 |
| Правая.Ru | Александр Мельник | 03.09.2008 |
Когда человек замерзает в степи и вы начинаете ему петь колыбельную песню, как вы думаете, он поднимется или нет? Его нужно как следует по мордасам отдубасить, потому что его органы и члены уже отмирают. Фильм «Новая Земля» — как раз такая попытка. Это надрывный крик в пространстве, где нас не хотят слышать. Это крик о том, что человек, поставленный в жуткие условия, способен превратиться в механизм и жрать своего ближнего по команде. Фильм на самом деле — горькое лекарство, которое человек не любит и не хочет пить. Но только выпив его, он чувствует, что ему стало полегче.
— Александр Владимирович, Ваш фильм «Новая Земля», наверное, у каждого, кто его посмотрел, вызвал шок. Многие недовольны тем инструментарием, который Вы использовали, описывая насилие, ужасы и каннибализм в экспериментальной заполярной зоне для смертников, которая возникла в 2013 году. Николай Бурляев сказал, что Ваш фильм — это крик. Как бы Вы сами назвали свой фильм? Что это — крик, притча, пророчество?
— Когда человек замерзает в степи и вы начинаете ему петь колыбельную песню, как вы думаете, он поднимется или нет? Его нужно как следует по мордасам отдубасить, влить в него несколько глотков спирта, разогнать кровь в жилах, потому что его органы и члены уже отмирают. Для меня «Новая Земля» — действительно крик. Крик надрывный и очень важный. Дело в том, что если мы хотим на себя обратить внимание, на свои действия и мысли, мы пытаемся начать разговаривать с людьми, формировать некое пространство диалога. И если в этом пространстве нас не понимают, мы начинаем кричать. На балу, где танцуют красивые пары, где люди едят и пьют изысканные блюда и напитки, где все очень хорошо, мало кто замечает, что корабль, где происходит этот бал, летит в пропасть. Я кричу во всю глотку: ребята, надо срочно бежать на палубу, надо спасать корабль, надо хотя бы руль отвернуть в сторону. Те, кто видит в моем фильме только ужас и кровь, не понимают этого. Или я плохо говорил, или сами эти люди немножко глуховаты. Значит, они видели только глотку, из которой вырывается крик, а самого крика не слышали. Если бы все говорили так, я бы замолчал и больше бы ничего не говорил. Но так как большая часть аудитории фильма все-таки ощущает, понимает, видит и соглашается с тем, что вижу я, значит это хорошо. Значит, это действительно фильм-притча, фильм-крик, который мы сознательно хотели сделать таким образом. На мой взгляд, мы сейчас очень много прячем от себя, боимся увидеть. Павел Пожигайло уже сравнил «Новую Землю» с портретом Дориана Грея, когда мы смотримся в зеркало и видим только приготовленное, чтобы отражать нас только в прекрасном виде, когда мы боимся увидеть свое настоящее нутро. Я ни в коем случае не хочу кого-либо обвинять — ни людей, ни общество, в том, что мы стали хуже. Но я ощутил так и увидел именно так. Это взгляд в перспективу, в будущее.
— У многих при просмотре «Новой Земли» возникает параллель между картиной Балабанова «Груз 200» и вашим фильмом, хотя очевидно, что между их логикой и идеологией — пропасть. Но сейчас Вас обвиняют в том, что Ваш фильм — та же балабановская чернуха и бессмысленная кровь. Возникает такой вопрос: может все недопонимание оттого, что наше время такое невосприимчивое? Может просто нас перекормили нас чернухой в предыдущие годы и лужа крови на нас действует, как окончательный диагноз и света мы уже не видим?
— Во-первых, все люди разные. Каждому человеку свойственен определенный набор стереотипов и привычек. Люди часто защищают свое право жить в том мире, который они сами для себя сверстали. И они стараются сделать себе в этом мире уютное гнездо. И когда я вдруг подхожу и говорю: «Ты нечестно поступаешь к самому себе, потому что твое гнездо точно так же плавает в луже крови», мне говорят: «Нет, я ничего не вижу, ничего не знаю и ничего не понимаю!». Я не кровожадный человек. И я не люблю, когда издеваются над человеком, над моим отношением к человеку и человечеству. То, что мы показываем в нашей картине — это не издевательство, это предупреждение. И вот в этом как раз отличие между нами и работой Балабанова. Я рад, что между «Новой Землей» и «Грузом 200» есть та пропасть, о которой Вы говорите. Потому что если мы говорим о тяжелом, страшно изнуренном организме, мы не должны забывать, что этот организм — живой. И он способен возродиться, он способен подняться и воскреснуть. Я не хочу разбираться в том, что уже протухло. И мне не хочется рассматривать человеческие комплексы, которые находятся за гранью возможностей возрождения человека и человечества. А если говорить о насилии, то нас всех настолько к нему приучили, что мы его даже не замечаем. Я даже не говорю о телевизоре. Откройте компьютерные игры, в которые играют наши дети — они там постоянно в кого-то стреляют, кого-то убивают. Этот мир превращается в мир виртуальных возможностей — можно убить, вернуться, продолжить, возродиться. Нам то, к чему должен стремиться человек — духовное воскресение — заменили воскресением кнопочным. Может быть, это и есть тот самый главный смысл, который я хотел донести: люди, нельзя убивать себе подобных! Так можно привыкнуть к мысли, что можно таким образом наклонировать множество людей, потихонечку убивать их и смотреть, как они себя будут вести в этой ситуации.
