 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 13.01.2009 |
Устойчивость элит связана с их укорененностью в историческом бытии своего народа, сущностном с ним единстве. Если этого нет, правящие элиты, уходя со сцены, тянут в погибель и народы. Понять причины каждой такой исторической катастрофы — задача политико-исторической науки и публицистики, иначе выход из тупика будет входом в новый тупик.
Сегодня, когда Россия вместе с остальным миром вступает в невиданный кризис — не только экономический, но и политический, и военный, — она вновь, если ей, да и другим странам тоже, суждено из него выйти, может оказаться в ситуации, подобной сложившейся после гражданской войны, когда все приходилось начинать сначала. Совершенно очевидно, что успешный исход «от смерти к жизни» зависит прежде всего от тех, кого современная политология именует «элитами». Устойчивость элит связана с их укорененностью в историческом бытии своего народа, сущностном с ним единстве. Если этого нет, правящие элиты, уходя со сцены, тянут в погибель и народы. Понять причины каждой такой исторической катастрофы — задача политико-исторической науки и публицистики, иначе выход из тупика будет входом в новый тупик.
В 1924 году, сразу же после смерти «вождя мирового пролетариата», Иосиф Сталин объявил о так называемом «ленинском призыве в партию». Массовым образом ряды «революционного авангарда рабочего класса», состоявшего тогда из рабочих в лучшем случае на четверть, не просто пополнили — заполнили — «рабочие от станка». Кто это были такие? Прежде всего, сдвинувшиеся в города русские крестьяне, утратившие связи с родной землей, но сохранившие о ней генетическую, «нутряную» память. Эти люди не имели ничего общего с Лениным и «ленинской гвардией» — интеллигентной и в основном нерусской. Но также имели они и очень мало общего с «Русью уходящей». Отличались от нее даже и внешне: удивительно, но сразу же после марта 1917, после отречения народа от Царя, внезапно изменились лица русских людей. «Башкирские, прямо сахалинские», — как написал Бунин в «Окаянных днях». Но это были именно русские люди. Просто Русь обернулась иной своей стороной, иным, «подземным» лицом.
В 1924 году в одночасье «ленинская партия» стала «сталинской кузницей кадров».
На самом деле именно после «ленинского призыва» впервые примерно за два с половиной века в стране начал формироваться правящий слой, сущностно единый с ее народом. Как бы к этому ни относиться.
«Тягловое государство» Московской Руси было построено на началах, радикально отличавшихся от европейского феодализма, с его договорным принципом отношений между свободными землевладельцами — сеньорами и королями под «надзором» Римской Церкви и, по сути, частной собственностью на крестьян. Та Русь, вопреки расхожим утверждениям либеральных и коммунистических историков, «крещеной собственности» не знала. Как не знала и собственности на землю, зная только владение без права свободной продажи. Крестьяне, сидевшие на земле, были «закреплены» владельцу лишь постольку, поскольку этот последний был «закреплен» Царю. Кровь барина как бы обменивалась на пот крестьянина — оба они были взаимно свободны и «крепки» лишь Царю. Это касалось как старой аристократии — князей и бояр, так и нового служилого сословия — дворян, на самом деле, к аристократии не принадлежавших. На одних и тех же основаниях строилась и жизнь всех русских людей — они исповедовали одну веру, имели один и тот же уклад жизни, даже носили одинаковую одежду, различавшуюся лишь большей роскошью или большей простотой. Ученый иезуит Юрий Крижанич, побывавший в Москве в начале второй половины XVII века и затем за свою пропапскую деятельность сосланный властями, был поражен тем, что на улицах на редкость чистой Москвы все женщины были одинаково красиво одеты — это были в основном простолюдинки, — в то время как в Европе роскошь аристократии соседствовала с грязью, нищетой и лохмотьями подавляющего большинства населения (кстати, нечто подобное писали западные корреспонденты о Москве и Ленинграде после Великой Отечественной войны).
Иными словами, в царской «Московии» сущностных — культурных, мировоззренческих — различий между сословиями не было. Различия были, конечно, экономические, социальные, но их отсутствие вообще невозможно.
