 |
| Православный Санкт-Петербург | Священник Владимир Сергиенко | 21.07.2005 |
— Батюшка, вы же сами родом из Новочеркасска. Это, наверное, был первый храм в вашей жизни?
— Да, первый… Я родился в столице Донского казачества, а Вознесенский собор — это главный городской храм. Его когда-то построил знаменитый атаман Платов. Сказать к слову, освящен он был 5 июля 1805 г., в день Вознесения, а я родился 5 июля 1945 г., в священники же меня рукоположили на Вознесенье. Но дело даже не в этом… Вознесенский собор мне другим дорог: там я впервые в своей жизни говорил с Господом. Родители мои были людьми очень хорошими, но не верующими, и если говорить формально, то я рос человеком, как будто далеким от религии. И все же, мне кажется, что верующим я был с детства. Наши мальчишки, научаемые взрослыми, на Пасху бегали в храм — плевать на иконы, а мне об этом было противно и подумать. Когда я заходил в храм, я не знал, как там молиться, но мне было там хорошо… Помню с детства это ощущение присутствия вблизи святыни. Когда же у отца — инвалида войны — в первый раз признали рак почек, я сразу подошел к храму, обнял его камни (сейчас понимаю, что стоял со стороны алтаря, а тогда даже не знал этого) и начал молиться. Конечно, я не слова из молитвослова говорил, я просто просил Бога оставить мне отца, но это была настоящая молитва, и Господь услышал ее, и отцу стало легче. Через два года отцу опять стало плохо. На этот раз я зашел внутрь храма и молился перед иконами. Как молился? «Господи, помоги! Если отец выздоровеет, я всю стипендию на свечки потрачу». Очень примитивная, в сущности, молитва, но тем не менее отец выздоровел. Через несколько лет все повторилось, и тогда я сказал такие слова: «Господи, если ты его сейчас оставишь в живых, то я всю жизнь буду тебе служить». Я не подразумевал тогда, что стану священником: имел в виду, что просто всегда буду ходить в храм, но Господь судил несколько иначе… С тех пор я начал воцерковляться, но это было уже в Петербурге… Вскоре грянула перестройка, казаки наши зашевелились, появилась потребность в собственном казачьем храме, и меня, как самого воцерковленного, попросили стать священником. С тех пор прошло уже 14 лет… Или еще 14 лет? Не знаю, как правильнее сказать: мои ровесники-священники сейчас справляют сорокалетие служения, а я…
— Вы пришли в священство вполне сложившимся человеком… У вас к тому времени и карьера состоялась, и вообще в такие годы жизнь не принято менять. Как это отражается на вашей службе: помогает вам это или мешает?
— Жизненный опыт еще никому не помешал. И потом, у меня были очень хорошие учителя, наставники… Да, к тому времени я успел закончить Московскую ветеринарную академию, университет, работал в институте, в Ленинградском зоопарке довелось мне потрудиться — заместителем директора по научной работе. И все это время я посещал церковь, а духовником моим — заметьте! — был замечательный петербургский батюшка, настоящий старец, протоирей Владимир Рубинин, который тоже стал священником в зрелом возрасте. Он был офицером, занимал видные посты, а под конец его даже назначили заместителем командующего Киевского военного округа, но послужить ему тут не пришлось. Так уж совпало, что, когда мой будущий духовник начал приходить к вере, грянуло хрущевское сокращение армии, и, составляя списки демобилизуемых, первым он поставил себя. Его уговаривали остаться, соблазняли блестящей карьерой, но он уже сделал свой выбор. Отец Владимир был замечательным духовником. Когда мы познакомились, он служил во Всеволожске. Он знал про своих духовных чад, что у кого на сердце, что у кого в мыслях, и вел нас, новоначальных, по жизни, руководил нашим духовным возрастанием… Если я делал что-то не так, то он, даже не видя меня, догадывался об этом, звонил и говорил: «Ты это прекрати!» И всегда при встрече спрашивал меня: «Что ты сейчас читаешь?» Он не препятствовал читать никакую литературу, но у нас было заведено так: я ему приносил книгу, он с ней знакомился… Что удивительно: ему хватало двух дней на томик любой толщины. Возвращая книгу, он вкладывал в нее двойной тетрадный листок, где было отмечено: на такой-то странице то-то не так, на такой-то — то-то… И в конце вывод: «Эту книгу читать никому не давай, а лучше уничтожь». Он никогда не писал: «Немедленно уничтожь!» — а мягко рекомендовал: «Лучше уничтожить"… И я, конечно, уничтожал. Не было в нем никакого менторства. А если бы не так, то моя душа казачья непременно взбунтовалась бы… Но он не давил никогда. Однажды он сказал мне: «Воля Божия, чтобы ты стал священником». Я к этим словам отнесся едва ли не с усмешкой, но прошло не много времени, — и…
— Вот мы опять коснулись вашего казачьего происхождения… Батюшка, расскажите, когда вы впервые почувствовали себя казаком?
