 |
| Правая.Ru | Илья Бражников | 23.11.2005 |
Один из прообразов глобального мира — единство Вселенской Апостольской Церкви. Верно сказать, что Иисус Христос пришел к народу Израиля («спасти овец дома Израилева»), однако, так же верно и то, что Он одновременно пришел в эллинистический мир Средиземноморья, на территорию Римской империи. Причем в римском сотнике Он даже столкнулся с таким качеством веры, которой «не нашел и в Израиле».
II век — переломный в истории Христианства. Соперничество между Иерусалимом и Римом ставит вопрос: останется ли Христианство в границах только семитской культуры или найдет себе место в разработанной и развитой греческой мысли? Суждено было именно второе, и Христианство стало религией Средиземноморья. Будучи просвещено Христовым светом, Средиземноморье по-новому осмысливает свое единство — как единство во Христе. Известный историк А. В. Карташев пишет в своей книге о Вселенских Соборах: «Только христианская Церковь, переросшая уровень двух миров — иудаизма и эллинизма, — породила и осмыслила самую идею всеобщности, вселенскости, всемирности человеческой истории. Константин, возглавив это дело, действительно, стал Великим». Знаменитая апория Льва Шестова — что общего между Афинами и Иерусалимом? есть ли хоть что-то, что объединило бы их? — как известно, имеет положительный ответ: Константинополь, или Новый Рим.
Надо отметить, что первая христианская глобализация, связанная с миссией апостолов и их учеников, при всех сложностях, с которыми она сталкивалась, развивалась весьма успешно. Так, варварские германо-кельто-славянские племена, даже враждуя с Римской империей, не могут устоять перед ее религией; в орбиту Средиземноморья, таким образом, непосредственно включается вся Северная и Восточная Европа, как ранее были включены Северная Африка и Ближний Восток. Думаю, мы не ошибемся, если скажем, что единство Средиземноморья — эллинистическое, затем римо-византийское — это единственный в истории пример успешной глобализации. В преддверии и после пришествия Христова Средиземноморье было именно расширяющейся территорией спасения, внутри которой сохранялись и развивались этнические, культурные и прочие особенности входивших в империю частей при наличии ключевых политических и цивилизационных элементов единства.
В этом смысле все последующие глобальные проекты были, с одной стороны, более локальными и, с другой — разрушителями достигнутого единства. Видимые проявления католической глобализации, которую можно, мне кажется, назвать второй христианской, — уже сильно отступают от духа Христа. Прежде всего, действия первого Рима раскалывают — впервые за тысячу лет! — единство Церкви. Начинающиеся практически тут же вслед за расколом Крестовые походы также сомнительны с точки зрения Кафолической, то есть Соборной Церкви. При этом внешне католическая глобализация имела успех — в первую очередь, в Латинской Америке — и была остановлена только Реформацией и появлением Москвы — Третьего Рима.
Можно сказать о том, что любой глобальный проект объединения является репликой в споре о Римском наследстве. До сих пор все попытки глобализации (в том числе исламская) претендовали на определенную преемственность последней эсхатологической Империи. Не является исключением и нынешняя, англо-американская, с ее новым Капитолийским холмом, Сенатом и другими чисто внешними формами Рима.
В современной православной публицистике стало уже общим местом указание на псевдоимперский характер Соединенных Штатов, соотнесение США, вопреки официальному позиционированию, с Вавилоном и Карфагеном. Хотелось бы привести ещё одно косвенно-историческое подтверждение этой мысли.
Изучая историю раннего Средневековья, нельзя не задаться вопросом: почему варвары, которые веками жили за границей лимеса (переходили его, грабили, захватывали земли, уходили или изгонялись, снова мирно жили за границей) начинают одолевать империю, когда большинство римлян становятся христианами? И здесь недостаточны стандартные ответы об ослаблении Римской империи, вырождении, отходе от римских обычаев и т. д. Дело в том, что сама оппозиция: цивилизация/варварство глубоко ложна. Варвар (не столько исторически, сколько по сути своей) противостоит не цивилизации, а именно христианству. Цивилизация сама по себе варвару не угрожает. Но христианская цивилизация вызывает его на борьбу. Варвар ненавидит, в первую очередь, именно христианство, именно христианизации наиболее упорно сопротивляются варвары, в то время как собственно «цивилизацию» они быстро и успешно перенимают, с элементами «цивилизации» прекрасно уживаются. Варварство — это естественность, возведенная в норму, а главное, против чего выступает Христианство, — это как раз греховное естество, поврежденная природа человека, которую варвар всегда склонен считать благой и нимало не поврежденной.
