 |
| Правая.Ru | Игумен Петр (Пиголь) | 26.01.2006 |
Наряду с любовью к далекой родине, ее православному народу еще одна черта в настроении братии не могла не восхищать Леонтьева, столь патриотически настроенного: бесконечная любовь и преданность российскому монарху. Молитва в Русике за царя была постоянна. (Во время Крымской войны, когда турки собирались занять Афон, на ектениях открыто, торжественно, невзирая на грозившую опасность, возносили прошения о даровании победы государю Николаю Павловичу). В 1868 году в Русике в память об избавлении государя императора Александра II от одного из покушений был освящен храм.
Отец Иероним выписывал российские газеты, вообще пристально следил за происходящим в России. К этому его обязывало положение духовника большой обители, населенной русскими, влияние которой на афонские дела с каждым годом возрастало.
Из России часто приходили неутешительные известия. Батюшка знал, что там разрастаются безверие и революционные настроения, совершаются покушения на жизнь государя императора — «дерзкие подвиги безбожной анархической партии», как называл их старец. Он прекрасно понимал, что события, происходящие на родине, отражаются на духовном состоянии русских афонцев. Он предвидел, что когда дух времени возьмет свое и греховная свобода в России получит широкое развитие, игуменская власть и основные принципы святогорского общежития могут быть поколеблены (что и случилось через 28 лет после смерти старца, в 1913 году, во время афонского имябожнического бунта).
В 1870-х годах отец Иероним много размышляет о состоянии русского монашества, сам составляет и издает в России брошюру «Наставление православным христианам о повиновении властям», посылает графу Игнатьеву свои предложения «О поправлении нравственности в России» — строгие меры для искоренения нигилизма.
Такая твердая охранительная позиция старца, естественная для человека, живущего в строгом послушании Церкви, не могла не радовать, не утешать Константина Леонтьева, поддерживая его в разработке своих главных идей. Все это еще больше сближало старца и ученика — духовных единомышленников.
Так Константин Леонтьев провел в Пантелеимоновом монастыре буквально у ног своего любимого, почитаемого старца целый год. Он участвовал во внутренней жизни обители не как сторонний наблюдатель, приезжий поклонник, а как истинный ее сын. Год афонских аскетических подвигов, постов, бдений, монашеских искушений — это не мало. В конце жизни Леонтьев писал: «С ужасом и благодарностью я вспоминаю теперь об этих жестоких и возвышающих сердце временах» [13, с. 318].
«Не ищи здесь, на земле, ничего, кроме Бога и спасения души», — наставлял отец Иероним [1, с. 520].
«Полная духовная зрелость — полная готовность к загробной жизни», — пишет его ученик Константин Леонтьев [4, с. 584].
Благодатное Царство Христово существует невидимо на небе и доступно оно только достойным, созревшим для него духовно. Но воспитание его насельников, подготовка избранных к вступлению в него начинается на земле. И на земле можно создать общество, объединенное единственным интересом — желанием угодить Богу и единственной целью — спасением своей души. Получить спасение души может максимальное число членов общества, если это общество будет строить свою земную жизнь в соответствии с евангельскими и святоотеческими принципами и строго им следовать.
В создании подобного общества полагал отец Иероним свою основную задачу. Утверждая, что человек может спастись в любом месте, — где понудится творить Божию волю, — максимальную духовную пользу старец видел в общинном устроении жизни. В строгом монашеском общежитии Русика он полностью воплотил свою идею. Стройная система, введенная отцом Иеронимом и зафиксированная в его уставе, правилах внутренней жизни монастыря и старческом духовном завещании, охватывала все стороны монастырской жизни и обеспечивала обители «прочное существование» и верное управление на пути в Царствие Божие при многочисленном многонациональном братстве. «Вы только соблюдайте устав», — непрестанно взывал старец. Побуждение сохранять и применять этот устав явилось одним из главных пунктов предсмертного завещания старца Иеронима.