— Гм… Когда? Да просто я им родился — вот и все. С тех пор как начал сознавать себя, — знал, что живу в казачьей семье. Что обычно говорят детям, когда они плохо ведут себя? В каждой семье по-разному, а у нас говорили: «Казаки так не делают!» И это меня задевало: «Что ж, я не казак, что ли?» Нам всегда говорили, что казак должен быть примером, что он не должен грешить, и все заповеди Божии нам подавались как непреложный закон казачьей жизни. Так мы и учились себя сознавать. Кто такие казаки? Это те же русские люди, но живущие по границам государства и с рождения готовящиеся эти границы защищать. Это, конечно, накладывало свой отпечаток на казачью душу, делало ее жестче, мужественнее, но русским-то человеком казак никогда не переставал быть. В глубинке люди безпечнее, мягче: пока война до глубинки дойдет, можно и на печке поваляться… А казак должен всегда быть готовым к бою. Напиваться, например, ему нельзя: вдруг тревога, вдруг война? Напьешься — погибнешь. Ну и так далее…
— Казачество у нас начало возрождаться в годы перестройки… Я помню, тогда много говорилось о том, что казаки — это особая нация, ничего общего с русскими не имеющая. Не кажется ли вам, что казакам разрешили поднять голову только потому, что надеялись создать из них мощное сепаратистское движение?
— Я бы сказал так: казакам разрешили подняться для того, чтобы выявить эту силу, поставить во главе ее своих людей и повести туда, куда требовалось секретным службам. Если бы казачество поднялось само, оно бы, естественно, заняло православные патриотические позиции. А так — нам навязали в атаманы господина Алмазова, который много рассуждал о нерусской природе казачества, о репрессированном казачьем народе, но при ближайшем рассмотрении оказался сотрудником КГБ. Да, сепаратизм… Мало было отрезать от России Украину и Белоруссию… Нужно было вырвать из нее Дон, Кубань… Но мы — русские люди. Мы русские казаки, что равносильно понятию «русские воины». Воины — это не нация.
— Расскажите, пожалуйста, о Невской казачьей станице.
— Казаки у нас собраны со всех казачьих войск России. Кто-то приехал в Питер на учебу, кто-то по военной службе… Станице 14 лет — ровно столько же, сколько и мне, как священнику. Но внутри станицы существует особое Крестовоздвиженское братство с более строгим уставом: если в станицу может попасть казак не церковный, только крещеный, то член братства непременно должен раз в месяц исповедоваться и причащаться, — так записано в нашем уставе. Существует у нас и такая служба, как Казачий царский конвой, — по образу прежнего конвоя казаков лейб-гвардии, охраняющей государя. Служба эта вполне легитимна: из Парижа к нам приезжали потомки лейб-гвардейцев, и их духовник благословил наше начинание. Ныне, при демократии, Казачий конвой несет охрану памятников государю: к сожалению, в этом есть необходимость, под Москвой такой памятник несколько раз взрывали. Охраняем мы и могилу владыки Иоанна (Снычева): он был нашим учредителем, первым нашим духовником, и мы очень чтим его память. К сожалению, есть необходимость в охране и его могилы: там бывали случаи хулиганства, однажды кто-то до полусмерти избил женщину, ухаживающую за могилой… Теперь там ежедневно дежурят казаки — не всегда одетые в казачью справу, но всегда готовые дать отпор кощунникам.
