 |
| Православие.Ru | Виктор Аксючиц | 12.03.2009 |
Часть 1
Благие порывы Раскольникова и являющиеся ему положительные начала воплощены в образе Сони. Соня — Софья — София — это мудрость любви, веры, надежды, жертвы, само духовное здоровье. В ней олицетворен в романе голос Христовой правды, воссиявшей среди грешников и блудниц. С другой стороны, это зов сердца самого Раскольникова, его глубинное стремление к любви, правде Божией и закону земли. Образ Сони соединяет возвышенное, духовно-просветленное и слабое, детское — сочетание, ненавистное для ницшеанского культа сверхчеловека. Соня не является воплощением Софии, но софийность отражена в характере Сони. Это отсвет Софии-Премудрости во тьме жизни. Уменьшительное имя героини подчеркивает тот факт, что она тоже грешница, падшая, спасающаяся через смирение и раскаяние, которые только и преображают пораженного грехом человека.
Сатанинская гордыня героя яростно борется с этим тихим свидетельством истины. Самоощущение сильного человека заставляет Раскольникова стыдиться в себе этого голоса, он постоянно грубо унижает Соню, цинично насмехается над ее советами.
Комнаты, в которых живут герои романа, олицетворяют форму и пространство их души. Если каморка Раскольникова — замкнутое, тесное, удушающее пространство («гроб»), то Сонина комната — большая, с тремя окнами. Она похожа на сарай с уродливыми неправильными углами. Душа Сони — не от мира сего, и все в нем чуждо ей. Судьба ее исковеркана, но она остается светлым, открытым миру существом. Как добрый ангел Раскольникова Соня незримо присутствует с самого начала повествования.
На первое свидание к Соне Раскольников пришел, внутренне решившись сознаться ей в убийстве: «Я пришел одно слово сказать». Он выбрал Соню, потому что в его представлении она духовно близка ему, ибо тоже преступила: «Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила. смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь. свою (это все равно!)».Чувство отверженности невыносимо для Раскольникова, и он бросается к Соне, чтобы ощутить человеческую солидарность с ней хотя бы в грехе: «Пойдем вместе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!.. по одной дороге. Одна цель!». Он ожидает увидеть существо, в чем-то похожее на себя — уединенное, озлобленное, бунтующее. Но с изумлением видит нечто невероятное. Соня ощущает себя бесчестной, великой грешницей, но никого не винит в этом. Смиренно неся свою долю, Соня преисполнена ненасытным состраданием к другим и заботой о близких. С трудом Раскольников понимает, в чем источник жизненной силы Сони: «И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные маленькие дети-сироты». Сострадание к другим дает возможность Соне выжить самой.
Но искореженная душа Раскольникова еще не способна этого принять. Он считает, что Соня обречена на окончательную гибель: «Ей три дороги. броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом или. или, наконец, броситься в разврат». В то же время он видит, что Соня не сломлена и не чувствует себя обреченной. «Что же поддерживало ее?» — спрашивает Раскольников. На что надеется эта сумасшедшая? Не на чудо ли? Раскольников внимательно вглядывается в незнакомый ему душевный мир верующего христианина: «Так ты очень молишься Богу-то, Соня?».
Далее происходит событие, граничащее с чудом. С одной стороны, Раскольников относится к Соне предвзято: «Разве все это не признаки помешательства?.. Юродивая! Юродивая!». И Евангелие он просит прочитать, чтобы убедиться в своем подозрении. Внешним образом он получает подтверждения. Он видит цель Сониных порывов и скептически их оценивает. Но вопреки всему светлый облик Сони оказывает на него глубокое воздействие: «Тут и сам станешь юродивым! Заразительно!».И слова о чуде воскрешения Лазаря неисповедимо пробиваются к его душе. Соня свидетельствует о спасительных истинах: о сострадании к людям как первом условии душевного здоровья и жизненной опоры; о вере в высшую справедливость, надежде на возрождение вопреки роковым обстоятельствам жизни.