И в дальнейшем существование уже западноевропейской Христианской цивилизации есть непрерывный поиск новых варваров и борьба с ними. Притом что «цивилизационный стандарт» Запада с каждым веком становится все сомнительнее. В столкновении, например, британского короля Ричарда I с Саладином во времена III Крестового похода достаточно очевидна большая близость к цивилизации султана, владеющего бывшими землями Римской империи. Между тем, в ходе истории в качестве «варваров», с точки зрения, западного человека уже выступали, помимо магометан, африканские народы, индейцы, русские, сербы… Ныне Соединенные Штаты — как Америки, так и Европы, в согласии со своими квазирелигиозными просвещенческими доктринами, видят «варваров» в «недемократических» странах и воюют с ними. Признаками «цивилизации» выступают демократия, толерантность, права человека. Но стоит ли говорить, что варварами в данном контексте являются утратившие здоровые христианские корни люди Запада, разрушающие мечети и библиотеки в Ираке и православные храмы в Косово. (Даже Борис Ельцин это понимал, назвав бомбардировки Сербии «варварством»).
Дорогу современному варварству открыло, естественно, европейское Просвещение, которое и вернулось, через голову католицизма, к идее благой природы человека.
Основная тенденция Просвещения: всё должно быть «естественным»: религия, мораль, право. В смысле, рациональным, не сверхъестественным. Например, свобода и терпимость — естественны и рационально обоснованны. Должны существовать естественные законы, с которыми согласятся люди всех частей света. Однако, выдающийся французский социолог Пьер Бурдье показал, что любая «естественность» — это ставшая нормой социальность, и просвещенцы, расчищавшие путь к естественности просто-напросто программировали новую социальность. Теперь эта социальность, в общем, создана, но там, где проект Просвещения (как в России) не носил тотального и необратимого характера, есть возможность посмотреть на эту пост-просвещенческую социальность со стороны.
Просвещение для христианина — это, прежде всего, свет Святого Крещения, Благодати Христовой. Апостол Павел в посланиях то и дело говорит о просвещении в этом смысле: Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа (2 Кор.: 4, 6). Конечно же, просвещение естественным светом разума есть прямая противоположность просвещению сердца благодатным светом Христовым. Таким образом, альтернативность христианству заложена уже в самом названии проекта. Но и по смыслу это движение было во многом антихристианским. Энциклопедия противопоставлялась Святому Писанию или, точнее, католической рецепции Святого Писания XVI—XVII вв., когда оно рассматривалось в качестве главного авторитета в научных вопросах.
Теперь уже очевидно, что Просвещение — выражение сути и назначения западноевропейской цивилизации, а Христианство — только один из этапов её развития. Как только Европа устремилась к раскрытию своей исторической сути, сразу началось Просвещение.
Модерн, как-то ни удивительно, свой проект человека завершает именно варваром. Руссо со своим идеалом «естественного человека» в образе дикаря и тут оказался впереди всех. Теперь, когда Европа теряет свои цивилизационные основания, — спадает верхний слой христианства, и наружу выступает опять «естественный человек», то есть варвар, который заботится о правильном питании, богатстве, славе, ритуально танцует в ночных клубах или практикует восточные психотехники и.т.д. Новейший варвар, помимо того, что усвоил многие внешние атрибуты дикаря (татуировки, пирсинг, крашение волос и лица [1], стремление к наготе), не имеет исторической памяти, склонен легко усваивать элементы чужой традиции. В крайних своих пределах — это стихийный ницшеанец, неформал, бунтующий против всех внешних форм христианства. Неформал — продукт цивилизации, общества потребления. Он — против, но он плоть от плоти цивилизации. Против чего же бунтовать? Разумеется, против христианства. Конечная цель любого европейского бунта — именно христианская основа. Первым, кто отчетливо понял и выразил это, был русский поэт и мыслитель Фёдор Иванович Тютчев.
Реформация и Просвещение констатировали новое единство — единство человеческого рода, вне зависимости от вероисповедания (в этом была и реакция на неудачу католического проекта). Это по-новому осмысленное единство прямо вело к разным попыткам новой глобализации. Первой глобализацией на основе Просвещения был французский проект Наполеона. Затем германский проект Бисмарка-Гитлера. Затем русский проект в виде СССР. (Я полагаю, что СССР, по сути своей, был именно русским проектом Просвещения). Наконец, англосаксы, руководствуясь вековым опытом политики выжидания, пережили всех и предложили свой проект, когда ему уже не было альтернативы. Англо-американская глобализация — это, вне всякого сомнения, продолжающийся (и, надо думать, последний) проект Просвещения, попытка глобализации на основе логики и идеологии западно-христианской Реформации.
