Постсоветское село Западной Сибири

Проблемы возвращения Православия

I

Можно с большой уверенностью утверждать, что именно с приходом русских началось Сибирское земледелие. Так как иные народы, коренные или заселившиеся в степи и тайге несколько ранее славян, вели здесь кочевой и полукочевой образ жизни, занимались скотоводством, охотным и рыбным промыслом, торговлей или разбоем, и, возводя городки и крепостцы, не знали постоянных «сельских» поселений. Т. е., «село» — есть главный принцип освоения Россией новых территорий. Тот же Ислам, пришедший в Барабу и Кулунду за сотню лет до появления в Сибири русских, или на двести лет позже спустившийся с Тибета Буддизм, не внёсли в жизненный уклад скотоводов-кочевников никаких принципиальных изменений. И ещё: сибирские пашня и огородничество восстановили и подтвердили многими ныне утерянную изначальную нераздельность, корневую тождественность: «крестьянин» = «христианин».

Русский Мир — мир преображений, ибо «русское» — это не «что», а «как», «русское» — это всегда определение качественное, икона ли это или бездорожье, песня или терпение. И крестьяне-христиане истинно преображали Сибирь: через их измозоленные руки изливался на новую землю и на произведённую ею «всяку душу живую» Фаворский свет, и одичалая природа, искажённая Адамовым грехопадением, вновь восставала идеально райской — пустыня и лес обращались нивой и садом, и всякое древо приносило добрые плоды. Тайна этого чуда открыта: именно крестьянин-христианин обладает первородным правом на владение Землёй — это плоды его труда приносятся мирной жертвой Отцу Небесному. Дух Святый нисходит на хлеб и вино, и они претворяются в Тело и Кровь Христову, «Твоя от Твоих Тебе приносяща от всех и за вся» — восклицает иерей, и через Чашу Евхаристии единится нация.

В Западной Сибири численность русского населения сравнялась с числом аборигенов к началу 18-го века, а к концу 19-го уже в несколько раз превышало его. При этом шло довольно интенсивное смешение народов, что позволило этнографам даже заговорить о возникновении некоего типа «сибирянина», отличного по ряду антропологических признаков от славян Европейской части. Так что, в Сибири, молодой русской Сибири, только Православие позволяло личности самоопределяться именно как русской личности — наследницы и продолжательницы жизнеопределяющей традиции великого народа, даже в географическом отрыве, и, практически, полной информационной изоляции от исторической родины. Окружённому новым, ещё необустроенным, ещё неустоявшимся, требующим постоянной смекалки и изворотливой подвижности, зачастую агрессивным миром, «сибирянину» его ортодоксальная религиозность несла необходимый в земледелии консерватизм — психологическую устойчивость, позволяющую далеко наперёд планировать не только собственную жизнь, но и судьбу своих потомков.

Село, т. е., поселение, имеющее собственный храм, для Сибири всегда было явлением достаточно редким. Большинство крестьян жили в широко разнесённых деревнях и мелких посёлках, отрубах-хуторах или казачьих заимках. И пусть только в селе общественная и частная жизнь проходила под постоянной опёкой священства, однако, деревни, посёлки, выселки и заимки так же круглый год подтверждали свою принадлежность Православию. Это и определяющие сельскохозяйственный календарь Двунадесятые праздники с торжественными службами, на которые из самых дальних закутов съезжались все, кроме присматривающих за скотом, и весёлые семейные венчания и крестины, и печальные напутствия в последний путь. Приходские школы, детские приюты и старческие дома призрения, соседские или семейные споры и обиды — храм равно для всех был неподспудным светильником, от которого исходило общедоступное просвещение, народное милосердие, совестливый суд. Начиная единой купелью, Церковь, через таинства и обряды годового богослужебного цикла, духовно единила хуторян и заимщиков в приходы, и рассеянные, разнесённые друг от друга десятками малопроходимых вёрст, крестьяне, из поколение в поколение, чувствовали, мыслили и руководствовались в делах общими мировоззренческими представлениями.

Двадцатый век для Сибири начался Столыпинскими переселениями. До того освоение русским крестьянством «закаменных пустыней» шло частной инициативой, государство же, кроме подневольных солдат, казаков да горнорабочих, в основном сплёскивало на территорию «колоний» тех, кто составляли его беспокойство в пределах внутренней доступности — непримиримых старообрядцев, поддержавших пугачёвщину казаков, польских бунтовщиков и прочих революционеров или уголовных каторжан. Столыпинскими инициативами Империя впервые взялась за расширение ареала своего основного производящего класса — хлеборобов, что свидетельствовало о новых политических перспективах, и можно сказать — с указа от 9 ноября 1906 года началась реформа, которой Россия принципиально переосмысляла Сибирь, заглядывала в свои возможности Дальнего Востока. Немалую роль в этом сыграл и выход на мировую арену Японского милитаризма, так болезненно объявившего нам о своём стратегическом стремлении к освоению «пустующих» территорий. Получая от казны безвозвратные ссуды и освобождения от налогов, целые деревни из перенаселённых европейских районов двинулись по Сибирскому тракту — великому Эранвежу, древней хорде Евразии — встреч солнцу, вольным пожеланием сворачивая направо и налево, заполняя годные для пахоты и покосов незаливные берега великих и малых рек, окатистые предгорья и тростниковые кругозёрья: «Селись — где хочешь, живи — где знаешь, паши — где лучше, паси — где любче, коси — где густо, лесуй — где пушно».

