 |
| Правая.Ru | Игумен Петр (Пиголь) | 25.01.2006 |
К вопросу духовного преемства
Имя русского афонского старца, первого духовного наставника Константина Леонтьева, должно быть знакомо всем, читавшим леонтьевские статьи, воспоминания и письма. Влияние на него отца Иеронима, жизнь под его духовным руководством в 1871—1872 годах на Святой Горе, в Русском Пантелеимоновом монастыре, определило дальнейшую судьбу Леонтьева и окончательно сформировало его мировоззрение — мировоззрение христианина, верного чада Православной Церкви, для которого главное — это спасение своей души, и вместе с тем патриота, заботящегося об укреплении и процветании своей Родины.
Только твердо стоя на церковной почве, можно правильно понять и оценить мысли и идеалы Константина Леонтьева. Их ценность заключается, прежде всего, в том, что они основаны на евангельском учении и выверены по святоотеческому наследию и церковным правилам.
Для исследователей русского Афона и биографов отца Иеронима важен сам дух леонтьевских сочинений. Они — и создававшиеся на Афоне, и самые поздние — пронизаны афонским духом, пропитаны той атмосферой древнего византийского церковного Православия, в которой жили афонские монахи, жил отец Иероним, в которой возрастали его духовные преемники. Нам также важно увидеть их рядом — наставника и ученика. В наше время имя отца Иеронима в России, да и на Афоне, вспоминается гораздо реже, чем во времена Леонтьева. Поэтому так важны живые леонтьевские свидетельства о своем «величественном, весьма суровом и обожаемом» наставнике, оценка его личности, содержание его бесед и наставлений.
В последнее время все больше возрастает интерес к обеим выдающимся личностям — к старцу и послушающему его слово. Собираются и переиздаются труды Константина Леонтьева. Собирается по крупицам и публикуется духовное наследие отца Иеронима, материалы к его жизнеописанию, мы начинаем углубленно вникать в его учение.
Наследие старца Иеронима ценно для нас тем, что он создал духовную систему спасительного устроения жизни, которую можно назвать аскетически-общественной и которая пригодна для всех видов общинного христианского жития. И мы видим, что основные положения духовных сочинений и политической публицистики Константина Леонтьева, начиная с афонского периода его жизни, полностью совпадают с принципами этой системы.
Рассмотрим кратко личность иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова), его жизнь на Афоне и его учение, чтобы проследить духовное преемство между ним и Константином Леонтьевым.
Будущий великий старец (в миру Иоанн) родился в Старом Осколе в 1806 году, получил благочестивое воспитание в богобоязненной купеческой семье, предки которой происходили из духовного звания, с раннего детства прислуживал за богослужениями в храме, пел на клиросе. Духовные дарования его проявились очень рано, так что его даже называли юношей-старцем. Оставив родительский дом в 25-летнем возрасте и пожив несколько лет в российских монастырях, он отправился в далекий путь «из варяг в греки», привлеченный рассказами об особо благодатном и святом месте — Афонской Горе.
На Афон он прибыл в 1836 году в числе первых русских паломников, попавших на Святую Гору после 100-летнего перерыва, связанного с постоянными русско-турецкими войнами. На Святой Горе он обрел то, о чем благочестиво мечтал с раннего детства. Афон, этот, по словам архимандрита Леонида (Кавелина), осколок Византии, оставался «духовной школой православного монашества» [цит. по: 33, с. 27] всех национальностей со всего света, где желающий спасения мог найти совершенный образец всех родов подвижничества.
Имея любовь к безмолвию, Иоанн Соломенцов приобрел келлию (дом с храмом-параклисом) и поселился в ней с двумя появившимися у него учениками. Вскоре он был пострижен в мантию с именем Иоанникий и собирался всю жизнь провести в афонской пустыне. Но по благословению своего старца, известного афонского духовника иеросхимонаха Арсения, ему вскоре пришлось переселиться в Русик, как кратко греки называли Русский монастырь святого Пантелеимона.