Собственно, радикальный разрыв между народом и правящим слоем, произошел только в 1762 году, когда Петр III опубликовал свой знаменитый Указ о дворянской вольности, согласно которому «благородное российское шляхетство» (так с недавних пор стало именоваться единое сословие из бывшей аристократии, дворян и возвышенных в годы петровских преобразований простолюдинов) получило право не служить своему Государю и, более того, право служить государям иностранным, в то время как закрепленные за землей крестьяне становились тем самым не «государевыми людьми», а именно «крещеной собственностью» (это выражение закрепилось уже при Екатерине II). Ждали, что на следующий день последует — совершенно логично и закономерно — и Указ о крестьянской вольности, но этого не произошло. Указ о вольности дворянства породил невиданное в истории отчуждение между «элитами» и собственным народом, сдерживавшееся только Царской властью.
Пропасть между «элитой» и глубинной, корневой Русью стала столь велика, что они говорили на разных языках — в буквальном смысле слова, причем по-русски многие «свободные дворяне» даже не понимали.
Конечно же, пропасть образовалась не в одночасье. Обвал начался даже не с Петра, который своими западническими культурными реформами (о военной и административной не говорим — они были строго необходимы) лишь зафиксировал сложившиеся ранее, по крайней мере, с церковного раскола середины XVII века, положение, когда русскому народу силой был навязан образ «средиземноморского христианства», которым хотели заменить древнее Русское Православие, наследовавшее святоотеческие традиции дофлорентийских греков и собственно Русской Церкви (Стоглав) и Русского Царства (Степенная Книга). Лучшая часть народа оказалась вытолкнута на обочину русской жизни или просто погибла. А та, из этой лучшей части, что осталась, постепенно отчуждалась и неизбежно превращалась в «малый народ».
Тем не менее, именно при Петре III и Екатерине II возникли в России «классовый вопрос» и «социальный вопрос», которые неизбежно должны были поставить вопрос о «социализме» как усеченном, урезанном, «оскопленном» восстановлении старомосковской матрицы. Однако возник он совершенно не на марксистской или либеральной схеме, как неизбежное следствие развития производства и экономических противоречий, а совершенно противоположенным образом — сверху, от государства и государственной власти, потерявшей после раскола мировоззренческий ориентир.
В теории государства и права есть термины: восточный и западный пути развития. В первом случае власть первична, а собственность вторична (а следовательно, первично государство, а не право), во втором священна собственность. Россия безусловно относится к первому типу. Маркс прямо говорил, что его теория к России неприменима, ибо в России «азиатский способ производства». Соответственно, неприменима и либеральная доктрина — обратная сторона марксизма.
Правильно править государством возможно, если понять, к какому типу оно относится и соблюдать принципы данного типа. Ведь само возникновение классового — не сословного, как ранее — общества в России подталкивало к идее первичности экономики, что и привело к началу XX века к появлению поддерживаемой извне марксисткой «контрэлиты», причем в основном инонациональной. Ее победа после февральского краха Государства Российского была уже неизбежной. Уголовники, вдохновленные многотысячелетним мессианским пафосом, потому и сумели овладеть Россией, что были абсолютно (а не относительно, как все другие) инородны. Более того, Россия для них была — не без тайных оснований — «тысячелетняя раба» (по выражению писателя В. Гроссмана).
«Рабочий вопрос» на самом деле использовался «ленинской гвардией» чисто демагогически, а государственная идеология была практически нереализуемой. В написанной летом 1916 года книге В.И. Ленина «Государство и революция» говорится о неизбежном «отмирании государства» в рамках мировой социалистической революции. А до окончательного отмирания оно, по Ленину, будет сохраняться лишь как организация «бухгалтеров и надсмотрщиков», получающих заработную плату на уровне «среднего рабочего». Собственно, это и есть «социализм по Ленину», никакого, конечно, отношения к будущей советской жизни не имевший. Ибо нацелен он был лишь на создание «перевалочного пункта» к завоеванию власти над всем миром.
Именно «ленинский призыв» и стал действительной передачей власти рабочим, поскольку отрыл им вход в правящую партию, бывшую уже не партией, а государственной — точнее, вне- и надгосударственной, «опричной» структурой. Да, русский рабочий — вчерашний крестьянин — отступивший и от религии, и от тысячелетней преданности Царю, являл хаотический лик русского народа, но после раскола XVII века рано или поздно такой лик не мог не явиться. Но при этом — быть может, именно поэтому — в 1924 году произошла именно национальная революция — или контрреволюция, если угодно. И лозунгом этой контрреволюции стал заменивший «уваровскую триаду» — «Православие, Самодержавие, Народность» — «социализм в отдельно взятой стране». Глубоко реакционный лозунг — в лучшем, леонтьевском, смысле этого слова. Это глубоко понял главный противник русской контрреволюции Лев Троцкий, написавший: «Теория социализма в отдельной стране, поднявшаяся на дрожжах реакции против Октября (курсив наш — В.К.) есть единственная теория, последовательно и до конца противостоящая теории перманентной революции <> Разрыв с интернациональной позицией всегда и неизбежно ведет к национальному мессианству, то есть к признанию за собственной страной преимуществ и качеств, позволяющих ей будто бы выполнить ту роль, до которой не могут подняться другие страны». Здесь надо помнить — идея «перманентной революции» принадлежит не Троцкому, а Марксу. Троцкий был самым последовательным — и последним — марксистом в России.