— Вы сказали, что в Невской станице есть казаки изо всех казачьих войск…
— Нынешний атаман станицы Стаценко Алексей Иванович — кубанский казак. Сюда он пришел, уже будучи капитаном первого ранга, заместителем командира дивизиона подводных лодок. Заместитель атамана, то есть писарь (писарь является начальником штаба), работает у нас в храме помощником председателя приходского совета, это бывший директор научно-исследовательского института. Народ-то какой! Грамотный, подкованный, большинство с высшим образованием, и все люди достойные, трезвенники, готовые послужить Родине. Для того и существует наша станица, и все нынешние казачьи станицы: чтобы сохранить в народе здоровую силу. Нужно трезво смотреть на жизнь: сейчас мы не можем ставить перед собой задачу возрождения России. Слишком силен вражеский натиск. Сегодня задача ставится иначе: сохранение того здорового ядра, которое потом, когда волна этой грязи схлынет, даст начало настоящему возрождению. Когда потребуются люди, способные восстановить жизнь в России, вот там-то казаки и пригодятся — идейно и физически стойкие люди, крепкие в вере. Наши казаки — и профессора, и военные… Уровень их таков, что они — хоть казачьей станицей, хоть правительством России могут управлять. Итак, будем хранить то, что у нас есть. А дальше — как Бог даст. Может быть, мы еще потребуемся. А нет, значит, мы хотя бы о своих душах позаботимся — постараемся стяжать Царствие Божие.
— Батюшка, а вы сами верите, что эта сила потребуется, что Россия еще возродится?
— Я верю в Бога. А если у меня есть вера в Бога, то я не то, чтобы утверждаю: «Да, непременно возродится!» — но и никогда не скажу: «Не возродится ни за что!» Бог творит, что захочет, а мы надеемся на его милость. Кто знает, как все повернется? Кто мог предвидеть цунами в Таиланде? За правду Божию может вступиться и природа. Все под управлением Божиим. И если Россия еще имеет какой-то шанс на духовное спасение, то и земная ее сила возродится. Непременно. Но для этого должен быть определенный потенциал. О Содоме говорилось: если будет в нем десять праведников — не погибнет город. Большой город, где все сплошь развратники, не погибнет — ради милости к десяти человекам! Так вот воспитывать, растить этих праведников — это и есть наша задача. Если мы с ней справимся, то победим. И святые заступники России нам в этом помогут — все, от князя Владимира до нынешнего мальчика Жени Родионова — воина-мученика Евгения.
— Но он же еще не канонизирован…
— Да, несомненно, канонизации еще не было, и это следует учитывать. Но разве кто-то из православных сомневается в том, что он святой? Человек отказался снять крест перед лицом мучительной смерти — что может быть выше этого? Если это не христианский подвиг, то что назвать подвигом? Когда человек становится святым — когда его канонизируют или когда он совершит подвиг веры? Да, он не прославлен официально, и мы не служим ему молебны, — это вопрос дисциплины. Со временем его прославят, надо лишь набраться терпения. Ведь святость его совершенно безспорна, очевидна. Это вовсе не тот случай, когда с подачи сотрудников ЦРУ наши отечественные кликуши пытались канонизировать Ивана Грозного. Искусственность этой канонизации била в глаза: нужно было приложить немало усилий, чтобы черное представить белым. А здесь все ясно, все чисто. И то, что в России еще есть мальчики, подобные Евгению Родионову, как раз и говорит о том, что наше дело не безнадежное, что потенциал у России пока есть, и что русские воины — казаки они или нет — еще готовы стоять за Родину.
Редакция «Православного Санкт-Петербурга» поздравляет отца Владимира Сергиенко, давнего друга нашей газеты, с 60-летием и желает ему многая и благая лета, помощи Божией в нелегких настоятельских трудах, сил, мудрости, здоровья. Спаси вас Бог, батюшка!
Вопросы задавал Алексей БАКУЛИН