Основным методом воспитания старца Иеронима своих чад была забота о духовном благоустройстве каждого из братии, что приводило к духовному благоустройству и процветанию обители. Стремление каждого к личному спасению создавало наилучшие условия для устроения спасительного образа жизни всего общества. В братском смирении и послушании нося тяготы друг друга и беспрекословно подчиняясь отцу игумену и отцу духовнику, братство трудилось на разнообразных послушаниях, умом и сердцем пребывая в памяти о Боге, созидая материальное и духовное благополучие обители.
Охватывая все стороны монастырской жизни, предусматривая любые мелочи, аскетическая система старца Иеронима основывалась на следующих основных принципах:
1) во всех словах и действиях исходить только из Священного Писания и учения святых отцов;
2) в единомыслии и братолюбии нести монашеский подвиг: угождать Богу выполнением Его заповедей, подчиняясь строгой духовной дисциплине в соответствии с уставом и монастырскими правилами;
3) уставом и монастырскими правилами определяется каждое действие братии до самых мелочей;
4) соблюдать, применять и сохранять устав, который является основанием общежития; от строгого исполнения его зависит духовное и внешнее благосостояние обители;
5) стяжать духовные плоды, понуждая себя к монашеским добродетелям: непрестанной молитве, смирению и отсечению своей воли, воздержанию и посту, неукоснительному присутствию на длительных богослужениях, частой исповеди и причащению, чтению, труду по послушанию, ибо за это Бог посылает обители щедроты духовные и телесные;
6) каждый день открывать свои помыслы старцу — и плохие и добрые; стремиться стяжать страх Божий и научиться побеждать греховные страсти;
7) власть игумена в обители не должна быть ограничена со стороны людей; духовный собор при игумене — совещательный орган в помощь ему с целью лучшего дознания воли Божией;
8) повиноваться игумену, как Самому Христу; не допуская никаких разделений братии на партии, смотреть на общежитие, как на Церковь Христову, имеющую единую главу — Христа;
9) в общежитии необходим старец-духовник — духовный советник игумену и братии; всячески сохранять древние традиции старчества, как Божественное устроение;
10) уклад монастырской жизни, его духовная атмосфера должен способствовать возрастанию подвижников;
11) духовное начальство должно по возможности заботиться о материальном благоустройстве жизни, чтобы не было ропота в братии и враг-диавол не переманивал братию в мир;
12) соблюдать экономическое равенство при иерархической структуре общества, когда «младший благословляется старшим»;
13) игумен должен иметь неусыпное отеческое попечение и любовь к чадам, относиться к ним как к любимым детям;
14) почитать небесных покровителей обители и святыни, что будет залогом безбедного существования обители;
15) создавать церковное единение в духе любви о Господе, в первую очередь молитвой за благотворителей и за всех православных христиан;
16) святая обязанность — нищелюбие, милосердие и странноприимство;
17) сохранять духовный союз о Господе с братьями-греками и иноками всех других национальностей;
18) молиться за царя.
Эти принципы, основанные на Евангелии и Церковном Предании, применимы в любом обществе, большом и малом, как в монастыре, так и в государстве, лишь бы в обществе существовало стремление ко спасению, они всегда современны, поскольку «не прейдет ни одна черта» из учения Христова (Мф. 5, 18).
Константин Леонтьев неоднократно подчеркивал, что главное для него — личное спасение и процветание любимой отчизны как «оплота православия на земле» [20, с. 341]. А это не что иное, как христианская подвижническая жизнь в православном земном царстве с сильной властью, которая единственная способна остановить всеобщее безверие и анархию и тем самым задержать приход антихриста и конец мира.