Относительный успех этой последней глобализации обусловлен, на мой взгляд, тем, что англосаксы учли слабые места предшествующих проектов. До СССР все несостоявшиеся проекты были слишком открыто националистичны. Советско-американское противостояние выработало новые формы, в которых национальный фактор умело замаскирован, как бы вынесен за скобки. Англо-американская глобализация умело скрывает свою национальную (равно как и квазирелигиозную) составляющую. Атлантистский характер англо-американской глобализации позволяет ей иметь незаметную внешнюю имперскость — то есть, реально военно оккупированы немногие страны, и они не составляют некоей сплошной имперской территории; нет и пока неясны очертания потенциально Единого Государства — на эту тему пока упражняются только фантасты.
Англо-американская глобализация не просто негативно воспринимается во всех странах, когда-либо имевших свой проект (Франция, Германия, Россия, арабские страны). Она вызывает некие встречные движения, некие ожидания или иллюзии в тех странах-регионах, где своя версия глобализации потерпела неудачу. С одной стороны, мы сталкиваемся с предельно жестким, тоталитарно-модернистским, монополярным политическим диктатом США, с другой — есть ряд других глобальных проектов, в которых ещё теплится какая-то жизнь, и они стремятся к реваншу. Однако, по форме сегодня они носят анти-американский, то есть «антиглобалистский» характер.
Надо понимать, что в столкновении глобализации и антиглобализма сталкиваются сегодня не добро со злом, но разные формы зла, восходящие, скорее всего, к одному источнику. Это столкновение пост-христианского мира с миром до-христианским, как бы ветхозаветным, борьба Вавилонской блудницы с «мерзостью Египетской».
Любопытно в современном контексте читается роман Е. Замятина «Мы», в котором пост-христианскому миру глобального Разума противостоит террористическая организация с недвусмысленным названием МЕФИ. Замятин — один из тех модернистов, кто, не будучи мистиком или особо сведущим в оккультной сфере, предпринял, наряду со многими, радикальное оправдание диавола в ХХ веке. Тот, кто был «человекоубийцей искони», стал у Замятина ревнителем за человечество. Роман «Мы», который поспешили назвать антитоталитарным и «приговором социализму», на самом деле есть замятинский (или общеевропейский) приговор Богу-Творцу.
Глобальный мир Единого Государства задуман Замятиным как намеренная деконструкция христианских понятий. Эта деконструкция, впрочем, исторически реализовалась в абсолютистских и некоторых диктаторских режимах. В действительности, перед нами вывернутое наизнанку христианство, христианство наоборот, т. е. как раз антихристианство, во главе с Благодетелем-антихристом (недаром Замятин делает аллюзию на Великого Инквизитора). Это — отступничество от Христа, Христос отвергнут здесь «за ненадобностью». Противостоят же этому миру — любители архаики и естества, террористы-революционеры «Мефи», т. е. попросту дьяволопоклонники.
Каково же место России в этом глобальном конфликте: может ли она рассчитывать на какие-то союзы или ей придется вести борьбу с пост- и анти-христианским миром в одиночку? Сегодня сложно себе представить пророссийские союзы и политические коалиции, которые были возможны в XIX и XX вв. В то же время Россия, как минимум, дважды в истории оказывалась в одиночестве перед лицом «Европы двунадесяти языков» и выходила из этой битвы не только победительницей, но и в окружении вольно или невольно дружественных стран.
В столкновении глобализации с антиглобализмом правды нет ни на одной стороне. Глобализация есть варваризация бывшей ойкумены, антиглобализм есть чистое варварство. Мы незаметно оказались в эпохе, родственной первохристианской — когда не было ещё ни христианской цивилизации, ни христианских государств. Глядя в телевизор или следя за новостями, мы словно бы вновь погружаемся в Древний мир, с его демонами, идолами, рабами, рабынями, жертвоприношением младенцев, опустошительными эпидемиями, войнами, стихиями и распятиями на кресте.
Но мы должны всегда помнить, что православная Россия — истинная наследница первых христиан, законная продолжательница первого и второго Рима, центр Восточно-Христианской цивилизации — оставшейся, по сути, единственной в глобализирующемся мире. Восточное же Христианство, Православие — это единственная альтернатива новейшему варварству двух по видимости враждебных апокалиптических зверей: «Хищника» и «Чужого», антихристианского Запада и сатанократического Востока.