Милосердная любовь Сони и сострадание к заблудшей и измученной душе привязывают ее к Раскольникову. Соня горячо молится о нем, вопреки очевидности надеясь на чудесное воскресение погибающей души. Ее духовное целомудрие раскрывает Раскольникову живой лик Христа прощающего, любящего, воскрешающего. Идейная одержимость и бесовская озлобленность еще терзают Раскольникова: «Свобода и власть, а главное, власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!». Сонина же вера кажется ему помешательством. Но вопреки циничному рассудочному «здравомыслию» и гордыне сверхчеловека, семена веры и надежды обронены в душу героя. Он необъяснимо для себя тянется к Соне: «Одна ты у меня осталась. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?». Душа Раскольникова еще преисполнена зла, но он уже не может без Сони, без ее светлого кроткого облика, без оздоровляющего воздуха, который она несет.
Во втором свидании с Соней герой разоблачает себя. Ему раскрывается порочная бессмысленность его грандиозной идеи. Он ощущает свою одержимость: «Меня черт тащил..». Мгновения отрезвления борются в нем с новыми всплесками маниакальности. Но непреодолимое внутреннее влечение вновь приводит Раскольникова к Соне. В третьем свидании герой существует как бы в двух планах одновременно. Внешне он так же циничен и груб, но через эту оболочку пробиваются глубинные импульсы: «Тон и слова эти — все было напускное». Он просит у Сони кресты, но надеть крест — означает принять крестонесение жизни; крест — это страдание и искупление, смерть и воскресение. Пошлость в его речи, бунтующая против креста, перебивается проблесками осознания, близкого к раскаянию. Он сосредоточен на своем внутреннем, отрешен, речь его сбивчива и бессвязна, но сознание остро фиксирует факты, затрагивающие его потаенные душевные движения. Раскольников под неотразимым воздействием этой слабой девочки, ее образ не покидает его: «Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его — точно ждала, чтобы поразить его окончательно».
Его циничный рассудок пытается объяснить причину прихода к Соне: «Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал: за делом; за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду; так что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я ее? Ведь нет, нет? Ведь вот отогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от нее понадобилось?». И вдруг рассудок приходит к неожиданному самообличительному выводу: «О, как низко упал я! Нет, мне слез ее надобно было, мне испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается! Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!». Все это не следует из эвклидовой логики рассудка. Самоуничижительные слова проявляют смиренный и покаянный импульс сердца, еще слабый и глубоко загнанный, но постепенно освобождающий ум. В сбивчивую внутреннюю речь Раскольникова вплетена одна фраза, указывающая на действительную причину прихода к Соне: «Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть!». За самообличением скрывается признание: душа жаждет хоть за что-нибудь зацепиться в бытии, обрести опору, а для этого нужна встреча с человеком. Соня и есть этот человек, воссоединяющий с семьей человечества, с почвой. Через нее медленно и болезненно просыпается человеческое достоинство Раскольникова. Соня сумела внедрить в душу героя начала спасительной истины: «…арифметики губят, а непосредственная вера спасает», — говорит Соня (слова из черновиков романа). Мания величия порабощает, смирение — путь к свободе, начало же возрождения к жизни — в покаянии.
Хрупкая, слабая Соня побудила совершить невероятный для гордеца поступок. С Раскольниковым происходит событие, которое выпадает из обыденности: покаяние на Сенной площади. Это событие выглядит бессмысленным и безумным с точки зрения обыденных представлений. Раскольников остро осознает нарочитую искусственность такого поступка для постороннего взора и хочет остаться один. Но именно потому, что он кается не только внутренне, но и перед людьми, перед человечеством, в его душе происходят превращения, которые прорываются вдруг на поверхность: «Когда дошел до середины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего — с телом и мыслью. Он вдруг вспомнил слова Сони: „Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: „Я убийца!““. Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безысходная тоска и тревога этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Все разом в нем смягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю. Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастьем. Он встал и поклонился в другой раз».
Этот внешне «бессмысленный» акт преисполнен глубокого внутреннего смысла. Сонино свидетельство пробудило в Раскольникове здоровые силы. Душа его просыпается к покаянию, хотя в этот момент он еще осознанно не раскаивается. В нем возрождается тяга к попранным истокам и основам жизни. В целовании земли происходит возврат Раскольникова к земле, почве, в человеческую семью. И это не мистически натуралистический или магический, а духовно реальный акт. В духовном плане происходят изменения, которые окажутся созидательными началами возрождения героя. Впервые за долгое время душа Раскольникова, измученная расколом, ощутила возможность цельного, нового, полного бытия. Долог путь возрождения героя, но на страже его судьбы добрый ангел Раскольникова — Соня.
