 |
| Культура | Максим Гуреев | 07.10.2005 |
Безусловно, «Святая Русь» преподобного Пафнутия Боровского, отнесение которого к ученикам, последователям и «сопостникам» святого Сергия, игумена Радонежского, может быть предметом лишь самой возвышенной теоретической абстракции, сталкивается с реальной, динамичной властью, лишенной до поры известного охранительства, властью, по сути, модернистской в лице Московского митрополита. К слову, интересно заметить, что о самом словосочетании «Святая Русь» (идеальная русская симфония власти земной и небесной) было сказано немало, в том числе и скептических слов, Г. П.Федотовым и А.В.Карташевым, а митрополит Антоний (Блум) Сурожский так и вообще утверждал, что «Святой Руси» не существовало никогда, ибо нарочитая мифологема, идеализация прошлого, равносильная его незнанию, иллюзорное бытование есть результат не веры, но суеверия — «суетной веры».
Можно утверждать, что столкновение опытного разномыслия и практического единомыслия предвозвещает один из величайших споров в истории Русской церкви — спор преподобного Нила Сорского и преподобного Иосифа Волоцкого. Этот спор закончился победой, если это слово вообще уместно в данном случае, последнего. Опыт явного разделения (не догматического, разумеется, но скорее культурологического), как ни странно, обогатил христианскую православную традицию. Церковное общественное служение своеобразно одухотворило Православное Царство, украсило его архипастырскими облачениями и патерическими речами, но никак, к сожалению, не мистифицировало (в Святоотеческом понимании), не умиротворило и не умудрило его. Показательной в данном случае является трагическая paздвоенность личности патриарха Никона — с одной стороны, молитвенника и аскета классической Северной (Соловецкой) школы, коллекционера христианских древностей, собирателя книг, ученика и последователя известного интеллектуала своего времени преп. Елеазара Анзерского. С другой же стороны, коварного политика, неистового гонителя и реформатора — потрясателя «основ». Таким образом, представляется сомнительным эмоциональное утверждение г-на Солженицына, что якобы «старообрядский» раскол стал первой «роковой трещиной», первым «жестоким ударом». Антитеза «Патриарх Никон — Аввакум Петров» представляется, безусловно, «внутриклановым борением», характерным для иосифлянской ветви церковного строительства, которая к XVII столетию уже не знала истинно интеллектуального, богословствующего оппонента. «Просветитель» преподобного Иосифа Волоцкого уже разрешил эту проблему в одну сторону.
Отпадение последователей «огнепального» Аввакума от «Русской христианской православной церкви» — на таком развернутом названии настаивал архиепископ Михаил (Мудьюгин) — предуготовляет глубокий нравственный и опять же культурологический кризис, нашедший свое закономерное отражение в факте учреждения Св. Синода. Так, по воле князей мира сего Церковь превращается в государственное «ведомство православного вероисповедания» (о.Иоанн Мейендорф), для которого, в частности, процесс канонизации святых, мистически символизирующий дерзновенное и одновременно смиренное соотнесение небесного и земного выборов, становится «списочным», крайне заформализованным мероприятием. «Сочетание подлинного смирения с дерзновением всегда признавалось в Православной церкви залогом святости, основой настоящей богочеловеческой жизни», — писал епископ Александр (Семенов-Тянь-Шанский). Отныне (начало XVIII столетия) эта система упраздняется. Читаем у Г. П. Федотова: «Следя за списками канонизованных святых XVI и XVII веков, мы воочию наблюдаем „утечку“ святости… на первую половину XVI века падает 22 святых, на вторую — 8, на первую половину XVII в. — 11, на вторую — 2. В XVII веке убыль идет резко и равномерно». Итак, полностью исчерпав благотворную и боговдохновенную энергетику иосифлянско-заволжских споров, на рубеже XVII — XVIII веков по сути уже Синодальная Церковь, по мнению Г. П. Федотова, переживает глубокий кризис. Можно предположить, что это был кризис «остывающего», выхолощенного ритуального служения (ритуальных услуг) вне культурно-исторического контекста. «Братие, не высокомудрствуйте!» — сей возглас однозначно ориентирует данное служение в сторону невербальную, «немотствующую». Отец Георгий Флоровский традиционно категоричен в оценке церковно-исторической ситуации рубежа XVII — XVIII веков: «в действительности это было отступление Церкви от культуры».
Синодальная «немота», увы, стала тупиковым нечувствием тайн, а пафос «отрицания и неприятия нового» не имел никакого отношения в Святоотеческой апофатической традиции.