Основные положения четкой аскетической общественно-политической системы, названой им византизмом, оформились у Леонтьева во время пребывания на Афоне и сразу после выхода из обители. Они также основаны на Священном Писании и Предании Церкви:
— в религии: строгое святоотеческое Православие («положительная, уставная религия» [13, с. 295], заключающее высокое духовное учение в твердые обрядовые и уставные формы, понуждение к подвигу во Христе и церковная дисциплина;
— в государственном устроении: Православием освященное самодержавие, опирающееся на сословное, иерархически устроенное общество;
— в нравственности: отвержение идеи всеравенства в правах и земного вседовольства, ненадеяние ни на что земное, устремленность лишь в Царствие Небесное;
— в области культурно-национальной: резкое обособление от Запада с его «религией вседовольства» и либерально-эгалитарным устроением, утверждение восточно-православной культурной самобытности.
Не меняясь в главном, в дальнейшем эти положения им уточнялись и дополнялись.
Думал ли отец Иероним оставить Константина Леонтьева в обители? Тот, по собственной его оценке, в монастыре «слабо жил» [19, с. 230], но, как часто говаривал старец-духовник, «сразу святым ведь не сделаешь» [цит. по: 32, с. 210]. Главным же было то, что Леонтьев еще находился на государственной службе, русский посол в Костантинополе Николай Павлович Игнатьев рассчитывал на него и связывал с ним большие надежды. Старец колебался, как когда-то колебался, медля с постригом будущего отца Макария, не без основания опасаясь его богатых российских родственников. И все-таки отец Иероним склонялся к тому, чтобы постричь Леонтьева, поскольку в письме от ноября 1871 года к своей сестре, игумении Борисовской Тихвинской пустыни Маргарите, просил принять в монастырь жену своего друга — солунского консула, желающего стать монахом [см.: 1, с. 647].
В конце концов, отцы Иероним и Макарий, пишет Леонтьев, «отговорили меня спешить, говорили, что мне нужно духовное подчинение и вместе с тем некоторая телесная свобода, потому что я болезнен» [13, с. 100]. И сам он, хоть и не без борьбы, убедился в том, что нет для него «ничего лучшего, как пожить при хорошей обители и под хорошим руководством» [Там же]. Кроме того, батюшка не только не возбранил ему писать, но, прозорливо видя плоды духовного перерождения автора уже по первым написанным на Афоне работам, «обеими руками благословил» его труды. «Все главное мною сделано после 1872−1873 года, то есть после поездки на Афон», — напишет впоследствии Константин Николаевич [Там же, с. 587].
«Благословение отчее созидает домы чад», — сказано в Священном Писании (Сир. 3, 9). Несмотря на многие страдания и материальную неустроенность, Господь по молитвам старцев Иеронима и Макария успокоил Константина Николаевича под конец, как он сам пишет в 1888 году, «и в вещественной обеспеченности, и во внутреннем мире на лоне Православной Церкви». В последний год своей жизни Константин Леонтьев сподобился монашества — исполнил свое желание, обет, данный Божией Матери, и заповедь своего афонского старца, поучавшего, что в вечность нужно всем идти монахами [см.: 1, с. 529].
Священное Писание определяет критерий оценки соответствия Божественной истине человеческих слов и действий, явлений общественной жизни. Истинное и ложное познается по плодам, которые они приносят (см.: Мф. 7, 16).
Плод афонского воспитания Константина Леонтьева под руководством старца Иеронима ясен: это спасительное духовное созревание для Царствия Небесного христианина, опыт и творческое наследие которого могут использовать все желающие подлинного блага себе и обществу. Из монастыря вышел уже не «эстетик-пантеист», как характеризовал себя Леонтьев [18, с. 92], но:
во-первых, убежденный христианин, который, сознавая собственную греховную слабость и несовершенство, имел твердое произволение спасаться и подвизаться о Христе в соответствии с правилами Православной Церкви;
во-вторых, православный государственник, обладающий даром духовного рассуждения, который отчетливо видит действие Промысла Божия в жизни людских сообществ и пользуется тем же единственным евангельским критерием, четко усматривая, куда слоняется воля Божия, благая и совершенная;
и в-третьих, мыслитель, предлагающий обществу путь к спасению на основании евангельских и святоотеческих принципов.