Итак, преступник покаянно целует землю и доносит на себя вопреки эвклидовым доводам собственного ума. В этот момент Раскольников еще не раскаивается вполне осознанно, его еще мучают болезненные вопросы, но нравственное чувство толкает на верный путь: «Зачем я иду теперь. Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос со вчерашнего вечера, но все-таки шел». «Соня и любовь сломали», — записано в черновиках к роману. Достоевский в письме к Каткову описывает душевные движения героя, приведшие к явке с повинной: «Неразрешимые вопросы восстают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям, чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое.Преступник сам решается взять муки, чтобы искупить свое дело. Он сам нравственно требует наказания».
Поступки героя не всегда адекватны его внутренним состояниям. Духовные импульсы подготавливают эмпирические действия, которые, в свою очередь, открывают новые условия для внутренних изменений. На каторге долгое время с Раскольниковым по видимости ничего существенного не происходит. Он все так же угрюм и замкнут. Напряженная умственная работа привела к полному убеждению в правоте совершенного. Эвклидова логика развила первоначальную идею до завершения: он не виновен в злодеянии, свое преступление он признает только в том, что не вынес его последствий и сделал явку с повинной. «Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил». Это последний всплеск оскорбленной своей несостоятельностью демонической гордыни. Но, продумывая содеянное и мучаясь итогом своих размышлений, он, вместе с тем, в глубине души испытывал и другие чувства. Духовные борения, пережитые им в прошлом, подготавливали новые процессы в его душе, «и он не мог понять, что уж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его,будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь». Грядущее преображение властно вторгалось в душу и разрушало эвклидовы построения. Соня и здесь является невидимым лекарем души героя. Но Раскольников не выдерживает невероятного душевного напряжения и серьезно заболевает.
Вновь нарождение нового человека происходит в состоянии беспамятства. Это катастрофический переход из одного мира в другой, сопровождающийся разрушением старого и становлением нового сознания. Идеологическая болезнь выходит, возвращается духовное здоровье. В этот переломный момент Раскольникова посещает колоссальное пророческое видение. Свежи еще следы пережитого, и возрождающаяся душа опознает мучающих ее и выходящих из нее духов зла.
«Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предлагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек; это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».
В видении Раскольникову открывается сущность его духовной болезни и то, что немочь эта общечеловеческая. Он ощутил свое душевное помутнение как часть духовного заражения общества. После пророческих сновидений происходит духовное воскресение героя. Через любовь к Соне восстанавливается целостность его души, он тянется к дальнейшему преображению: «Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим будущим подвигом. Это могло бы составить тему нового рассказа — но теперешний рассказ наш окончен».
На моменте воскресения героя Достоевский окончил свой духовный анализ не только относительно Раскольникова, но и для будущего своего творчества. В последующих произведениях он вновь и вновь возвращался в прошлое героя романа «Преступление и наказание», пристально вглядываясь в главную тему, углубляя и расширяя ее.
Основные выводы темы метафизики зла в романе «Преступление и наказание» таковы.
Зло в мире появляется как результат человеческого ложного выбора и греховного поступка, которые зарождаются в душе, порвавшей связи с органичным религиозным укладом и традиционной национальной культурой, почвой, землей. Отрыв от целостной жизни уводит в эвклидову диалектику отвлеченного умствования, а отказ от напряжения волевого выбора и нравственной ответственности ведет к выпадению из реальности в иллюзорную мечтательность.
Зло, прежде всего, лжедуховность, болезнь обезволенного, отвлеченного от истинных жизненных реальностей ума, опрокинутого в душевное «подполье».Романтическое беспредметное фантазирование заканчивается орассудочиванием низменных страстей. Душевная жизнь сосредоточивается вокруг маниакальной идеи, которая и предельно рационалистична, и бессознательна, аффективна одновременно. Обвал в сознании и выплеск на поверхность подпольных стихий ввергают в бредовое состояние, когда аморализм воспринимается как арифметически обоснованный императив.