— Выбор актеров для фильма был сложен?
— Мне в первую очередь хотелось, чтобы они смогли сыграть и смогли профессионально это сделать. В то же время хотелось найти новых людей. Так появился Андрей Феськов, Женя Титов, много новых талантливых ребят. Конфликтных ситуаций не было на площадке. Когда мы снимали на Шпицбергене, у нас было только два главных актера — Андрей Феськов и Костя Лавроненко, поэтому группа быстро притерлась. А когда мы прилетели снимать в Крым, мы с группой уже знали, что делаем.
— Почему такая странная связка мест съемки — Шпицберген и Крым?
— На Шпицбергене нужно было снять те сцены, которые связаны с природными ландшафтами заполярной зоны. К тому же выбор Шпицбергена определило еще и то, что там есть необходимая инфраструктура для жизни на съемках — аэродромы, вертолеты, пароходы, гостиницы. Туда очень трудно добраться, поэтому мы взяли только часть группы. А в Крыму мы снимали уже массовые сцены. К тому же хотелось показать, что мир, созданный Богом, красив везде — на севере и на юге. В принципе, я очень доволен картиной. Конечно, у меня есть масса вопросов, и возникает такое чувство, что если бы мне дали хотя бы месяц, я бы еще поковырялся с фильмом, что-то доделал.
— Были ли какие-то реальные жизненные истории, положенные в сюжет?
— Нет, никаких реальных прототипов, конечно, не было. Придумывали биографию каждого из героев и совещались очень долго с актерами, чтобы каждый из них помнил, что за его плечами в фильме реальная жизненная история. Поэтому они и получились такими живыми. И я этим очень дорожу.
— Как делался фильм, что его зажгло его изначально?
— Сценарий фильма написал Ариф Алиев. Сам текст существовал с 2003 года. Мы как-то сидели с Арифом вместе, говорили о смысле жизни, он говорит: «Я принесу сценарий, его никто не хочет брать, почитайте, пожалуйста». Я почитал и понял, что эта история очень актуальна. Эта история о том, что потенциально происходит вокруг нас, и в чем мы живем. Абсурдность ситуации заключается в том, что месяц назад мы не могли представить, чтобы то, что случилось в Южной Осетии, могло произойти. А 25 лет назад мы не могли представить, что с грузинами нас может что-то разделить. А также с болгарами, с румынами, с сербами. Мы сейчас все живем в невероятно разрозненном мире. Мир православного единства, который должен был бы существовать хотя бы на основании общего ужаса перед надвигающимся вызовом, который нам предлагает внешний мир, разрушен. Мы не в состоянии поддержать друг друга. Мы уже стоим на грани конфронтации с Украиной, в том числе — религиозной конфронтации, что для нас особенно жутко. Получается, что мы на самом деле находимся в конфронтации с самими собой. Хотя все внешне благополучно. У нас, как нам кажется, все более-менее прилично в экономике. У нас все более-менее прилично в обществе, что меня особенно радует. Видимо, в нашем обществе заложен колоссальный генетический потенциал. И сколько бы нас не обвиняли в том, что мы пьем, что мы не работаем, в еще каких-то немыслимых пошлостях, которые говорят о русском человеке, Россия, получив какое-то свободное и спокойное время, начинает созидать и растить себя. И поэтому сейчас, когда кто-то думает, что можно взять и на машинке просчитать всего человека, нам важно противопоставить этому миру гуманитарных технологий мир высокого духа. Важно не воевать с тем миром, а пытаться его осваивать. Наша миссия не в том, чтобы сохранить себя, как мы часто считаем, или защитить себя от надвигающейся экспансии, а в том, чтобы свидетельствовать миру об истине. Кстати, в этом отношении мусульманская цивилизация оказалась гораздо сильнее нас только потому, что свидетельствовала свою истину всему миру. Она не боролась за то, чтобы защитить в Мекке себя, а боролась за то, чтобы мусульмане были по всей земле, в том числе, в Нью-Йорке, Вашингтоне и так далее.
