Люди добрые

С тем, что здесь предлагается вниманию читателей, автор знаком отнюдь не понаслышке, так что у него постоянно возникает потребность перейти на первое лицо: «мы» вместо «они». Речь пойдет о людях, действительно добрых. Как это ни странно, раскаявшиеся злодеи чаще воцерковляются в целом более благополучно, то есть без травм для себя и окружающих, чем хорошие, добрые люди, причем отнюдь не надутые моралисты с фарисейским оттенком, а по-настоящему добрые люди с отзывчивым сердцем, скорым на добро.

Их беда — именно в добром, отзывчивом сердце, в котором живет неукротимое желание помогать бедным, больным, Церкви… Они не привыкли к тому, что нужно больше слушать и размышлять, нежели говорить и действовать, не привыкли поверять свои импульсивные желания перед лицом Божиим; они росли и развивались в системе воззрений, гласящих, что нужно деятельно исправлять мир, делая его лучше, чище, справедливее, и при этом проявлять себя, делать, что можешь (на самом деле — что хочется)… Не обладая духовным опытом рассмотрения себя и своих грехов, они их по большей части благополучно не видят, так же как не умеют соразмерять масштаб своей личности с задачами, которые себе ставят.

Последствия этого — довольно печальные. Множество неофитов — хороших в общем-то, добрых людей — спешит делаться учителями (ср.: Иак. 3, 1), в чем видится корень младостарчества, не единственный, но мощный. Другие изо всех сил стараются сформировать свое мнение о происходящем в Церкви (пусть незрелое, но свое), чтобы сказать свое слово и тем самым способствовать всеобщему просвещению. Более зрелые душевно, поприсмотревшись, делают вывод, что условия для реализации своей личности не очень подходят, и погружаются в уныние: Церковь какая-то не такая, как я ожидал, — а мысль о том, что это я какой-то не такой, в голову не приходит или приходит далеко не сразу.

Между тем Церковь принимает всех, и не только добрых и хороших, но и плоховатых и ожесточенных, ставя одно-единственное условие: оставление грехов; ведь и Евхаристия завещана нам Господом ровно с этой целью, для оставления грехов. И не для успешной самореализации приходим мы в храм, а ради спасения, ради пребывания со Христом. Точнее, именно для «самореализации», но не такой, как о ней принято думать и рассуждать, а для возрастания в Боге до своего первообраза.

И если говорить об оставлении грехов, то добрым людям не всегда понятно, что же оставлять. Здесь на поверхности имеется масса самых современных рекомендаций разной степени незрелости, призывающих оставить привычную одежду, искусство, науку, чтение… иногда и семью советуют оставить. О грехах как таковых говорится значительно меньше.

Вот, например, письмо хорошей женщины: муж бросил с двумя детьми, с матерью нелады, дети не слушаются… Пришла в храм в поисках утешения, да так и стала бывать регулярно, исповедоваться, молиться. Прошло два года, и она с высоты своей духовной «зрелости» описывает свое подвижничество: перестала стричься, а брюки носить даже и не хочется. А куда же девались мать и дети? — А неизвестно. Была добрая женщина, по-хорошему переживающая свои неурядицы, а что стало — непонятно.

Ну да ладно; не здесь и не сейчас следует обсуждать пути воцерковления и критерии воцерковленности. Задача автора проще, и в соответствии с ней приходится констатировать: добрые люди очень хотят помочь Церкви, но «все у них не клеится», как у незадачливых аборигенов острова Невезения в фильме «Бриллиантовая рука».

Позволим себе литературное отступление. В не очень известном, но очень замечательном романе Честертона «Шар и крест» главный герой — афонский старец, что для автора-католика, скажем, не вполне ожидаемо. Этот старец, по сути, единственный, кто в состоянии дать отпор захватившему страну антихристу, — отпор не силовыми методами (антихрист заточил его в подземелье), а молитвой. В конце романа антихрист бежит, но дом, где пребывают под замком его жертвы, охвачен пожаром, а старец — в подземелье, откуда и выхода-то нет. И вот, четверо молодых людей бегут спасать старца. В подземелье — стена огня, и за ней раздается голос старца, поющего псалмы. «Отец, спасайтесь!» — кричит один из молодых людей, но набожная девушка поправляет его: «Отец, спасите нас!». И стена огня распадается надвое; выходит поющий старец — и четверо опускаются на колени, а он проходит мимо них. Заметим — проходит с молитвой, а не останавливается дружески поболтать.

Так что первое, что полезно узнать добрым людям о Церкви и о себе, — это что не они призваны ее спасать, а она их. Увы, эта простая истина редко звучит в миссионерских беседах и в проповеди, а незнание ее влечет за собой множество мучительных затруднений.

Но спасать не спасать, а в чем-то полезным быть все-таки хочется; хочется помогать. Вопрос — в чем?