Содержание идеологизма двухполюсно: во-первых, это искушение ложно понимаемым благом, во-вторых, непреодолимое стремление воплотить это «благо» приводит к формированию чувства мессианства — ощущения себя спасителем человечества, а также ложного миссионерства — стремления распространить и навязать свои взгляды. В конечном итоге это состояние развивается в ту или иную форму мании величия. Открывшаяся «истина» неудержимо влечет идеологически одержимого к насильственному ее осуществлению.
Порожденные пустой фантазией идеи превращаются в духов зла, порабощающих душу, подчиняющих многообразие жизни ложной цели. Они расщепляют единство души, разрушают облик личности как образ и подобие Божие в человеке, подменяют его фиктивным маниакальным единством.
Испущенные человеком злые духи могут приобретать собственную волю, способны похитить мировую плоть, индивидуализироваться и предстать перед человеком как внешние, враждебные ему существа — бесы.
При этом «образ, который они принимают, также зависит от их выбора; а так как сама сущность бытия бесов — ложь, образ этот — фальшивая видимость, маска. По характерной русской пословице, „у нежити своего облика нет, она ходит в личинах“» (см.: Мифы народов мира. Статья «Бесы»). Свои личины нежить формирует в зависимости от направленности агрессии злой воли. Но наиболее коварными возбудителями беснования являются расхожие прельстительные помыслы, подменные идеалы, духовные соблазны.
Злые духи, одаренные умом и волей, эти трихины, существа микроскопические, создают идеологическое поле, заражающее и перерождающеедуховную атмосферу. «Идеи летают в воздухе, но непременно по законам, идеи живут и распространяются по законам слишком трудно для нас уловимым: идеи заразительны, и знаете ли вы, что в общем настроении жизни иная идея, иная забота или тоска, доступная лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни о чем никогда не заботившемуся, и вдруг заразит его душу своим влиянием» (Дневник писателя). Подверженные недугу духа становятся источником заразы для других: «Как скверная трихина, как атом чумы, заражающей целые государства, так я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю» («Сон смешного человека»).
Некоторые аспекты темы зла в романе «Преступление и наказание» нами не рассматривались, так как в последующих произведениях Достоевского они получили большее раскрытие. Это проблемы атеистического гуманизма, богоборчества, социального утопизма, диалектики свободы и рабства человеческого духа, идеологического коллективизма.
Основной нравственный вывод романа в том, что человек ни на каких основаниях не смеет нарушатьБожию правду, земной закон, богочеловеческую истину: для воплощения самой лучшей идеи нельзя принести в жертву жизнь даже самого низкого человечка. Старуха, это злобное существо, олицетворяет собой искушение нравственной совести героя. Со злом невозможно бороться преступными средствами. Всякая попытка такого рода неминуемо ведет к умножению зла, которое окончательно захватывает, прежде всего, самого дерзко преступившего незыблемые духовные устои, и он превращается в сеятеля еще более чудовищных форм зла, чем-то, которое вызвало в нем желание исправить эту описку природы. С другой стороны, самая благая цель недостижима злыми средствами, которые неминуемо превращаются в самоцель.
Достоевский показывает неразрушимость метафизических основ души человека. Даже после величайшего преступления искра Божия сохраняется в человеке, он может воскреснуть. И после самого низкого падения у человека остается обязанность подняться. Долгая история душевных мучений Раскольникова свидетельствует, насколько неуничтожим подавленный голос совести в человеке («Закон правды и человеческая природа взяли свое»). Залог спасения — в слышании голоса совести, голоса Божиего в себе, пробивающегося из-под идейных глыб, которые подавляют живую жизнь. Зов сердца продолжает звучать в растерзанной душе и, вопреки логической неумолимости и эмпирической очевидности, подсказывает, что «Бог поможет» пробуждающемуся к вере и надежде. Это внутреннее чувство высветляет путь возрождения: через покаяние и самоограничение, обуздание собственной гордыни, через сострадание и любовь к ближним, через воссоединение с человечеством, с почвой. Это, в свою очередь, пробуждает главный оздоровительный источник — открытость души Христу и Его благовестию. История Раскольникова напоминает нам, что и смертный грех искупим для покаявшегося и обращающегося ко Христу.