— Но при этом не следует забывать, что мусульманский мир успешен во многом потому, что никогда не шел на компромиссы в вере.
— Да, очень важно не идти на компромиссы в вопросах веры. Нам важно сказать: «Мы знаем Истину». Нам ответят, что мы тоже знаем ее. Мы ответим: «Да, конечно. Но только вы должны знать, что мы в этой области не сделаем шага назад». Это очень важно для меня. Мне кажется, что тот вызов, который брошен сейчас миру, приняла Россия. И очень важно сейчас не споткнуться об него, и понимать, что при всем при том опираться нам нужно всем на Божий Промысел. Господь должен поцеловать наши намерения в первую очередь, если мы, конечно, сумеем их вымолить и их донести. И тогда все может быть. А история «Новой Земли», которую мы попытались рассказать — это история о том, что может произойти, если мы постоянно будем отступать, постоянно делая шаги назад, пока нас не заставят друг друга есть.
— Можно ли сказать, что страшный мир «Новой Земли», где смертники живут по собственным законам в полной изоляции, где происходят страшные вещи, является обратной пародией на тот шаблон сытого потребительского рая, который усиленно строится в России? Ведь мы тоже порой живем и не подозреваем, что вокруг нашего мира — тоже сплошные «зоны», как в прямом, так и в переносном смысле. А там живет огромное число наших соотечественников, которых тоже убивают, где жизнь временами не менее, а может быть, даже более чудовищна, чем в мире «Новой Земли»..
— Безусловно, это так. В каких-нибудь бруклинских подворотнях или даже московских «бомжатниках» жизнь организована ничуть не лучше, чем в колонии в «Новой Земле», по крайней мере, в физическом смысле. Это и есть антиутопия. А для меня антиутопия заключается в том, что человечество всегда в какой-то момент находит «выход» из положения. Сосчитав, например, что нельзя прокормить 6−8 миллиардов людей, возникает мысль, что нужно прокормить всего один «золотой» миллиард. А со всеми остальными надо что-то делать. Уничтожить их совсем нельзя — они способны работать, производить какую-то прибавочную стоимость, которая позволяет жить более-менее сытно. Что делать с этим человечеством — никто не знает. Как с ним разбираться — тоже никто не понимает. Наш фильм ведь аллегория. Он говорит о том, что человек, поставленный в крайнюю нужду, в жуткие условия, способен превратиться из человека в механизм, в зверя, он способен жрать своего ближнего по команде. Мне кажется, что фильм очень полезен, его стоит смотреть. И я не сказал бы, что он тяжелый. Он не тяжелый, он нужный. Это как горькое лекарство, которое человек не любит и не хочет пить. Но только выпив его, он чувствует, что ему стало полегче. Очень важно, чтобы без предубеждения люди относились к нашему рассказу. Знаете, в русской литературе очень многие произведения было тяжело читать. Лесков, те же «Бесы» Достоевского. Я не хочу каких-то сравнений с ними, но наша история о том же. Она про то, как люди могут потерять себя и искать каких-то развлечений и способностей жить в мире бездуховном и безнравственном, в мире без содержания. Нет в этом мире содержания, потому что там только одно действие — одни люди бегут резать других или наоборот.
— В Вашем фильме очень живо и жестко описано, как происходит объединение людей в экстремальной ситуации, когда в прибрежной полосе покинутые всеми смертники начинают убивать друг друга за ключи к наручникам. Особенно жестко нарисована схватка между огромной дезорганизованной русской толпой и чеченцами, четко организованными и прекрасно взаимодействующими друг с другом. В этой схватке Вы довольно нелицеприятно показали, как русская толпа, которую чеченцы забивают насмерть топорами, выживает только объединив свои усилия, и уничтожает чеченцев. Вы не боитесь, что после просмотра картины Вас начнут обвинять в экстремизме?
— Я никого не унизил, не обидел. Я просто показал разные цивилизационные подходы. Когда распадался СССР, народ, составляющий ядро нации — русский народ или, по крайней мере, все, кто отождествлял себя с русскими, бросился каждый по-своему, как и в фильме, вырывать свой ключ. И оказалось, что малая группа, причем не обязательно этническая, может быстро объединиться и вырвать свой кусок. И тогда отпала первая группа, потом вторая, третья, и так далее. Кто тогда только тогда не вытирал ноги о великий и могучий русский народ! Кто тогда не сказал в его адрес какой-нибудь гадости и не бросил в него камень? И вот когда загоняют его в какой-то момент времени в ледяную воду и заставляют там подыхать, он вылезает из этой воды и объединяется, пусть на короткое время. И получается страшная сила, сметающая все на своем пути. Я просто показал, как это может быть.
