Русская линия
Фома Владимир Гурболиков07.10.2005 

Все ли равно в кого верить?
На письмо читателя отвечает В. Гурболиков

Письмо:

Почему я верю, но не религиозна?

Сначала отделим зерна от плевел. Вера — это человеческая потребность, совершенно естественная и ясная. Верить — это способ понимать, познавать и пробовать на вкус окружающий мир. Не важно, как назвать то, во что, собственно, веришь — Бог или, скажем, Высший Разум, — важно, что душа работает. Ни в регулярных походах в храм, ни в ежедневном чтении молитв бог в человеке не проявляется. Это — внешнее. А проявляется бог в человеке изнутри, и называется он — совесть. Совестливый человек, рефлексирующий — значит, есть в нем та самая божественная искра. В моем понимании, если человек замечает несовершенства мира и молится, чтобы их не было — это лень. Если же человек видит в мире изъяны и стремится их исправить делом — это вера. Так что в этом смысле я человек вполне верующий.

Верующий — но не религиозный. Религия — это человеческое изобретение, придуманное для поддержания общественного порядка. Уздечка. Чаще — строгая уздечка: дернул — все испуганно присели.

Вообще идея делить бога на религии кажется мне странной. Вот мне совершенно все равно, как его зовут — Иисус, Аллах, Вишну или Сергей Васильевич, все равно, как он мог бы выглядеть — носит ли он чалму или задорное бикини в клубничках. Важнее понимание, что все происходящее вокруг — не случайный хаотичный процесс, а Система. Система закономерностей и чудес. Поэтому бог — это не тот «парень» из Ветхого Завета и не «ребятишки» из Махабхараты. Бог — это сущность выше всяких имен и персонификаций.

…Конечно, это все личное. Вероятно, есть что-то удивительно хорошее именно в религиозной системе, чего я не вижу — то ли в силу недостатка ума, то ли по недостаточной образованности или чрезмерной зашоренности. Но вижу — так. Религия — чуждо и страшно, вера — необходимо и естественно.

Тина Н.,
интернет-сообщество «Живой журнал»

Мне кажется, Тина, Ваше определение веры чересчур общо. «Пробовать на вкус» окружающий мир можно через ощущения, душевные движения, которые не обязательно предполагают веру. Человек способен жить «полной жизнью», вкушать горе и радость, любить и ненавидеть; он может творить, быть великолепным художником, писателем… И при этом не иметь никакой веры, считать все, с ним происходящее, плодом своих желаний, везения-невезения, и только.

Но вера — это другое. В первую очередь — уверенность в том, что у жизни есть особый смысл, что существуют различные необъяснимые природными, биологическими, социологическими причинами ценности. Можно быть атеистом, считать: я умру, распадусь на молекулы и атомы… но верить, что мои дети будут жить при коммунизме. И ради этого коммунистического завтра убивать или идти на смерть. А можно верить иначе… Когда Христос говорит: кто положит душу за Меня и Евангелие, тот душу спасет — как это понимать? Ведь само словосочетание «спасение души» не имеет смысла вне веры! И кто-то верит в то, что есть душа, и что можно жить и умереть ради Христа, и в этом — высший смысл жизни.

Все это — вера. И на первый взгляд, действительно, кажется: во что веришь — неважно. Я сам в свое время увлекался и толстовством, и Рерихом, и Евангелием увлекался. Мне достаточно было, что в отличие от науки, которая отвечает на вопрос «как мир устроен?», существует вера со свои вопросом: а зачем существует мир? И ответ на это «зачем» — есть Бог. Мы живем, Вселенная наполнена галактиками, горит Солнце, растет трава — и всюду бог. Мне казалось, что остальное — плод человеческой фантазии. И что неважно, как верить, во что верить. Я смотрел с восторгом на мир как на бесконечную сокровищницу волшебных чудес и тайных знаков и упивался своей духовной широтой. Но стоило только столкнуться с религиозной верой, с верой как институтом — я ее сразу же начинал презирать.

Своих православных знакомых я считал чудовищно невежественными (хотя это были люди умные и образованные). Когда я слышал, что они общаются с Богом, считая Его Личностью, которой можно сказать «Ты», то внутренне потешался. Воспитание не позволяло с ними спорить, но мне казалось это крайним примитивом, величайшей наивностью.

Так я думал о христианстве, которое — независимо от того, как относиться ко Христу — безусловно пример глубокой веры. И вот какой парадокс: получалось, как только я соприкасался с христианством, мне почему-то становилось не все равно, как верить и как называть Бога.