После «ленинского призыва» началось формирование совершенно новой — природно русской элиты, которая, при этом, быть может, именно собственной оторванностью от прошлого призвана была преодолеть отступление, отчуждение от земли и народа элиты прежней, как бы смертью наступая на смерть. «Отрицая отрицание».
Фактически — в точном соответствии с «Завещанием Иоанна Грозного («аще учинят опричнину, пример аз показал») — была восстановлена система «двух властей» (не путать с «двоевластием»): внешне — видимой — «земской» (Советы) — и полусокрытой (партия).
Сталин называл партию «орденом меченосцев». В обновленном виде она была нужна еще и для того, чтобы удержать Союз примерно в границах Российской Империи в условиях, когда официально победила линия Ленина на федерализм с «правом отделения», рассчитанная на скорую победу «мирового пролетариата». События 1991 года с распадом СССР подтвердили правоту Сталина.
Советы были обращены вовне, к международной дипломатии и «международному пролетариату», равно как и к «беспартийным гражданам». Так же и даже «Советские конституции»: они были строго формальны, а истинной «конституцией» был Устав партии. Потому-то позже диссиденты — наследники (чисто даже семейно) «ленинской гвардии» и требовали «соблюдать советскую конституцию» — если бы это действительно стали делать, СССР бы немедленно развалился, что и произошло в 1991 году, после отказа от т. н. «руководящей роли партии». Потомственные революционеры не могли не продолжать революцию — против «рабочих от станка». Только так можно понять формирование правящего слоя СССР — «номенклатуры»: с одной стороны — наследницы служилого дворянства допетровской эпохи, с другой — «черной кости» времен Империи, «прыгнувшей» «из грязи в князи». С другой стороны — туда же вошла и бывшая «ленинская гвардия», члены семей и родственники ее представителей: разрыв с нею для Сталина был тогда невозможен. Это, конечно, затрудняло сталинскую «революционную реакцию», делало неизбежной кровавую разборку тридцатых годов, которую, маскируя суть событий, вели под лозунгом «обострения классовой борьбы по мере строительства социализма в одной стране в условиях капиталистического окружения».
Первоначально номенклатурой назывались списки руководящих работников всех уровней, утверждавшиеся партийными органами для Советов и исполнительных органов государства. Эти лица перемещались с одной должности на другую. Фактически принадлежность к номенклатуре была пожизненной: туда можно было войти, но нельзя выйти — точнее, можно, но только вместе с уходом из жизни, естественным или через Лубянку и ГУЛАГ.
С точностью до наоборот по отношению ко взглядам Ленина и Троцкого номенклатура имела определенные привилегии — дачи (которые, в точности как поместья в старой Московской Руси предоставлялись за службу и на время службы), персональный транспорт, лечение и т. д. Все это было строго контролируемо и обусловлено не только собственно службой, но и «моральным обликом» (за которым следила партия), и, конечно, по объему не шло ни в какое сравнение с «благами» нынешнего либерально-демократического чиновничества. Причем одновременно с этим формировались «династии» и привилегии «знатных рабочих», «знатных хлеборобов», новая «народная интеллигенция», никак не связанная с либерально-революционной, развалившей Россию в начале столетия. Идеология, хотя формально и оставалась марксистской, все более уходила от Маркса, да и Ленина, постепенно преобразуясь в особый «диалектико-материалистический» пантеизм и натурфилософию, поклонение «Родине — матери», Земле-кормилице и Вождю, а в годы Отечественной войны, после примирения с Церковью, также и вбирая в себя — явно или неявно — ценности Православия (они, собственно, никуда и не уходили, поскольку были в крови у партийцев «ленинского призыва», хотя формально и уклонившихся от религии). Кстати, и определения врага в эпоху позднего Сталина все более напоминают выражения Константина Леонтьева — например, «безродные космополиты». А определение «народная интеллигенция» взято у идеолога (и практика) «монархического социализма» Сергея Васильевича Зубатова.