В данной работе не будет оценки плюсов-минусов реформ для крестьянских общин Европейской России, но для Сибири они явились несомненным благом: если за 45 лет после отмены крепостного права к 1905 году в Сибирь переселились 1 миллион 820 тыс. человек, то с 1906 по 1914 гг. — 3 миллиона 40 тыс. Как результат: в Акмолинской, Тобольской, Томской, и Енисейской губерниях с 1906 по 1917 годы хлебное поле возросло почти вдвое, а пшеничное в 2,5 раза. Перед Первой мировой войной ежегодный вывоз муки из Сибири в среднем составлял 65 000 тонн, и, дабы не разорить крестьян центральной России, государство было вынуждено установить таможенные барьеры на Урале! А экспорт лучших в мире сибирских масел и сыров давал стране прибыли вдвое больше, чем добыча золота.

II

В советском времени нужно выделить два рубежных периода, кардинально менявших этнический, социальный и нравственный облик сибирского села: начало тридцатых — возвращение Государства к практике высылки «врагов» новой власти, только теперь с плохо скрываемой конечной целью их максимального физического уничтожения, без ожидания какой-либо экономической пользы; и начало сороковых — взрывной индустриализацией, стимулированной военной эвакуацией промышленности, вслед за армейской мобилизацией, изъявшей наиболее перспективную трудоспособную часть сельского населения. И в эти же сороковые-роковые, взамен выбывшего русского, белорусского, украинского, мордовского, чувашского — едино православного населения, в крестьянствующую Сибирь влились целые колонии поволжских протестантов-немцев, католиков латышей и эстонцев, униатов-западэнцев.

Патриарх Алексий как-то назвал Сибирь Голгофой России. Только на территорию Томской области в 1930−31 годах было сослано 500 000 человек. В организованный тогда Нарымский округ на берега малых и больших таежных рек завезли примерно 400 000 спецпоселенцев из России, Украины и Белоруссии. Никак не менее половины из них погибли, десятками тысяч заживо погребаемые снегом, досуха высасываемые гнусом или поглощаемые растревоженными топями. «Кулаки, казаки, пособники белобандитов и белопанов», сходя с конвойных барж, вжимались, вдавливались и стискивались на редких пятачках не заливаемой весенними паводками, перемешанной с песком и торфом глины, где можно было без лопат и топоров хоть как-то вырыть, выскрести землянки и спасти детей. С мертность была массовой. Например, в поселках Гордецк, Палочка, Суйга, Проточка из 7 800 высланных туда в 1931 году, в живых через 2 года оставалось около 2-х тысяч. В поселке Восточка, куда с Горного Алтая были привезены люди, не приспособленные к нарымскому климату, умерли все поголовно. До 1935 года «естественный» прирост населения среди трудпоселенцев представлял собой отрицательную величину (т.е. смертность превосходила рождаемость). Когда в начале 1937 года была произведена перепись населения СССР, то по предложению Сталина, в неё был включен вопрос о вероисповедании, и из 98,4 миллионов человек, не смотря на уже всем понятный государственный курс на безбожие, 41,6 миллиона продолжали открыто исповедовать Православие. По итогам опроса политбюро приняло решение о прекращении деятельности Церкви как общественной организации: только в том же 1937 году по всей стране было арестовано 136 900 православных священнослужителей, из которых расстреляно — 85 300.

* * *

Позволю небольшое отступление: сегодняшний райцентр в Томской области, посёлок Колпашево, некогда административный центр Нарымского округа, достаточно отмечен в новейшей истории: кроме прочего, именно здесь в 1912 году Иосиф Джугашвили взял себе псевдоним «Сталин», и здесь, уже после победы большевиков, среди других страдальцев горевал великий русский поэт Николай Клюев.

В тюрьму Колпашевского окротдела НКВД, находившуюся в 30- 40 метрах от Обского берега, со всего округа прибывали этапы в 40−50 человек. По приговорам «троек», в период с 8 мая 1937 года до 4 мая 1943 года здесь было расстреляно порядка 6 000 человек. Трупы пересыпались гашеной известью в ямах, вырытых тут же во дворе. Затем, согласно инструкции, ямы сравнивали с землей.

Накануне майских праздников 1979 года обвалился край берега. Открывшийся срез захоронения имел размеры до четырех метров в ширину и до трех в глубину. Из обрыва торчали человеческие руки, ноги, головы. Трупы в могиле были сложены штабелями, нижние сохранились очень хорошо, так, что по свидетельству очевидцев можно было произвести опознание убитых — в затылочной части черепов были пулевые отверстия.