Роман «Преступление и наказание» является решающим этапом творческого и мировоззренческого самоосознания Достоевского. В художественной форме он исследовал и обобщил свой духовный опыт и вполне осознал его итоги. Роман не является автобиографическим произведением, но судьба Раскольникова духовно близка событиям в жизни самого Достоевского. Как и герой «Преступления и наказания», Достоевский «происходил из семейства русского и благочестивого». «Мы в семействе нашем узнали Евангелие чуть ни с первого детства. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным», — вспоминал Достоевский. «Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!» — писала мать Раскольникову. Отпадение от истинных корней жизни началось у Достоевского тоже с отвлеченной мечтательности: «Юность Достоевского прошла под знаком романтического „мечтательства“, шиллеровского идеализма и французского утопического социализма» (К.В. Мочульский). Достоевский также был заражен современными ему носящимися в воздухе идеями. «Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой доски», — писал он из омской ссылки.
В кружке Петрашевского Достоевский проходил этап созревания собственной идеи, служению которой посвятил многие годы. Чиновник по особым поручениям Министерства внутренних дел Липранди писал в своей докладной записке по делу петрашевцев: «В большинстве молодых людей очевидно какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению „мечтательными утопиями“, которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже самого училищного преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения». Эта характеристика распространяется и на мировоззрение Достоевского того периода. «Несчастное самообольщение» — горестное и точное определение того, что пережили и автор, и герой романа. Эта болезнь ума содержала два главных мотива. Во-первых, социальный утопизм, протест против несправедливости и защита униженных и оскорбленных, что было темой всех ранних произведений Достоевского. Но та же рационализация живой жизни заставляет видеть действительную жгучую проблему в искаженной перспективе и формирует чувство маниакального мессианства и ложногомиссионерства («апостолы и мученики»), подводящих к преступной черте.
Кроме общества Петрашевского, которое было легальным и о собраниях которого знал весь Петербург, Достоевский примкнул к тайному радикальному кружку Дурова и играл в нем ведущую роль. Кружок ставил перед собой задачу готовить народ к восстанию, а для пропаганды революции организовать тайную типографию. Члены этого тайного общества намерены были действовать решительно, не останавливаясь для достижения своих целей перед крайними мерами. «Когда распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в восстании и драке», — говорилось в «обязательной подписке» кружка Дурова, которая, очевидно, разделялась и Достоевским. В постановлении общества было записано, что «должно включить в одном из параграфов приема угрозу наказания смертью за измену; угроза будет еще более скреплять тайну, обеспечивая ее». Так Достоевский внутренне пережил возможность убийства человека за идею. Последние слова приведенной «подписки» удивительно напоминают «Катехизис революционера» Нечаева. Достоевский признавался впоследствии в своем преступлении: «Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы. во дни моей юности». В конце жизни Достоевский говорил Д.В. Аверкиеву, что «петрашевцев, и себя в том числе, полагает начинателями и распространителями революционных учений».
Достоевский на собственном опыте узнал, что страдание — великая вещь, что оно необходимо для духовного оздоровления. Многие соратники Достоевского не выдержали заключения в крепости. Двое сошли с ума, двое других намеревались покончить с собой. Впоследствии писатель рассказывал В.C. Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и вдруг совсем успокоился». Но путь перерождения Достоевского, как и его героя, мучительно долог и крайне противоречив. «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений. История перерождения убеждений — разве может быть во всей области литературы какая-нибудь история более полна захватывающего и всепоглощающего интереса? История перерождения убеждений — ведь это и прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке, на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и проницательности, чтобы сознательно следить за этим глубоким таинством своей души» («Дневник писателя»).
Воспоминания Достоевского напоминают внутренние состояния Раскольникова на каторге. Физические страдания и выключенность из потока внешних событий способствуют глубоким душевным превращениям. «Вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал. Но это все загадки и потому мимо..» (Письмо к брату). «Помню, что все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил наконец это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде. Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе. Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых. Экая славная минута!». С этого только «начинается новая история, история постепенного обновлениячеловека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью». Этот переход из мира идеологических иллюзий и фикций в мир реальных духовных ценностей проходит медленно и болезненно. Еще долгие годы Достоевский изживал свои идейные заблуждения.