Этот древний, известный с XII века монастырь давно уже перешел во владение к грекам. В начале XIX века монастырь испытал такой упадок, что протат (святогорское монашеское соборное управление) хотел продать его за долги. Маленькое греческое братство, среди которого не было ни одного русского монаха, во главе с пожилым игуменом Герасимом испытывало бедствия, голод, насмешки от афонцев за то, что несколько лет подряд не могли отпраздновать свой главный праздник (панигир), день памяти святого великомученика Пантелеимона. Утешали себя пантелеимоновские греки известным святогорским пророчеством: «Бог не оставит сию обитель, но воздвигнет такого мужа, который ее возродит».
Этим долгожданным мужем и стал русский монах Иоанникий (Соломенцов). После слезных просьб пантелеимоновских греков о помощи в восстановлении монастыря, напутствуемый пророческими словами своего старца: «Иди в Русскую обитель: Господь там хощет сотворить нечто дивное», он вселился в 1840 году в Пантелеимонов монастырь, был рукоположен во священный сан, пострижен в великую схиму с именем Иероним и назначен духовником обители.
Почти полвека прожил он в Русике в неустанных трудах, прославившись как возобновитель русского афонского монашества, как ктитор — возобновитель и строитель Пантелеимонова монастыря, как известный многими благодатными дарованиями богомудрый, прозорливый старец-духовник.
Иеросхимонах Иероним, став первым помощником греку-игумену, так мудро повел монастырские дела, что постепенно нашел средства выплатить огромные долги обители, полностью восстановить и отстроить ее жилые и хозяйственные корпуса, благоукрасить храмы. Насельников в монастыре становилось все больше и больше, и в конце жизни отца Иеронима в обители собралось до 1000 человек. Братия состояла в основном из русских и греков, были и сербы, и болгары, и молдаване… Монастырь, как и все святогорские обители, жил, по свидетельству Леонтьева, «своей особой, не греческой и не русской, а православной жизнью» [23, с. 59].
Русский консул в Солуни (ныне Cалоники) Константин Николаевич Леонтьев впервые приехал в Пантелеимонов монастырь в 1871 году. Обстоятельства приезда хорошо известны с его слов. Летом 1871 года он тяжело заболел, испугался смерти и взмолился, обращаясь к иконе Божией Матери, висевшей на стене, об исцелении, пообещав постричься в монахи на Афоне. И с ним произошло явное чудо — он выздоровел через несколько часов. Потрясенный и перерожденный действием благодати Божией, столь явственно ощутимой, он отправился на Афон, в Пантелеимонов монастырь. Там Константин Николаевич провел больше года, «изучая», по его свидетельству, «монашескую жизнь и испытывая себя», там он «вступил навеки в духовную связь с монашеством» [13, с. 102, 591].
Каким Леонтьев увидел духовника обители — отца Иеронима?
Леонтьев пишет: «Это был не только инок высокой жизни, это был человек более чем замечательный. Не мне признавать его святым — это право Церкви, а не частного лица, но я назову его прямо великим: человек с великой душою и необычайным умом. Твердый, непоколебимый, бесстрашный, предприимчивый, смелый и осторожный в одно и то же время; глубокий идеалист и деловой донельзя, собою и в преклонных годах еще поразительно красивый, отец Иероним без труда подчинял себе людей, и даже я замечал, что на тех, которые сами были выше умственно и нравственно, он влиял еще сильнее, чем на людей обыкновенных. Оно и понятно. Эти последние, быть может, только боялись его, люди умные, самобытные, умеющие разбирать характеры, отдавались ему с изумлением и любовью. Я на самом себе в 40 лет испытал эту непонятную, даже притягательную, силу. Видел это действие и на других» [4, с. 577]. «Он без труда овладел моей тогда очень гордой волей», — замечает Константин Николаевич [5, с. 584]. Леонтьев перечисляет батюшкины достоинства: «Он музыкант, он иконописец, он строитель, он богослов хороший, он Церкви подвижник неутомимый, он исповедник тонкости и опыта редких» [23, с. 70]. Вот Леонтьев описывает «несказанно чтимого» пастыря во время богослужения: на лице его, «красивом, поразительно строгом, необычайно выразительном и твердом, светилось нечто особое — торжественное, тихое, серьезное» [24, с. 348].
Отец Иероним принял Константина Николаевича, как своего духовного сына. Старец уделял ему много внимания, беседовал с ним часами и сам, по свидетельству Леонтьева, находил в этом удовольствие. Из воспоминаний Константина Николаевича ясно, что он мог обращаться к старцу в любое время со всеми своими недоумениями и вопросами.