И здесь выявляется еще одна горесть добрых людей. Будучи добрыми, они не могут не видеть, что живут в недобром мире. Неудивительно, что этот мир они по мере сил отторгают, а поскольку просто не знают, что он недобр оттого, что падший и именно поэтому лежит во зле, отторжение приобретает морально-идеологический характер. Тем самым добрые люди стараются внести в церковную жизнь партийность (подчас совершенно незаметно для себя, потому что иначе жить и мыслить не умеют), причем партийность любого толка, — и не догадываются, что в Церкви нет места даже самой распрекрасной идеологии, потому что когда на Страшном суде нас будут разделять на правых и левых — это вовсе не о том.

Но в одном добрые люди с идеологической окраской сходятся, невзирая на нюансы этой окраски: хорошо по определению помогать Церкви гонимой, потому что можно продемонстрировать свою храбрость и борьбу за справедливость. А если она не гонима, как, например, сейчас, то чего помогать-то? Критиковать надо за излишний социальный конформизм! Или за недостаточный социальный конформизм — это кому как кажется. Кто-то из подобных мыслителей даже пускает в оборот термин «Церковь торжествующая».

Простите, но эта беда уже не от нежного сердца, а от малого знания. Мы говорим о Церкви Торжествующей, разумея Церковь Небесную, а наша, земная называется воинствующей (это больше на Западе) или гонимой (это у нас). Евангелие сохранило для нас слова Христа: будете ненавидимы всеми за имя Мое (Мф. 10, 22, ткж: Мк. 13, 13; Лк. 21, 17). Быть гонимой — это «правильное» состояние Церкви в мире сем до конца времен, так что какие уж тут триумфы! Да и где они? Неужто кто-то может всерьез считать, что теперь построить храм можно без всяких усилий? А разве священников так уж всегда с охотою пускают в школы, в больницы, в детские учреждения? А бури-ураганы вокруг преподавания ОПК — это тоже форма торжества? А всякий ли администратор всегда с улыбкой идет навстречу интересам Церкви?

Объявить Церковь на нынешнем этапе ее жизни торжествующей — значит быть по отношению к ней предельно невнимательным. А чтобы видеть положение Церкви более адекватно, то есть в соответствии с реальным положением дел, нужно смотреть на нее даже не то чтобы изнутри, а с любовью, — причем с любовью не к маленьким милым обычаям, а к Церкви как телу Христову.

Мы говорим о Матери-Церкви как-то вскользь, не углубляясь в суть понятия, не задумываясь, как же полагается любить мать. А между тем любовь к матери накладывает определенные ограничения на эмоциональную сферу: мать любят не за что-то, а потому, что мать. Ее любят бедной, больной, горюющей — но и радующейся тоже. Любовь к матери — верная, теплая, но ради нее самой и ради себя она должна быть трезвой: любить мать такой, какая она есть, значит видеть ее такой, какая она есть. И Церковь — гонимая, но способная устоять при всех невзгодах, древняя, но постоянно находящаяся в становлении (Господь зиждет Свой дом), собирающая не гениев и героев, но кающихся грешников и ведущая их к Богу ради вечного спасения, — должна быть любима именно такой любовью.

Церковь помогает всем, но каждому по-своему, каждому — в том, в чем он больше всего нуждается, собираясь в вечность. И помогать ей нужно в ее реальных нуждах, а не ради собственного представления о том, какая она должна быть. Она есть.

…Так как помочь добрым людям в их неустройстве, так, чтобы они и для себя нашли мир душевный, и Церкви бы были полезны? Универсальный рецепт — предложить смиряться. Однако истинное смирение — это высочайшая духовная добродетель, и дается она нелегко и не сразу. Смирение не имеет ничего общего с требованием «не возникать». Автору приходится с горечью констатировать, что ему приходилось встречать глубоко смиренных людей (редко) и пламенных проповедников смирения (гораздо чаще), — и всегда это были разные люди.

А что, если попробовать начинать с другого?

В воспоминаниях знаменитой актрисы Людмилы Гурченко есть интересный эпизод. Она учится в Институте кинематографии, и среди студентов обсуждается сенсация: молодой режиссер Эльдар Рязанов собирается ставить блистательную музыкальную комедию и никак не может найти актрису на главную роль. И вот идет Люся Гурченко по длинному коридору и видит, что навстречу ей идет Рязанов с ассистентом. Девушка решила произвести впечатление и пошла «красивым» шагом, сделавши оживленное лицо. Поравнявшись с ней, Рязанов жестом ее приостановил и сказал ассистенту: «Успокойте ее, причешите — и на пробу». Так возникла «Карнавальная ночь».

Может быть, нам стоит поучиться успокаивать взбаламученные души неопытных добрых людей?

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=5484&Itemid=4