Как и для героя романа, для писателя первым шагом к духовному воскресению было тесное общение с простым народом и открытость ему: «От народа я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в „европейского либерала“» («Дневник писателя»). Духовное исцеление означает встречу со Христом: в судьбу Раскольникова Достоевский вложил этот итог собственного катастрофического жизненного опыта. Достоевский был на той же грани, что и Раскольников, но спасся, не переступив ее. Это дало ему огромный человеческий опыт. Но Достоевский осуществляет и опыт художника: он заставляет Раскольникова переступить. Писатель ставит эксперимент: что было бы с ним самим, если бы он переступил.
Никто так не способен разоблачить зло, как человек, им переболевший и возродившийся. Заразившись ложными идеями, носящимися в воздухе, Достоевский был не оригинален. Постепенно все интеллигентное общество, олицетворяющее ум нации, проникалось новыми духами. Многие сильные люди так и не освободились от них, но все более усугублялась их болезнь, и все большее число людей подвергалось ей: «Факты показывают нам, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы воображали, и что Белинским и Краевским и прочими дело не ограничивалось» (Письмо А.Н. Майкову по поводу романа «Бесы»). Достоевский был оригинален в том, что, дойдя до края и заглянув в бездну, он изжил это увлечение и сумел вынести уникальный опыт. Его видение стало пророческим. Он не превратился в праведника, но обрел чуткость в опознании духов зла. Достоевский сумел разглядеть в зародыше и описать трихину духовной болезни, которая поразит в будущем Россию и весь мир. В образе Раскольникова он описал последовательное усугубление идейной болезни и те ее периоды, которые роковым образом раскроются впоследствии. Это не значит, что Достоевский буквально предсказывал будущее, но ему на индивидуальном опыте удалось вскрыть общую закономерность, которая развернулась в будущих судьбах людей, обществ, народов.
Достоевский четко сознавал свою историческую миссию: «Писатели наши высокохудожественно изображали жизнь средне-высшего круга (семейного). Думали, что изображают жизнь большинства. По-моему, они-то и изображали жизнь исключений. Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагедия состоит в сознании уродливости. Только я один героя вывел из трагедии подполья, состоящей в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его, а главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все. [неразборчиво], а стало быть, не стоит и исправляться. Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награда ни от кого, вера ни в кого?.. В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастны, правда будет за мною. Я верю в это» (Из записных книжек к роману «Подросток»).
Жизнь сложилась так трагически, что у нас нет никакого права не услышать и не опознать того, о чем говорил Достоевский. Называя духовную болезнь разрушения, поразившую Россию, общим словом «анархизм», Достоевский писал: «Считаю задачу мою (разбитие анархизма) гражданским долгом» (Из письма к К.П. Победоносцеву).
Итак, в судьбе метафизического героя романа «Преступление и наказание» описывается духовный опыт самого Достоевского. Вместе с тем, в этой индивидуальной судьбе героя отражены мучительные духовные коллизии русского образованного общества, России в целом.
О том, что Достоевский так и мыслил своего героя, может говорить толкование его фамилии, имени и отчества. По предположению литературоведа С.В. Белова, Раскольников Родион Романович символизирует — раскол родины Романовых. Раскол же означает, с одной стороны, раздвоение, расщепление, распадение единства души России, с другой стороны, раскольничество как одержимость одной идеей, фанатизм, которому все более подвергалось русское интеллигентное общество. Персоналист и реалист духа, Достоевский пережил и поведал о нашей трагической духовной судьбе. Мы живем во время безвременья, когда разрушена связь времен. Но мы не в безвоздушном пространстве, а кровно связаны с тем, над чем мучились великие наши классики. Восстановить духовное единство личности, нравственную вменяемость, здоровое сознание, жить и иметь будущее мы сможем только в том случае, если в нас оживет наше прошлое — в осознании его и ответственности за него.
Великий гений Достоевского открывает нам, что не может быть, чтобы такого рода духовные переломы в прошлом, которые произошли с нашим народом, не подготавливали новые процессы в нашей душе. Напряженное творчество Достоевского — это предчувствие, может быть, предвестник будущего перелома в жизни, будущего воскресения, будущего взгляда на жизнь. Но мы получим залог духовного возрождения только тогда, когдавеликое духовное наследие русской культуры станет содержанием нашей исторической памяти и самосознания.