— То есть, Вы рассматривали один из вариантов процесса этого объединения?
— Да, конечно. Так не раз происходило в нашей истории. И просто об этом нужно помнить тем, кто хотел бы наступить на нас, поделить шкуру неубитого медведя. Третий закон Ньютона еще никто не отменял. И никто еще не отменил великого тютчевского закона о том, что умом Россию не понять, аршином общим не измерить. Никто никогда до конца не понял еще того народа, с которым он воюет. Мы не до конца понимали кавказские народы и из-за этого получили кучу проблем себе. А когда-то мы отдавали своих детей в чеченские аулы, а чеченцы не отдавали своих в русские станицы. И таким образом родители этих детей становились кунаками и воспитывали детей, зная, что те поначалу были заложниками. А потом все это стало элементом культуры, коридорами общения. Мы должны понимать — раз мы живем рядом, раз мы живем вместе, мы должны находить этот коридор общения. Если этого нет, то мы обречены. Было бы примитивно сказать: вот великий русский народ, который способен решить все задачи, а все вокруг — идиоты. Ничего подобного. Очень часто распадаясь на отдельные элементы, на атомы, мы начинаем искать свое личное в этом мире, теряя свое общенациональное, народное, забывая о том, что без этого общенационального и народного мы просто не выживем. Именно об этом мое кино — объединившись даже вокруг малой силы, мы можем представлять собой колоссальнейшую мощь. Когда мы разрознены, мы представляем собой стадо баранов, которых можно гнать куда угодно.
— Зона смертников на Новой Земле, которые строят чудовищное общество, где практикуется каннибализм с принципом «последний — мертвый» для тех, кто не успел вовремя добежать после сигнала до барака, находится под постоянным мониторингом неких внешних гуманитарных структур и институтов. Они являются вполне себе демократическими и исповедующими т.н. «общечеловеческие ценности», но в ситуацию творящегося беззакония не вмешиваются. Нет ли в этом с Вашей стороны очевидной пощечины тому типу мироустройству, который складывается сейчас в мире и бесстыдство которого особенно проявилось после конфликта в Южной Осетии?
— Вспомните программу «За стеклом». Она же родилась не у нас в России, она пришла извне. И вот в определенный момент у некоторых людей возникает эстетическая потребность наблюдать за человеческой жизнью, как за стаей животных. Это не считается уже позорным или гадким. Можно наблюдать за сообществом людей и давать жить, как они хотят, установив камеры в спальне или, скажем, в сортире. И возникает вопрос: что это, как не прививка человечеству не реагировать на то, что происходит «за стеклом»? Если будет происходить в дальнейшем некий эксперимент над людьми, то к нему можно будет после этого относиться всего лишь как к некоторому формату телевизионного вещания, как к формуле подачи информации. Ты ведь все равно не участвуешь в этом. Но если хочешь, то ты можешь при желании принять участие абсолютно добровольно.
— То есть, речь идет о некоторых моделях гетто будущего? Гетто информационных, социальных, физических, где разрушается сама суть человеческой природы?
— В истории нашего фильма это гетто многоярусное. У Обезьяна — свое гетто. А Шрам может наводить свои порядки только в бараке. Шрам находится под Обезьяном, над Обезьяном стоит некая наблюдательная сила в виде Марты. А у Марты есть свой «сэр», которому она отчитывается и докладывает. Эта система выстраивается в виде некоторых ячеек, где в каждой есть свой угнетатель, над которым стоит свой угнетатель, а под которым есть своя жертва. Человека лишают права, которое ему дал Господь — принимать решения, действовать, защищать свою жизнь, воевать, если под угрозой находятся ценности твоей цивилизации и культуры, находить формулы самой этой защиты. Когда тебя заставляют только унижать кого-то, подчинять его и съедать, то тебе некуда деться. Хотя мы должны понимать, что все это — не в буквальном смысле, это аллегория, как у Джармуша в «Мертвеце». Помните, там тоже едят людей, по-настоящему вываренных. И при этом весь мир говорит: «Как это хорошо, как это здорово и цивилизационно правильно».. Я тогда удивляюсь и думаю: господа, о чем мы говорим? Если у нас этот прием сделан для того, чтобы оттолкнуть и сказать: нельзя этого делать, то там тот же прием принимают с распростертыми объятиями.