Я принимал боксерскую стойку: ах вы, примитивные клерикалы, как вы смели присвоить Бога себе!.. Оказывалось — я не желал видеть Его глазами православных, мусульман, иудеев. И проповедуя «всеобщего бога», я оказывался вовсе не универсалистом, потому что постоянно отвергал Бога Библии, Евангелия, Корана…

Мне казалось: правда — на стороне моих мудрых друзей, равно почитавших и Христа, и Толстого, и Рериха. Меня не коробило, что Лев Николаевич ради своих идей безбожно чиркал Новый Завет и убирал оттуда все, что ему не нравилось. Мне было «очевидно», что Рерих нес истинный свет единой веры Запада и Востока — и не смущало, что его высокогорные учителя с восторгом писали «махатме» Ленину… А когда я все-таки задумался и спросил своего знакомого агни-йога, как же Ленин, истреблявший священников, оказался «махатмой», то услышал: потому что, покончив с всевластьем православия, тот очистил Россию для будущего «просвещения», грядущего с Востока. И почему-то впервые не испытал восхищения от такой широты взглядов…

Прошло много времени, и мы снова говорили, но я был уже православным. И я с болью говорил своему другу: ведь в Индии, куда едут твои единоверцы, многие из них погибают во время своих аскетических опытов! Умирают, с вашей точки зрения, без спасения! — Да, умирают, — спокойно согласился мой друг.

Его голос не дрогнул. Потому что он твердо верил, что неспасшихся ожидает «всего лишь» еще одна реинкарнация, новая жизнь — и так до тех пор, пока они не покинут колесо сансары. А я — я был уже убежден, что людей этих лишили главного — одной, данной им для спасения, жизни. Мне было страшно и горько. А моему другу — нисколечко…

* * *

Вера — понятие общее. Но далее начинаются пропасти и разломы. Да, мы все молимся, ищем любви и делаем спасения. Но кому молимся? Как понимаем смысл слова «любовь»? В чем чаем спасения?..

Не могу же я согласиться с тем, что Христос и богиня Кали, для которой приносили в жертву (удушали) сотни тысяч людей — одно и то же! Вы можете, конечно, напомнить о жертвах инквизиции — да, это было в истории христианства. Но совесть христиан до сих пор неспокойна, и это само по себе свидетельство различия. Не может заболеть совесть у поклонников чудища с крокодильей головой! — они принимают его таким, каков он есть. А Христос — Сам, всем образом Своих мыслей и дел приводит к тому, что рабство — плохо; что женщина не ниже мужчины; что не должно быть разделения на «эллинов» и «иудеев"…

Человек, веруя, пытается взять пример с предмета своей веры. И тот, кто возлюбил фюрера «великого рейха», будет совершенно иначе смотреть на вещи, нежели любящий распятого Христа.

Это, быть может, не так легко объяснить сразу, в одном разговоре.

Столь же нелегко сходу убедить, что придумать то же самое христианство человеческим умом — невозможно. Знаете, Тертуллиану приписывается выражение «верую, ибо абсурдно». Непосредственно этой фразы у него нет, но он и многие другие апологеты в самые первые века христианства говорили: посмотрите, наша вера истинна, потому что ее невозможно изобрести!..

* * *

Недоумение по поводу такого Бога присутствовало и в другие времена, у других народов. Вот диалог из романа японского писателя середины двадцатого века Сюсако Эндо «Самурай». Роман посвящен событиям XVII века, когда накануне гонений на христиан в Японии оттуда в Европу отправилась последняя японская делегация. По пути самураи посетили Мексику. И в этом эпизоде писатель рисует встречу главного героя романа с японцем, который в свое время принял католицизм, стал монахом, переехал в Центральную Америку, но здесь бежал из монастыря, видя, как испанцы избивают и мучают индейцев.

Однако, вопреки ожиданиям Самурая, японец остался верующим христианином. И вот они говорят о Христе:

«- Нет, я не могу без конца думать об этом человеке, — прошептал Самурай извиняющимся тоном.

— Это неважно. Даже если вы не отдадите Ему своего сердца, Он все равно отдаст вам Свое.

— Я проживу и без этого.

— Вы в этом уверены?

Бывший монах с жалостью глядел на Самурая, теребя в руках лист…

— Плачущий ищет того, кто будет плакать вместе с ним. Стенающий ищет того, кто прислушается к его стенаниям. Как бы ни менялся мир, плачущий, стенающий всегда будет взывать к Нему. Ради этого Он и существует.

— Я этого не понимаю.

— Когда-нибудь поймете. Когда-нибудь вы это поймете».

Кстати, этот отрывок из романа Сюсаку Эндо иногда удерживает меня от отчаяния — если почему-то страдаю. Ведь страдание — это тоже путь. Оно заставляет поднять голову и посмотреть, что есть в моей жизни единственная цель, ради которой только и можно жить и умереть однажды.

Христос приходит не к благополучному — а к плачущему, страдающему. И в этом есть глубокий смысл. Страдание может вести к истине, что-то очень важное, глубокое открывается человеку в опыте страдания. Поверьте, я говорю не о вычитанном в книгах, а о реальном опыте, о том, что прочувствовал, что называется, «своей шкурой».

Когда тоска по любви и состраданию достигает предельной точки, никакой иной бог не может прийти и быть со мною. Только Христос. И мне не стыдно перед Ним за свою слабость.