В одном из поздних своих писем Леонтьев объясняет, кем для него тогда стал старец Иероним: «Для меня отец Иероним афонский был и катехизатор, и старец. После Иеронима отец Амвросий (Оптинский — И. П.) ничуть не удовлетворял меня. К тому же я невольно видел разницу в размерах дарований — не духовных, эти могли быть равны, а природных. У Иеронима были оба ума — и теоретический, и практический, он и рассуждал замечательно, и делал дело превосходно, и учил общему, и руководил частностями» [35, с. 16−17].
Полюбил Константин Николаевич и ближайшего ученика старца Иеронима, «покорного ему постриженика и сына» [24, с. 572] - схиархимандрита Макария (Сушкина), будущего прославленного игумена Русика, которого описал, как «великого, истинного подвижника» и «современного, живого, привлекательного человека» [4, с. 572]. Важно отметить, что Леонтьев, как никто до и после него, понял характер отношений друг к другу двух великих старцев и их значение в жизни Афона. «Отец Иероним был организатор, отец Макарий был только ученик и последователь его. Отец Иероним восстановил на Афоне русское иночество, он создал новую русскую общину и прославил ее. Отец Макарий только приумножил его духовные насаждения. Самого отца Макария сформировал, утвердил и выучил отец Иероним, нередко и жестоким искусом» [Там же, с. 584]; «Отец Иероним был гений, а отец Макарий только дарование, несравненно меньшее» [5, с. 584].
О них обоих пишет Константин Николаевич: «Учусь у них и умнею под старость, скорблю и блаженствую, каюсь и радуюсь и за честь себе считаю их дружбу, их участие, за дар Божий — их наставления!» [4, с. 577].
О том, как сам Леонтьев был воспринят афонскими духовниками, мы отчасти можем узнать из письма отца Макария к архимандриту Леониду (Кавелину): «Новый консул солунский Константин Николаевич Леонтьев — славянофил и с особым взглядом на вещи, переделавшийся из нигилиста в деиста» [34, л. 86об]. Несмотря на кажущуюся излишнюю строгость в суждении афонского подвижника, это очень верно замечено. Леонтьев, «в первой юности» не чуждый либеральных идей и увлечений и называвший себя «почти нигилистом» [6, с. 458], имел веру в Бога, но по-настоящему православным, то есть церковным, человеком до Афона не был.
Но для того Леонтьев и «поехал на Афон, чтобы строгие монахи научили его веровать», как вспоминал он впоследствии [13, с. 346].
О вопросах, волновавших тогда Константина Николаевича, и об ответах на них старца мы узнаем, вчитываясь в леонтьевский текст.
Как приобрести веру и страх Божий?
Старец «как нельзя проще» посоветовал ему «повторять только трижды в день: „Господи, пошли мне веру в загробную жизнь и утверди ее в сердце моем“». Леонтьев свидетельствует, что после того, как он стал выполнять старческую заповедь, иногда даже сухо и невнимательно, Бог послал просимую веру и утвердил его в ней [см.: Там же, с. 347]: «Я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренне» [6, с. 459]. С тех пор он «от веры и страха Господня отказаться уже не мог, если бы даже и хотел» [см.: 13, С. 588]. В конце жизни Леонтьев с благодарностью написал: «Приятием личной веры я обязан афонским духовникам» [16, с. 668].
Батюшка объяснял Константину Николаевичу не только правила внешнего поведения «истинно хорошего монаха» [см.: 22, с. 197], но и разбирал с ним самые тайные движения души: афонский духовник говорил о том, насколько неистребим грех самолюбия — «с ним до гроба приходится бороться» [18, с. 95].
А вот чрезвычайно важные и утешительные для Леонтьева — эстета, считавшего эстетику «мерилом, наилучшим для истории и жизни» [см.: 13, с. 584] - слова старца, ставшие руководством к действию: «Да! Что делать?! У кого чувство изящного сильно, тот от него не отделается. Надо только стараться дать ему безгрешное направление» [35, с. 17]. Видимо, ученик хорошо усвоил слова наставника, если впоследствии писал: «Из человека с широко и разносторонне развитым воображением только поэзия религии может вытравить поэзию изящной безнравственности»; «Будем радоваться и благодарить Бога, в церковной разнообразной всецелости находящего Себе эстетическое выражение» [13, с. 303, 318]; «Художественное чувство не может не видеть, сколько есть поэзии и в морали евангельской, и в богослужении православном, и в учении аскетическом» [8, с. 594].
Вот еще один очень важный разговор со старцем, во многом, видимо, определивший главные идеи Леонтьева и основные положение его статей. Новообращенный благодушествующий христианин, он спрашивает старца: «Почему бы теперь-то и не процветать христианству? Нравы, несомненно, стали мягче. Озарить бы все это верой и любовью к вере… Это так естественно, так самому приятно, и даже поэзии в этом чувстве так много!» «Нравы, правда, много смягчились, — отвечал старец. — Но зато самомнение у множества людей чрезмерно возросло, увеличилась гордость. Не любят уже повиноваться никаким властям — ни духовным, ни светским: не хотят. Постепенное ослабление и упразднение властей есть приближение царства антихриста и конца мира. Одной мягкостью нравов христианства заменить нельзя» [Там же, с. 589].
В этом ответе старца намечены многие темы, разработанные и всесторонне раскрытые Леонтьевым в дальнейшем:
— пагубность либерального эгалитаризма, смешения и уравнения прав;
— благотворность и спасительность крепкой власти, опирающейся на иерархическое строение общества, то есть православной монархии, способной надолго задержать предреченное Божественным Откровением господство зла и неверия на земле и приход антихриста;
— невозможность достижения для человечества благоденствия на земле;
— подлинная нравственность основывается на христианском смирении.
Константин Леонтьев полностью погрузился в духовную атмосферу монастыря. В своей дипломатической записке 1871 года он характеризует обитель «как примерную во всех отношениях», говорит о «строгости ее иноческих нравов, порядке, благочинии и вполне русской красоте церковной службы» [7, с. 439]. Самобытность русской церковной культуры, прекрасное пение, столь радовавшее паломников из России, сочетались в монастырской жизни с древними византийскими церковными традициями, подчас очень суровыми и недоступными пониманию мирского избалованного человека, именно: всенощными — действительно на всю ночь — бдениями; многочисленными постными днями; строгой дисциплиной монашеского общежития, когда в келлии нельзя ничего держать без игуменского благословения; откровением помыслов старцу; частой исповедью и причащением. Даже отсчет времени здесь был византийским. Вековой уклад обители, наполненный непрестанной памятью о Боге, порождал истинных монахов.
В древнее суровое общежитие, где многое держалось «узами внешней дисциплины», старец Иероним принес свое неусыпное отеческое попечение и любовью к чадам, он утвердил «духовный о Господе союз греков с русскими» [33, с. 35]. «Собственное наше спасение и усовершенствование души нашей находятся в искании пользы для других, а не для себя самих, то есть жить для пользы других. „Более сея любы нет, да кто положит душу свою за други своя“ (Ин. 15, 13)», — часто повторял старец евангельские слова [цит. по: Там же, с. 29]. «Души, теплоты, содержания на Востоке меньше, но там воспитание церковнее. Идеалом было бы соединение того и другого», — писал Леонтьев [27, с. 481]. Такое идеальное сочетание строгости и любви он обрел в отце Иерониме. Именно батюшка, по словам Леонтьева, раскрывал и объяснял русским паломникам, не ценившим «древнюю суровость» афонских греков, всю односторонность их понимания христианства, «которое должно быть милостиво, но должно быть и грозно по духу самого Евангелия»: «Религия всепрощения; да! Но вместе с тем и религия самобичевания, покаяния, религия не только неумолимой строгости к себе, но и разумной строгости к другим. „Иди и не греши…“ — сказал Христос, прощая блудницу. Он не сказал: „Иди, ты права!“» [31, с. 446−447]
Под руководством старца, свидетельствует Леонтьев, «православным он стал очень скоро» [13, с. 590] и был «обращен к самому существенному — к страху греха» [цит. по: 35, с. 17]. Отец Иероним всегда наставлял своих учеников, что, получив первоначальную благодать, они должны приложить усилие, чтобы удержать ее, и тогда уже будут «твердо стоять». Нужно иметь произволение на некий малый труд.
Из рассказов самого Леонтьева хорошо видно, с какими усилиями пришлось ему понуждать себя к выполнению монашеских обязанностей: вот отец Иероним, сам усталый, измученный и больной, чуть ли не силой прогоняет Константина Николаевича из келлии в храм на всенощное бдение; вот он доведен постом до крайнего изнеможения; вот не может встать на правило, но духовник советует ему начать хотя бы «с досадой и тоской» — и молитва приходит; вот он не получил благословение на чтение столь интересной для него книги — и книгу приходится отложить, вот он задержался вечером в соседней келлии поговорить, поспорить, но «старый батюшка» (так в монастыре все называли отца Иеронима) стучит в дверь, предлагая разойтись… Начинают приходить к Константину Николаевичу и тонкие монашеские искушения: гордость подвижническая, воображение, что, дескать, «я уже безукоризнен, что я почти святой» [31, с. 445].
Так Леонтьеву «волей и неволей пришлось стать высоким подвижником духовным и телесным» [24, с. 347]. Он понял, что «это состояние почти несносного ежеминутного понуждения — оно-то и есть настоящее монашество, то есть добровольное хроническое мученичество во славу Божию» [Там же]. Пройдя первые искушения и получив от Бога первые благодатные утешения за подвиг, он «понял важность» «всего того формализма, который в хорошем монашестве неизбежен и в высшей степени плодотворен для духа, ибо он-то, дающий так мало простора индивидуальным расположениям, даже нередко хорошим, может быть, более всего другого упражняет волю инока ежечасными понуждениями и смиряет его своенравие, заставляя иногда даже и движениям любви и милосердия предпочесть послушание начальству и уставу» [4, с. 575−576]. «Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающий материи разбегаться», — вскоре напишет Леонтьев в своем главном труде «Византизм и славянство» [2, с. 129].
И если раньше все восточное, византийское вызывало в нем лишь эстетические чувства и практический интерес дипломата, то теперь древняя византийская церковность, греко-российское православие вошло в его душу и сердце личной верой, страхом Божиим, молитвенной памятью о Боге, а в плоть и кровь — участием в святых таинствах, церковной жизнью. Он научился понимать и любить «всю совокупность внешнего церковного культа», «вещественные явления внешнего богопочитания», в которых (а не в одной отвлеченной морали) воплощаются «таинственные, духовные начала христианства» [6, с. 459−460].
Человеком, «желающим блага Церкви», в одном разговоре назвал отец Иероним Константина Николаевича. Это благо Леонтьев видит в сохранении «сурового, не либерального, старого православия» [16, с. 670], святоотеческого «правильного богословия» [9, с. 692], в «строжайшем охранении православной дисциплины» [16, с. 668], покорности «мистически освященной иерархии» [Там же, с. 638], почитании монашества.
Как известно, до конца жизни Леонтьев разрабатывал темы монашества как «высокого цвета христианства» [22, с. 186], которое призвано выразить его «высший идеал»: «святость, отречение, аскетизм, самоотвержение о Христе» [16, с. 637]; соотношения страха Божия и любви к людям, аскетизма и милосердия в христианстве; подвижничества монахов и мирян. Леонтьева не смущало ни отсутствие большого сочувствия со стороны его литературных соратников, ни нападки со стороны духовных оппонентов. Ведь и старец Иероним так всегда поучал: «Уступчивость там, где не следует, показывает только слабость духа, недостаток мужества и не полную емлемость за закон Божий, а смешанную с желанием частию угодить и миру, что невозможно. Нужно отстранить от себя малодушие и вредное человекоугодие и возвыситься духом над всем мелочным и грязными расчетами мира» [1, с. 798−799].
Выше мы заметили, что сама вековая атмосфера монастыря воспитывала, назидала, давала простор для «монашеского художества» и духовного творчества. Тем более что время, когда Леонтьев пребывал в монастыре, было чрезвычайно сложным, способствующим плодотворным размышлениям и важным заметкам.
Наряду с радостными для пантелеимоновской братии событиями, связанными с возрождением внешней и внутренней жизни обители, происходили события совсем иного духа. В 1871—1872 годах разгорелись церковные противоречия между греками и болгарами, которые привели к объявлению так называемой болгарской схизмы. Конечно, Афон, где было много насельников-болгар, сочувствовавших своим единоплеменникам, волновался. Нужна была твердая вера в Промысл Божий и послушание церковной власти со стороны духовного руководства и братии Русского Пантелеимонова монастыря, чтобы, невзирая на невольную симпатию к братьям-славянам, принять единственное канонически верное решение: в то время когда монастыри Зограф и Хилендарь, населенные болгарами, выказали сочувствие болгарским националистам, в Русском монастыре было прочитано и принято к действию определение Константинопольского собора, по которому Болгарская Церковь была отлучена от церковного общения.
В ответ на болгарский филетизм (племенное пристрастие в церковно-канонических вопросах), только что объявленный Вселенским Патриархатом ересью, не-афонские мирские греки, так называемые «свободные эллины» (в основном афиняне), стали провоцировать греков афонских проявить свою ревность в решении национального вопроса на Афоне, то есть всячески преследовать и по возможности удалять русских и славян за его пределы.
В центре внимания «международной», как говорил отец Иероним, «афонской политики» оказался Русский монастырь, где 100-летний игумен-грек Герасим, всегда благоволивший к русским, фактически передал бразды правления монастырем русским духовникам Иерониму и Макарию, причем последнего он на случай своей смерти назначил себе преемником. «Вся злоба, вся интрига, вся эксплуатация разнообразных страстей и искушений направилась против русских монахов святого Пантелеимона, которые славились и на Святой Горе, и далеко за ее пределами своей высокой жизнью и великолепным, примерным во всех отношениях строем своей обители», — пишет очевидец событий Константин Леонтьев [10, с. 89].
Старец Иероним непрестанно молился за вверенную ему Господом братию — и греков, и русских. Но он, будучи послушным сыном и помощником игумена Герасима, при всей своей любви и уважении к афонцам-грекам, хранителям церковных преданий и традиций, не мог допустить упразднения в Русской обители богослужения и чтения в трапезной на церковно-славянском языке в угоду «национальному фанатизму эллинской политики» [23, с. 56]. Твердое упование отца Иеронима на Промысл Божий и на обетование Божией Матери афонцам, в соответствии с которым до скончания времен Святая Гора будет принадлежать православным монахам всех национальностей, не посрамило его. Правда Божия восторжествовала. Леонтьев в одной из своих статей того периода сообщает, что отец Иероним смиренно просил Вселенского патриарха Иоакима II о помощи, и замечательный, дальновидный и добросовестный патриарх заступился за русских.
Окончательно смута была уврачевана лишь в 1875 году с законным избранием отца Макария, утвержденного патриархом Иоакимом в игуменском достоинстве. (Нужно добавить, что в обители усердно молились за блаженной памяти патриарха Вселенского Иоакима II. Есть такая умилительная подробность: когда святейший патриарх скончался в 1878 году, монастырский секретарь иеросхимонах Мина включил его имя в «Каталог умерших отцов» Пантелеимонова монастыря наряду с почившей братией.)
Эти два события, в которых Леонтьев принимал самое живое участие и как дипломат, и как афонский насельник, вызвали его глубокие размышления. Ряд статей специально был посвящен им греко-болгарской распре, в которой он увидел зачатки грядущей величайшей опасности как для российской политики на Востоке, так и для Вселенского Православия.
Тогда же зародились темы, ключевые для всего творчества Константина Леонтьева:
— пагубность антиканонических деяний церковных деятелей, основанных на грубом национализме;
— возможности богатого духовного развития в творческом разнообразии при утверждении национальной самобытности и истинной культурно-национальной политике и гибельность политики национальностей как одной из сторон всемирного либерально-эгалитарного прогресса, названного им революцией;
— цели российского влияния на Востоке, возможное разрешение восточного вопроса и создание вслед за тем новой восточнославянской православной общности и культуры на Босфоре.
Эти темы будут доминировать в его творчестве и получат всестороннее развитие и обоснование.
Заметим здесь, что отец Иероним предлагал свое — духовное — решение восточного вопроса: каждый день он молился, чтобы Господь обратил турок в Православие и тем закончились бы смуты на Востоке.