— В Вашей картине, несмотря на все ужасы, четко угадывается тема просвета в этой ситуации, тема побега из системы беззакония. Здесь и постоянная попытка побега Жилина из общества смертников и тема построенной православной часовни. Как Вы считаете, сам побег из этого апокалиптического мира вообще возможен? А если возможен, есть ли куда бежать?
— Для меня ответ на этот вопрос ясен. Ведь человек не вечен. И вопрос только в одном — до конца своей жизни человек должен успеть получить прощение. Даже в тех чудовищных условиях, которые описаны в фильме. И когда его на этом пути останавливает смерть, насильственная смерть, то, наверное, у него есть шанс получить прощение, потому что он уже выбрал этот путь. Для меня было очень важно, чтобы мы выбрали путь движения. Ведь победа заключается не в том, что водрузили ли мы знамя над Рейхстагом или не водрузили, а в том, что под Москвой в 1941 году мы первый раз двинули на запад свои танки. У нас нет в фильме ничего ни назидательного, ни проповеднического.
— В последних кадрах фильма, когда уже идут титры, возникают фотографии основных героев еще той, дотюремной жизни, когда они не были маньяками и убийцами. Поразительно, что все они — абсолютно нормальные люди: учителя, врачи, инженеры. Что же случилось с этим миром такое, что уже в 2013 году все они превратились в ходячее и практически бесконтрольное беззаконие? Это какое-то предапокалиптическое ощущение?
— Дело в том, что сегодня этого еще не произошло. Но это может произойти в самое ближайшее время. Не когда-нибудь в отдаленном будущем, когда сменится множество поколений, а здесь и сейчас. Я просто хотел напомнить фильмом, что пока все эти люди вокруг нас — нормальные. И если мир хотя бы чуть-чуть не озаботится о том, каким ему быть, то на месте маньяка-убийцы и кандидата в смертники может оказаться вполне нормальный человек. А потом уже — падать в пропасть до самого дна и начать выбираться с этого дна. Фильм как раз об этом — как выбраться с самого дна пропасти, если ты сохранил в себе хоть что-то человеческое. Невозможно рассказать о том, как человек изменился на середине полета в пропасть и начал оттуда выбираться. Так не бывает. Утопичность и антиутопичность находится на краю иголочки, которой Жилин протыкает каждый день свой календарик: вот сегодня есть день, и он очень многое решает в нашей жизни. Как часто мы запоминаем дни, которые стали для нас поворотными! 8 августа 2008 года — для кого-то день начала Олимпиады, а для кого-то — день геноцида осетинского народа. И если Олимпиада уйдет в прошлое, в статистику, то боль геноцида никуда не уйдет, она сохранится на века. И тогда мы спрашиваем: где эти числа и где эти времена? Вот они — рядом с нами, сегодня, а не завтра. Поэтому мне не хотелось выносить действие фильма далеко вперед и говорить о том, что это будет «когда-нибудь». Нет, это все сейчас происходит.
— Когда в 2013 году на рейде наших северных островов находятся корабли неких «международных сил» и солдаты сдерживания в натовской форме, это определенный «звонок»? Натовские флаги на нашей территории к 2013 году могут оказаться реальностью?
— Вы же видите, как происходит экспансия? Сколько бы мы не говорили о том, что они наши друзья, в нужный для них момент они становятся нам врагами. «Друг Джордж» и прочие. Они лгут откровенно и уничтожают все вокруг себя геббельсовской ложью. Все, что сейчас происходит, давит на нас с неизбежностью огромного пресса, медленно, по миллиметру, но давит. Нас давят по линии ООН, по линии других международных организаций, по военной линии. Мы, слава Богу, не сдаемся. Я посмотрел и порадовался за наших дипломатов, они оказались крепкими ребятами. А те, о ком мы говорим, все равно прут и лезут во все дырки. И поэтому нужно понять — не друзья они нам. И опасность «2013 года» реализуется уже сейчас, если Украина и Грузия движутся на полной скорости в сторону НАТО. А кто-то за кулисами, тот, кого мы не знаем, довольно потирает руки и говорит — смотрите, эти православные снова режут друг друга. О каких мечтах еще говорить? Это и есть игра «последний мертвый», как в фильме «Новая Земля». Мне кажется, люди на Западе тоже об этом должны думать. Они должны понимать — они точно так же защищают свои ценности и самобытность, потому что они точно так же попадают под этот пресс. Этот пресс выдавит любого. И речь здесь не только о русских, о православных. Этот пресс сегодня работает против всех тех, кто национально, культурно, этнически, религиозно и метафизически самостоятелен.