Вера парадоксальна. Причем это не голое утверждение. Если Вы непредвзято прочитаете текст Евангелия, то убедитесь, что не только римляне, но даже сами ученики Христа, апостолы, не могли многого понять в происходившем. Отсюда неверие Фомы, что Христос действительно воскрес. Евангельская история «изнутри», с точки зрения ее непосредственных участников-апостолов, была, по крайней мере, до Воскресения, чередой логически не увязываемых между собой событий. Они постигались не логикой, но сердцем и живой верой. Фарисеи же, люди весьма благочестивые, но логичные, духовно-расчетливые — в конечном итоге Христа и вовсе возненавидели: вся их логичная система рушилась перед Ним, весь их авторитет, все их предписания. Спаситель оказался «не таким», каким Его представляли себе фарисеи!..

Я не представляю, можно ли придумать подобную историю. Во всех творениях литературного гения, несмотря на потрясения, моменты удивительно сильного сопереживания с автором и героями, я все же не встретил ничего сочиненного, чему можно было бы так поверить. Евангелие — уникально. А ведь у него даже нет единого автора — но почему всюду, независимо от имени повествователя или автора послания, та же сила и достоверность? Откуда?..

Вы, быть может, спросите о священных книгах других религий… Возможно, там тоже есть такие же невероятно живые вещи. И вполне возможно, все они тоже не плод авторской фантазии, а откровение, посланное с той стороны. Но для меня и в этом случае важен не только факт проявление запредельного. Прежде чем отозваться на призыв, я должен понять, чей же именно голос зовет меня.

Почему так? Когда люди начинают говорить, что бог у всех один, я как христианин задаюсь вопросом: как же я могу совместить свою веру в Христа-Бога с точкой зрения восточных вероучений, для которых слезы и жалость — проявление слабости, одна из низких черт приверженности земным страстям? Христос заплакал перед могилой Своего друга, Лазаря (которого минуту спустя воскресил)… Что это — высшее проявление любви, или недостойная Высшего существа слабость? Есть буддийская притча, как мать умершего ребенка пришла к Будде просить о помощи. Тот согласился, но при одном условии — что она принесет ему горсть земли, на которой никто никогда не умирал. Женщина поискала-поискала — и поняла наивность своей мечты. Сравните это с Христом, Который воскресил умершую девочку (Евангелие от Марка, глава 5, стихи 35−42). Как совместить одно с другим? Неужели мне, христианину, это не должно быть важно?

Да, в каждой религиозной системе есть вера в высшую силу, но у этой высшей силы слишком разные обличья, чтобы можно было успокоиться. Человек-то уподобляется именно тому, во что он верит! Если он исповедует культ богини Кали, то покоряется страшной красоте плотоядного существа, которое требует человеческих жизней, он становится жрецом-душителем людей. Что здесь общего с представление христиан о своем Боге? Может, совесть устроена по-разному?

Ведь человеку совестно не беспричинно! Совесть — словно волна, радиопередатчик, а источник сигнала, «голос диктора» — тот, в кого ты веришь.

Нацист, уверенный в том, что арийцы — сверхчеловеки, а инородцы — нелюди, может искренне мучиться совестью за грубое слово в адрес своего партайгеноссе. И при этом спокойно отправлять в газовую камеру «евреев» и «коммунистов» (независимо от пола и возраста). Почему же совесть молчит? Потому что «на другом конце провода» — не Христос, а фюрер. Если мы признаем единство Того и другого, это будет даже абсурднее, чем утверждение, что Пол Пот и махатма Ганди одно и то же, поскольку оба были политиками.

Сказать, что боги, которым люди поклоняются, едины — значит признать, что совершенно все равно, кто перед глазами человека — существо, жаждущее крови, или Мученик, проливший за нас Кровь на кресте. Согласитесь, чтобы с этим смириться, нужно что-то в себе сломать. Но сделать это я не могу. Да и не хочу.

Это нельзя. Невозможно. И потому именно, что вера, вопреки Вашему утверждению, никогда не ленива. Она соединяет в себе молитву — и стремление преобразить мир. Стремление такой невероятной силы, что перед ним отступают и власть, и стихия.

Кто из наших соотечественников молился более многих? Сергий Радонежский? Серафим Саровский? Но первый своими руками построил монастырь; он вместе с князьями решал вопрос, быть ли Куликовской битве! А второй — вовсе не «просто-отшельник». Он жил в саровском бору с послушанием сторожа монастырского леса (за что чуть не был убит ворами), трудился, принимал тысячи страждущих людей…

Если Вы реалистически посмотрите на верующих, то непременно обратите внимание: те, кто молится о несовершенном мире, обязательно пытаются этот мир изменить. И раздражать в религиозных людях может, скорее, что они слишком активны! Вот еще парадокс веры. Верующий — деятелен. Посмотрите: в наше время самые активные «герои» — это религиозные экстремисты всех мастей. Разве они не молятся? Молятся, еще как! Но то, каков плод их молитвы, лишь серьезнее заставляет задуматься: может ли быть так, что у нас с ними один Бог? Мой вывод — нет, не один и тот же. И я вновь обращаюсь ко Христу. Единственному Богу, кроме Которого иных — не знаю.

Владимир ГУРБОЛИКОВ

Материал опубликован в 4(27)-м номере «Фомы» 2005 г.

http://www.fomacenter.ru/index.php?issue=1§ion=3&article=1242


Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика