшских, а также некоторых общих вопросах изучения русского религиозного фольклора, о которых позволяет судить почитание этих святых.

Другая касается восприятия иудаизма и евреев в русском фольклоре и массовой культуре XVIII—XX вв. В ней, в частности, уделяется специальное внимание истории легенды о «еврейском ритуальном убийстве» в Российской империи.

Наконец, третья, над которой мы работаем вместе с моим коллегой Сергеем Штырковым, посвящена генезису и специфическим особенностям культуры отечественных НРД. Основным материалом для нее служат результаты наших полевых исследований в сибирских общинах Церкви Последнего Завета.

Иером. Адриан: Большое спасибо за интересные ответы. Надеемся познакомить наших читателей с Вашими будущими трудами.