Впрочем, формировавшийся в 30-е — середине 50-х годов государственный строй и был прикрытым марксистским флером, социализмом почти строго по Константину Леонтьеву, который, словно предвидя именно такое развитие событий, писал: «Коммунизм в своих бурных устремлениях к идеалу неподвижного равенства должен <> привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой — к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законам, резко очерченным; вероятно даже и к новым формам личного рабства или закрепощения (хотя бы и косвенно, иначе названного) <>. Социализм, понятый, по Леонтьеву, «как следует», есть не что иное, как «новый феодализм совсем уже недалекого будущего», он будет утверждаться «среди потоков крови и неисчислимых ужасов анархии». Как оно, собственно, и было. «Переворачивание» революции, связанное с идеей «социализма в одной отдельно взятой стране» Константин Леонтьев предсказал точно.
А о социалистической элите он писал так: «Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях <>. А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела — постоянный тонкий страх, постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих». Правда, — оговаривал Леонтьев, — у инока (в отличие от управленческой «элиты» социализма) есть «одна твердая и ясная утешительная мысль — загробное блаженство».
Собственно, постоянный страх и был тем, чем платила номенклатура за свое более или менее сносное существование в период, когда страна «затягивала пояса» (опять-таки относительно, при бесплатном лечении, образовании, дешевом транспорте и проч.). Речь идет о страхе репрессий, действительно, постоянном — на работе, дома, даже во сне — привычном, но без всякой «утешительной мысли». Даже после того, как во время Отечественной войны произошло примирение с Церковью, «мысли утешительной», идеи «загробного блаженства» не было у советской элиты потому, что сама Верховная власть, в конечном счете следуя за просвещенческо-либерально-социалистической парадигмой XVIII—XIX вв.еков, не мыслила себя иначе, нежели элемент раздробленного и отчужденного мира.
Собственно, XX съезд КПСС и стал для номенклатуры освобождением от этого «тонкого страха», а, значит, и от «сталинской аскезы». Сталин в конечном счете строил государство только «под самого себя». Порок всякой деспотии в том, что она заканчивается смертью владыки и изменой «правящих элит».
«Советская элита» постепенно начинает «жить в свое удовольствие». Дисциплина, напряженность, воздержание — все, что было так характерно для сталинской эпохи — уходят. Но «освобождение», если не считать отдельных личностей, не приобретает образа революционной отрешенности и обреченности в страстях — оно становится по преимуществу чисто буржуазным. Возникают двойные стандарты. «Железный занавес» приподнимается. И источником теперь уже личного благополучия номенклатуры, а, точнее, ее детей, становится работа за границей: двойная оплата в рублях и твердой валюте обеспечивает процветание большинству номенклатурных семейств. Возникает парадоксальная ситуация: жить в соответствии со «стандартным уровнем» элиты можно, только если ездить за границу и по возможности надолго. Но для этого надо отчаянно защищать «советские ценности» и эту заграницу ругать. Заграница как источник благоденствия — не напоминает ли это службу иностранным государям по Указу 1762 г.
В итоге советская «элита» уже к концу семидесятых приходит к выводу о необходимости для себя конвертации власти в собственность. То есть к тому, что следует обрушить социализм. А вместе с ним и единство страны, держащееся на партии, которая в свою очередь держалась на идеологии социализма. Если бы, впрочем, партийное руководство сумело бы трансформироваться в идеологию державной памяти и патриотизма, как этого добивалась «русская партия внутри КПСС», то многое было бы иначе. Но после XX съезда КПСС этого произойти не могло: большинство уже необратимо стремилось к буржуазному образу жизни. Ценой бытия страны. В отличие от Константина Леонтьева, видевшего в социализме спасение бытия, академик Игорь Ростиславович Шафаревич в своей книге «Социализм как явление мировой истории» характеризовал его как мощное стремление к Ничто. Парадоксально, но, как всегда в таких случаях, правы оба.
Так или иначе, август 1991 года — это прежде всего предательство элиты. Если бы коммунисты — именно в августе 1991, а в не в 1993, когда было уже поздно — пошли бы с оружием в руках защищать райкомы и обкомы и призвали бы к этому народ, мотивируя это защитой не коммунизма, а России, а затем занялись бы прежде всего истинной «перестройкой» собственной идеологии хотя бы в духе «послевоенного сталинизма», то это означало бы, что советская элита прошла, наконец, свою инициацию. Но она этой инициации не хотела.