Церковным мировоззрением отныне пронизаны все его произведения и письма. Просто и ясно излагает Константин Николаевич святоотеческое учение и свой духовный опыт, основанный на знании этого учения и личном христианском подвиге. Приводим ряд цитат из сочинений и писем философа.
«Премудрость — правильное понимание наших отношений к Божеству и людям» [29, с. 332].
«Первый шаг -это разрешение разума искать веры и верить, второй шаг — приобретение страха Божия, а третий — привычки к понуждению себя» [8, с. 595].
«Вот истинно христианский страх — страх от избытка земного благоденствия! Это высшее проявление того аскетизма, без некоторой доли которого и в мирской жизни нет настоящего христианства» [Там же, с. 587].
«Любовь к ближнему, основанная на всецелом вероучении, на любви к Церкви — вот настоящая христианская любовь! Любовь же своевольная, основанная только на порывах собственного сердца, есть очень симпатичная вещь, но она до того „удобопревратна“, что может дойти даже и до любви к революции» [29, с. 335].
«Душа удобопревратна и требует безусловного авторитета и сильной власти как духовной (Церкви), так и мирской (государственной, царской)» [3, с. 476].
«Христианство установлено не для одних мягких, чистых или кротко идеальных натур: оно для всех характеров, для всех натур, для всякого воспитания [26, с. 168]. Хорошая натура есть особый дар; хорошее направление есть дело свободного избрания. Христианская вменяемость относится не к дарам натуры, а к приобретенным усилиями плодам веры и страха Божия [Там же, с. 171].
«Христианство далеко от нынешнего учения о земных удобствах и земном благоденствии. В основании своем оно есть безустанное понуждение о Христе. И все наши добрые качества, облегчающие нам от времени до времени эту борьбу духа и плоти, суть не что иное, как дары Божии. Заслуга только в вере, в покаянии и в смирении, если не можешь понудить себя. Все невольно хорошее в нас, все естественно доброе есть дар благодати для облегчения борьбы. Когда вопреки сухости сердца и равнодушию ума идет христианин в церковь или дома становится на принудительную молитву, это выше с точки зрения личной заслуги, чем молитва легкая, радостная, умиленная, горячая. Такая приятная молитва есть дар, награда, милость. Это не наше — это Божие. Наши только вера и смирение, то есть презрение к себе и благодарение Богу за все, даже и за нестерпимые муки в здешней жизни [22, с. 186].
«Любовь может на земле восходить лишь как благоуханный дым, «яко кадило пред Тобою», не она жжет, — жжет курение наше, огонь страха, а любовь есть лишь тонкий и высший продукт страдальческого самосгорания всей жизни земной» [13, с. 231].
«Та любовь к людям, которая не сопровождается страхом пред Богом (или смирением перед церковным учением), не зиждется на нем, этим страхом иногда даже не отсекается, — такая любовь не есть чисто христианская, несмотря на всю свою видимую привлекательность, на искренность порывов, несмотря даже на несомненную практическую пользу, истекающую для страдальцев земных от действий такой любви» [29, с. 332].
«Христос не обещал нам в будущем воцарения любви и правды на этой земле, но мы лично должны творить дела любви, если хотим получить прощение и блаженство в загробной жизни» [Там же. С. 333].
«Страх греха, недоверие к себе и есть именно то, что называется обыкновенно смирением» [22, с. 198].
«Если догмат создал обряд и воплотился в нем столь прекрасно, то обряд хранит догмат» [3, с. 501].
«Христианство не может существовать без мистически освященной иерархии; вот и еще причина неравенства и несходства между людьми» [16, с. 638].
«Те, которые думают, что Церковь может жить без монашества (хотя бы весьма несовершенного и слабого) ошибаются» [22, с. 186−187].
«Монашество учит прежде всего себе внимать, о своем загробном спасении заботиться, а все остальное приложится» [8, с. 588].
«Пусть христианин, не способный сам стать монахом, умеет чтить и понимать хорошего инока хотя бы «в теории». Это будет гораздо справедливее и умнее, чем отрицать важность и заслуги того, к чему мы сами не чувствуем себя способными» [22, с. 208].
«Христианству присущ оптимистический пессимизм, который во всяком страдании и зле видит прямую или косвенную пользу для человека, верующего во Христа» [14, с. 293].
«Надо скорее доходить до того, чтобы Иоанн Лествичник больше нравился, чем Ф. М. Достоевский; нужно дожить, дорасти до действительного страха Божия перед учением Церкви, до простой боязни согрешить; образованные люди смеются над этим чувством и говорят: «Что это я буду, как дитя: «Ах! Боженька за это камушком побьет!» Да, побьет!» И счастлив тот, кого побьет» [13, с. 319].
«Религия требует от нас много трудного, но невозможного она не требует» [6, с. 461];
«Одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство, основа христианства прежде всего в правильной вере, в правильном отношении к догмату» [8, с. 588].
«Каждая добродетель — сестра какому-нибудь недостатку» [10, с. 90].
«Ученость сама по себе еще не есть спасение, иногда она залог отупения» [2, с. 125].
«Простота ума не нужна, простота сердечного отношения необходима» [13, с. 345].
«Я люблю силу ума, но я не верю в безошибочность разума» [22, с. 210].
«В нравственных вопросах не надо слушать слишком сердца тому, кто хочет быть христианином» [13, с. 173].
«Многие, считающие себя православными, и в Страстную даже не могут без мяса продышать: «Уж не внешность ли это одна?» Нет, не внешность одна, а душевный и телесный подвиг. «Вера без дел мертва». Но дела не в одной милостыни, как многие думают, и в любви к ближнему. Она и в любви к Богу. Земное же, доступное нам, выражение любви к Богу есть любовь к Его заповедям. Бог, Христос, святоотеческая Церковь… Повинуясь святоотеческому учению, повинуюсь Христу. Ясно, надо поститься, надо читать, пусть даже насильно и сухо, молитвы, надо говеть и так далее» [Там же, с. 351].
«Вставши утром, каждый день в течение трех, например, месяцев, креститесь на образ и проговаривайте мысленно: «Господи, пошли мне веру в Церковь и в загробную жизнь». И больше ничего! Придет вера — пройдет старческая скука (или хоть значительно уменьшится)» [Там же, с. 515].
«Я перестал теперь вовсе почти о земных делах молиться и прошу Господа только свою несчастную душу спасти, и еще — чтобы телу не было уж очень тяжело… если будет верный кусок хлеба, то пусть будет и хуже… Только поближе к Церкви» [Там же, с. 170].
«Что такое семья без религии? Что такое религия без христианства? Что такое христианство в России без православных форм, правил и обычаев, то есть без византизма? Кто хочет укрепить нашу семью, тот должен дорожить всем, что касается Церкви нашей!» [2, с. 101]
«Любовь есть плод, а начало христианской премудрости есть страх Божий. А за неимением страха Божия недурен страх Бисмарка, Муравьева-Виленского и императора Николая. Очень недурен этот страх! Проповедь бесстрашной любви не что иное, как бессознательная подготовка имманентной религии, антихристианской, то есть царства антихриста» [13, с. 230].
«Изумляюсь, как это другие люди в подобных и еще худших условиях живут и дышат без опоры положительной, уставной религии! Только как взглянешь на икону или на церковные кресты из окна, так хоть на время да покажется осмысленным все жестокое бремя жизни в болезнях, в старости, в заботах [Там же, с. 295].
«Молитесь, чтобы враг не сбил вас; его действия утонченны, и он пользуется тем, что в его личное существование нынче и многие признающие Христа не хотят верить» [Там же, с. 355].
«Полезна каждому его особая, личная мера на все, чтобы не увлекаться восторгами или гордостью и чтобы не впадать в уныние и отчаяние от бессилия духа и тела; доверие к старцам и послушание устанавливают эту меру, умиротворяя угрызения совести и тревогу ума» [22, с. 196].
«Оскорбитель виноват, положим, но оскорбленному это на пользу; идеал в том, чтобы всякий находил сам себя вечно неправым и ежеминутно грешным» [Там же, с. 207].
«Христианское смирение не требует какого-то притворного «игнорирования» своих сил и своего влияния. Смирение не мешает сознавать даже и гений свой, оно велит только помнить, что если Бог дал талант, то Он и отнимет его, что всякая особая сила есть в то же время и немощь, или, точнее говоря, источник особых немощей» [29, с. 334].
«Катехизис самый краткий, сухой и плохо составленный, но духовной цензурой просто-напросто одобренный, для меня, православного, в миллион раз важнее всей учености и всего таланта Владимира Соловьева!» [3, с. 469]
«Весь вековой дух восточного вопроса был дух единоверия, церковности, а не дух племени» [3, с. 508].
«Земное человечество он [христианин] от окончательной исторической гибели спасти не может, но он может и должен стараться о личном своем спасении, о том, чтобы быть в раю, а не в аду; и этому соображению он обязан приносить в жертву даже все политические, культурные и эстетические убеждения и вкусы свои» [16, с. 640].
«Если всего три человека останутся верными Церкви ко дню гибели человечества на этой планете, то эти три человека будут одни правы, и Господь будет с ними, а все остальные миллионы будут в заблуждении» [20, с. 340].
Был в Пантелеимоновом монастыре при жизни отца Иеронима один случай. Молодой монах Геннадий был при смерти, старец-духовник пришел его проведать и Геннадий спросил, что ему сейчас лучше: остаться жить или умереть? «Разумеется, умереть, — ответил старец. — Ты только что принял схиму и причастился Святых Христовых Таин, значит тебе остается только идти к Богу». «Так благослови, отче, я умру», — произнес Геннадий. «Бог благословит», — тихо ответил отец Иероним. И наутро, в день Успения Пресвятой Богородицы, Геннадий мирно скончался [см.: 1, с. 256].
Не покажется ли иному неподготовленному человеку слова старца бессмысленно-жестокими и непонятными? «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно», — говорит нам апостол (1 Кор. 2, 14).
При жизни Константина Леонтьева, и сразу после его смерти, и теперь про него постоянно говорили и говорят: дерзкая, парадоксальная личность, певец деспотизма, публицист со спорными взглядами, мятущийся гений, который видит мир перевернутым.
Да, современному нецерковному человеку, к тому же развращенному тем самым либерально-эгалитарным прогрессом, о котором писал Леонтьев, человеку, находящемуся на краю гибели, не понять, что мир действительно перевернулся. Для того чтобы понять законы обратной перспективы в иконописи, нужно иметь глубоко духовный взгляд на вещи. Могут ли вместить цивилизованные люди леонтьевские высказывания, подобные следующим:
«Истинное христианство (не выдуманное, а церковное) признает одно только равенство — равенство всех перед судом Божиим, одну только свободу — свободу воли личной в избрании добра и зла. И на небе нет и не будет равенства ни в наградах, ни в наказаниях. И на земле всеобщая равноправная свобода (даже и в той неполной форме, в которой она доступна теперь) есть не что иное, как уготовление пути антихристу» [8, с. 589];
«Божественная истина надежнее и даже научнее глупой мечты о человеческой правде» [11, с. 393];
«Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы — самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий» [2, с. 107];
«Свобода, равенство, благоденствие принимаются какими-то догматами веры, и уверяют, что это очень рационально и научно! Да кто же сказал, что это правда?» [Там же, с. 130];
«Однообразно настроенное и блаженное человечество — это призрак и вовсе даже не красивый и не привлекательный» [Там же, с. 108];
««Блаженны миротворцы», ибо неизбежны распри… «Блаженны алчущие и жаждущие правды», ибо правды всеобщей здесь не будет. Иначе зачем же алкать и жаждать? Сытый не алчет. Упоенный не жаждет» [21, с. 320];
«В жизни и любовь, и великодушие, и даже ложно понятая справедливость могут порождать зло. Это надо понимать» [30, с. 268];
«Неужели мы не поймем, наконец, что афонский монах или набожный московский купец, которые говорят: «Бога бойтесь, царя чтите», и при слухе о надеждах прогресса с удивлением и неверием пожимающие плечами, гораздо даже более реалисты, чем те европейцы, которые какой-то свободой без страха хотят дисциплинировать государства» [25, с. 224];
«Вера в либералов и мирных прогрессистов слепа. Как будто бы конституция сделала людей добрее, умнее, честнее, здоровее и сытее!» [Там же, с. 220];
«Государство обязано быть всегда грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно» [Там же, с. 221];
«На что нам Россия не самодержавная и не православная? На что нам такая Россия, в которой бы в самых глухих селах утратились бы последние остатки национальных преданий?» [15, с. 282];
«Нужно ли и полезно ли много учить народ? Хорошо ли навязывать ему наши общеевропейские понятия, наши вкусы, наши идеалы, наши предрассудки и наши ужасающие ошибки?» [30, с. 273];
«Ничем и никогда людей удовлетворить нельзя без принуждения и без разнородных форм и приемов насилия над их волей, умом, страстями и даже невинными и честными желаниями» [25, с. 224];
«Никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция» [2, с. 106];
«Если культурная солидарность наша с Западом неотвратима и неисцелима, то национальное дело наше раз навсегда проиграно» [14, с. 288];
«Я не самих славян люблю во всяком виде и во что бы то ни стало; я люблю в них все то, что считаю славянским; я люблю в славянах то, что их отличает, отделяет, обособляет от Запада» [12, с. 446];
«Считать «Братьев Карамазовых православным романом могут только те, кто мало знаком с истинным православием, с христианством святых отцов и старцев афонских и оптинских» [18, с. 92−93];
«Можно почти наверное предсказать, что Россия может погибнуть только двояким путем: или с востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией» [3, с. 510];
«Побольше веры в дисциплину Церкви и поменьше веры в атеистическую свободу Запада!» [12, с. 451];
«Кто радикал отъявленный, то есть разрушитель, тот пусть любит чистую племенную национальную идею, ибо она есть лишь частное видоизменение космополитической разрушительной идеи» [2, с. 108];
«Где законное, священное право насилия со стороны людей, облеченных властью, над волей нашей ослабло и в сознании самих принуждающих, и в сердцах принуждаемых, там где утратилось умение одинаково смело властвовать и уменье подчиняться с любовью и страхом, не стыдясь последнего, там уже не будет ни силы, ни жизни долгой, ни прочного векового порядка» [12, с. 435];
«В прогресс верить надо, но не как в улучшение непременно, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений человеческих. Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны. Новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных» [30, с. 274];
«Пока религия жива, все еще можно изменить и все спасти, ибо у нее на все есть ответы и на все утешения. А где нет утешения — там есть кара и принуждение, оправданные не притворными фразами о «горькой необходимости», а правом Божественным, вполне согласным с законами вещественной природы, ненавидящей равенство!» [25, с. 224]
А как грозно для некоторых звучат такие леонтьевские слова: «Реакционно-двигающая мысль», «любовь к Церкви и ее стеснениям», «добрый страх»!
Конечно, подобные высказывания могут вызывать у современных обмирщенных людей страх и резкое отторжение. Но ведь и Спаситель нам сказал: «Не все вмещают слово сие, но кому дано» (Мф. 19, 11).
В заключение еще раз хочу подчеркнуть, что взгляды Константина Николаевича Леонтьева ценны для нас их поистине евангельским и святоотеческим содержанием. И только церковный человек, подкрепляемый благодатью Божией, может их правильно понять и использовать во спасение.
Библиография
1. Великая стража: Жизнь и труды блаженной памяти афонских старцев иеросхимонаха Иеронима и схиархимандрита Макария. Кн. 1. Иеросхимонах Иероним, старец-духовник Русского на Афоне Свято-Пантелеимонова монастыря. М., 2001.2. Леонтьев К. Н. Византизм и славянство / Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. М., 1996. С. 94−155.
3. Леонтьев К. Н. Владимир Соловьев против Данилевского / Там же. С. 466−511.
4. Леонтьев К. Н. Воспоминание об архимандрите Макарии, игумене Русского монастыря святого Пантелеимона на Горе Афонской / Там же. С. 572−586.
5. Леонтьев К. Н. Воспоминание об архимандрите Макарии, игумене Русского монастыря святого Пантелеимона на Горе Афонской: Комментарии / Леонтьев К. Н. Собрание сочинений: в 12 т. М., 2004. Т. 6 (2). С. 583−593.
6. Леонтьев К. Н. Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой / Восток, Россия и славянство. С. 458−466.
7. Леонтьев К. Н. Дипломатические донесения, письма, записки, отчеты: 1865−1872. М., 2003.
8. Леонтьев К. Н. Добрые вести / Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. С. 587−600.
9. Леонтьев К. Н. Достоевский о русском дворянстве / Там же. С. 689−693.
10. Леонтьев К. Н. Еще о греко-болгарской распре / Там же. С. 82−93.
11. Леонтьев К. Н. Записка о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге / Там же. С. 391−395.
12. Леонтьев К. Н. Записки отшельника / Там же. С. 432−458.
13. Леонтьев К. Н. Избранные письма: 1854−1891. СПб., 1993.
14. Леонтьев К. Н. Как надо понимать сближение с народом? / Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. С. 288−298.
15. Леонтьев К. Н. Катков и его враги на празднике Пушкина / Там же. С. 278−287.
16. Леонтьев К. Н. Кто правее? / Там же. С. 625−678.
17. Леонтьев К. Н. Культурный идеал и племенная политика / Там же. С. 600−625.
18. Леонтьев К. Н. Мое обращение и жизнь на Святой Афонской Горе / Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. М., 2002. С. 91−108.
19. Леонтьев К. Н. Моя исповедь / Леонтьев К. Н. Собрание сочинений в 12 т. СПб., 2003. Т. 6 (1). С. 228−252.
20. Леонтьев К. Н. Наши окраины / Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. С. 338−346.
21. Леонтьев К. Н. О всемирной любви / Там же. С. 312−329.
22. Леонтьев К. Н. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни / Там же. С. 175−217.
23. Леонтьев К. Н. Панславизм на Афоне / Там же. С. 56−80.
24. Леонтьев К. Н. Пасха на Афонской Горе / Там же. С. 346−352.
25. Леонтьев К. Н. Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 года / Там же. С. 218−262.
26. Леонтьев К. Н. Письма отшельника / Там же. С. 166−175.
27. Леонтьев К. Н. Русские, греки и юго-славяне / Леонтьев К. Н. Собрание сочинений: в 12 т. СПб., 2005. Т. 7 (1). С. 444−498.
28. Леонтьев К. Н. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения / Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. С. 400−431.
29. Леонтьев К. Н. Страх Божий и любовь к человечеству / Там же. С. 329−338.
30. Леонтьев К. Н. Чем и как либерализм наш вреден? / Там же. С. 267−278.
31. Леонтьев К. Н. Четыре письма с Афона / Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 436−471.
32. Никон (Рождественский), епископ. На Новом Афоне // Игумен русских святогорцев. М., 1998. С. 197−222.
33. Петр (Пиголь), игумен. Образец православной цивилизации // Церковное Предание и святоотеческое наследие. М., 2004. С. 24−48.
34. Письмо схиархимандрита Макария (Сушкина) к архимандриту Леониду (Кавелину) от 1871 года без даты // ОР РГБ. Ф. 147, к. 7, ед. 11, л. 86−86об.
35. Тихомиров Л. А. Тени прошлого: К. Н. Леонтьев // Константин Леонтьев: Pro et contra. СПб., 1995. Кн. 2. С. 6−28.