Монастырская жизнь между тем становилась все сложнее, значительно увеличилось число братии, требующей от отца Иеронима неустанного духовного попечения. Хозяйство обители пополнялось новыми службами, цехами, целыми заводами — братия многое потребное для своей жизни производила сама. Монастырь имел большие земельные владения на Афоне и за его пределами. Возрождались монастырские хозяйственные хутора, при греках заброшенные за недостатком средств. По-видимому, близкое знакомство с хозяйством Пантелеимоновой обители легло в основание предложенного впоследствии Леонтьевым экономического принципа построения общества: «Самая неподвижная, самая неотчуждаемая форма владения есть, бесспорно, богатая, большой землей владеющая община, в недрах своих неравноправная относительно лиц, ее составляющих. К этому ведет история те государства, которым предстоит еще цвести, а не разрушаться» [28, с. 423]. Монастыри «процветают хозяйственно» еще и потому, что «движущее ими начало не чисто хозяйственное, не рационалистическое, а религиозное», пишет Константин Леонтьев [17, с. 616]. «Господь ущедрил обитель нашу за понуждение ко исполнению обетов монашеских общежительных, приносящих Богу ежедневно и ежечасно плоды духовные», — подтверждает и раскрывает его мысль старец Иероним [цит. по: 33, с. 34].
«Всем, я думаю, известно, что греко-славянский православный Восток у нас, в России, очень мало знали до последнего времени», — писал Константин Леонтьев [27, с. 444]. Именно обширной внешней деятельности Пантелеимоновой обители, развернутой с конца 1860-х годов, Россия во многом обязана своим знакомством с Афоном, с другими величайшими святынями Востока и усилению интереса к ним. Отец Иероним всемерные усилия употреблял для открытия в России афонских подворий, живших по святогорскому уставу в древних византийских традициях афонского благочестия. Позднее, в 1875 году, в России был основан целый монастырь — Ново-Афонский Симоно-Кананитский.
Огромное значение для обители имела заведенная старцем душеполезная переписка с российскими корреспондентами, в результате которой многие люди находили ответы на свои духовные вопросы и недоумения, молитвенную поддержку, а обитель получала горячую благодарность за духовную помощь и пожертвования. Известны случаи, когда от монастырских писем с печатью, на которой был изображен великомученик Пантелеимон, в России происходили исцеления.
Отец Иероним начал оказывать деятельную помощь паломникам ко святым местам Востока, принимая и успокаивая их в монастыре на длительное время, как правило без всякой платы, учредил широкую книгоиздательскую деятельность, бесплатную рассылку изданных обителью миллионных тиражей нравственно-назидательных листков, брошюр и книг. Некоторые из них были написаны или составлены самим отцом Иеронимом (он был и духовным писателем) и его ближайшими учениками (в одной из своих работ Леонтьев упоминает известный труд монаха Азария (Попцова) «Акты Пантелеимонова монастыря»). От посланных в Россию икон из пантелеимоновской иконописной мастерской и афонских святынь во множестве происходили чудеса.
По мере роста своего благосостояния обитель смогла отпускать огромные денежные средства и посылать помощь продовольствием православному населению Македонии, бедным греческим и болгарским храмам, поддерживать беднейших афонских иноков-сиромахов, давать работу окрестному населению, дисциплинируя этих бедняков нравственно и приучая к строгой, внимательной жизни. Все это способствовало распространению доброй славы русских монахов и было существенной опорой российскому правительству в его политике поддержки православного населения Востока и усиления российского влияния. В 1880 году солунский консул Михаил Александрович Хитрово имел все основания назвать расцвет Пантелеимонова монастыря «великим делом русского Православия» на Востоке [см.: 1, с. 292]. Подобная деятельность ни в коей мере не была самоцелью, а преследовала выполнение заповеди Господней о любви к ближнему ради угождения Богу и своего спасения. «Кто больше стал полезен тому же обществу, той же русской жизни: те ли разрушители по любви к уравненному и опошленному „человечеству“ или эти созидатели русских религиозных общин на чуждом по быту Востоке, созидатели „селений Господа сил“ по любви к своей собственной душе?» — вопрошает Константин Леонтьев [4, с. 577].