Симптоматично, что именно творческое, богословское осмысление «спасительных догматов кафолической церкви» (св. Максим Исповедник), а не, порой на грани здравого рассудка, охранительство и фундаменталистское невежество оживляет русскую автокефалию XVIII — XX веков, притом что традиция «разномыслия» и возможность относительно свободного выбора (св. Серафим Саровский — инок-прорицатель Авель Васильев) сохраняются и порой доминируют.
Интересно исследовать оппозиции — св. Паисий Величковский и Феофан Прокопович, св. Филарет Дроздов и архимандрит Фотий (Спасский), св. Амросий Оптинский и св. Иоанн Сергиев (Кронштадтский), чтобы понять, сколь причудливы пути (беспутья?) Синодальной Церкви. Особенно, на наш взгляд, показательной в данном ряду является фигура легендарного Кронштадтского пастыря, современника таких выдающихся церковных деятелей конца синодального периода, как св. Тихон (Белавин), владыки Сергий (Страгородский), Антоний (Вадковский), Антоний (Храповицкий) — основоположник и вдохновитель «карловацкой» РПЗЦ.
Итак, о. Иоанн Сергиев был бесспорным властителем дум своего времени, талантливым литургистом, видным церковным администратором, а также непримиримым противником графа Л.Н.Толстого, оппонентом более политическим, нежели духовно-эстетическим. Знакомство Кронштадтского настоятеля с литературным наследием «яснополянского старца» представляется весьма сомнительным, по крайней мере, об этом не сообщают ни многочисленные воспоминания современников о батюшке, ни отвлеченные исторические источники того времени. Парадоксально, но для Синодальной Церкви закономерно, что именно на ниве невербальной, но ритуально-обрядовой протоиерей Иоанн Сергиев достиг невиданных доселе (на период XVIII — XX веков) вершин, что давало повод уже при жизни настоятеля Андреевского Кронштадтского собора говорить о его святости и возможности причисления к лику святых (особенно, разумеется, в среде его почитателей).
Официальная общецерковная канонизация о. Иоанна произошла, как известно, лишь в 1990 году.
Оптинопустынское, Саровское, Черниговско-Гефсиманское, Глинское старчества, мистическое и духовное начало которым налагают преподобный Нил Сорский и св. Паисий Величковский, ориентированы на христианский православный персонализм, а стало быть, и на свободу от «бессловесной» ритуальной назидательности, и противостоят при этом полностью практике коллективной, «общей исповеди», по сути, оправдывающей общинность. Общинность, которую игумен Иннокентий (Павлов) понимает как «образование имперской поры, объединенное скорее круговой порукой, нежели личной волей и личной ответственностью». К слову сказать, отношение к «общей исповеди», практиковавшейся о. Иоанном Сергиевым, было более чем неоднозначным. Так, св. Феофан Затворник Вышенский относился к этой «новации» Кронштадтского батюшки очень настороженно, видя уязвимость такого рода духовнической, пастырской практики для многих соблазнов.
Показательно, что многие видевшие, знавшие и слышавшие о. Иоанна, независимо от своих симпатий или антипатий к батюшке, указывали на неумение последнего произносить проповедь, на косноязычие в общении с духовными чадами. К.М.Салтыков (сын писателя Салтыкова-Щедрина) сообщал в своих воспоминаниях о Кронштадтском протоиерее следующее: «Читал он ее (молитву) невнятно, прерывисто, особенно ударяя на некоторые слова. Это чтение производило какое-то жуткое впечатление на нас».
Невнятное благобормотание достигает своих гиперболических вершин в «загадочных мудрованиях» Григория Распутина (Новых), порывающего тем самым с Церковным Преданием и погружающегося в языческую юдоль. В данном случае собственно слово, что должно быть принесено жаждущей внимать ему пастве, полностью подменяется неким фразеологическим «истуканом», фонетически «благообразным», но семантически порой совершенно «мимоестественным и лютым».
Конечно, теперь едва ли представляется разумным всю полноту данного вопроса сводить лишь к конкретным именам и примерам, заточая тем самым весь богатейший опыт церковного строительства XIX — XX веков в узкие дидактические рамки. Ведь традиция творческого богословия святой Сергиевской Плеяды и Школы Заволжских старцев возрождается именно в рассматриваемый нами период, доказывая «неисповедимость» небесного и парадоксальность земного выборов, внутри которых существуют слово св. Филарета (Дроздова), о. Георгия Флоровского и антислово, чтение св. Феофана Вышенского, архимандрита Киприана и чтение наоборот, знание св. Силуана Афонского, о. Александра Шмемана и некий лживый внеконтекстуальный парафраз, что в равной мере попущены непостижимым Божественным Промыслом.
Стало быть, поиск наших теперешних духовных нестроений не плохо бы начинать столетий этак пять назад. Как минимум…
http://www.kultura-portal.ru/tree/cultpaper/article.jsp?number=606&rubric_id=1 001 146