Мумии?.. Мощи?.. Этого уже не узнать. В любом случае Божья ревность хранила в нетленности это свидетельство для нас и на наш выбор: кому в спасение, кому в осуждение.

По согласованию с Андроповым и с Сусловым, томским областным начальством решено было срочно смыть захоронение в реку. 11−12 мая Колпашевский берег рыли напором воды из-под винтов теплоходов, а плывущие по Оби трупы «добровольцы» за 50 рублей в день вылавливали баграми и, цепляя к поясу грузы, топили, или же попросту рубили на куски топорами, лопатами, веслами. Некоторые мумии (или мощи?) все же были упущены, и их видели за сотни километров вниз по течению.

III

Параллельно с вбросом «спецпоселенцев», в уже исторически сложившейся крестьянской Сибири Советской властью в тридцатые годы проходила планомерная ликвидация таких типов поселений, как казачьи заимки и отрубы, упразднялись хутора и выселки, являвшиеся низовой основой структуры деревни, и позволявшие эффективно использовать лоскутно разбросанные плодородные земли в специфических природных условиях. К началу века на малые поселения в Томской губернии приходилось до трети пахотных земель, но хуторское землепользование, при его натуральном производстве, ориентированном на самообеспечение всем необходимым, способствовало упрочению «крепкого хозяйственного мужика», что было неприемлемо для победившего «пролетариата». Идеологи коммунистического интернационализма достаточно ясно понимали, что Русский Мир — это Православный Мир, и составляющий его опору христианин-крестьянин никаким образом никогда не встроится в обезбоженное космополитическое «светлое» будущее.

Понимали и действовали.

Если колхозы в какой-то степени имитировали общины крепостного периода, то совхозы стали совершенно новым для России принципом социально-экономических отношений государства и его кормящего сословия.

Отчуждая крестьянина от земли, от результатов непосредственного труда, советская власть упорно вела дело к «стиранию границ между городом и селом». Фиксированные, не зависящие от конечного получаемого продукта зарплаты, смена деревенских усадеб на двух-трёхквартирники с разрушением подсобного хозяйства, унификация школьного образования при всё более узкой профессиональной специализации, активно входящие в каждую семью радио- и электронные средства развлечений — постепенно превращали сёла в продолжения городских окраин. Такая идеологическая установка, кроме оговоренной неэффективности землепользования, привела к массовой люмпенизации крестьянства, к его психологическому надлому — к потери сельскими жителями живой, адекватно гибкой связи со сложной сибирской природой, утраты творческого своеволия, распорядительной свободы. Окончанием «раскрестьянствования» можно считать реализованную программу академика Заславской по «укрупнению сельских населённых пунктов». Да, централизованные «сельхозпредприятия» стали удобны для чиновничьего управления, но рабочих совхозов вряд ли кто уже посмел бы назвать крестьянами. Крестьянами-христианами, с первородным правом на владение Землёй, со страшной ответственностью предлагать плоды своего труда Небесному Отцу, возлагая на жертвенник колосья — «от всех и за вся».

Разве ж можно представить, чтобы когда-либо христиане-скотники и христианки-доярки беззаботно с 7 ноября запивали б на целую неделю, забыв не то, чтобы покормить и попоить, а даже подоить коров, и гуляли, в упор не слыша воплей умирающих от боли начавшегося мастита животных?

IV

Война равным горем накрыла народы всего СССР. Но промышленный взлёт редконаселённой Сибири, начавшийся с эвакуацией заводов и фабрик из мест боевых действий, и продолженный вскрытиями собственных геологических богатств, тридцать лет, вал за валом, изымал из сибирской деревни лучшую, пассионарную молодёжь.

Окружавшие заводы, фабрики, стройки, депо, комбинаты и шахты «общаги», в виде сталинских дворцов или откровенных бараков, в которых неквалифицированная рабсила, быстро лишаемая надежд на семью в благоустроенной «городской» квартире, да и просто каких-либо личных перспектив, беспросветно спивалась, развращалась, опускалась морально и физически, массово пополняя исправительно-трудовые колонии и лагеря. А на освободившиеся койки тут же ложились всё новые и новые рекрутированные для конвейеров и ткацких станков. Возможно, в райцентрах всё виделось не столь трагично, но я помню маленькие деревушки, в которых на двадцать спивающихся от безнадёги женихов на танцы в клуб приходило две-три невесты. Остальные паяли, клепали и шпулили в далёких городах, бездетно старея по четыре-шесть «девушек» на «комнату».

А в восьмидесятые нас стали покидать старики, которые, не смотря на вынесенные от князей мира сего тяготы и пытки, хранили в себе наследное крестьянство-христианство. Уходили не просто те, кто умел срубить избу и выдолбить облас, принять отёл и определить срок засолки, выбрать деляны под капусту или под смородину, главное, уходили тихие мудрецы, в которых светилось живое знание Божественной нравственной правоты. Та, впитанная ими с молоком матери и впечатлённая с детства примерами исповедничества и мученичества, непреходящая Высшая Правда, позволившая им пронести свой неизмеримой тяжести крест без хулы и отчаянья. Без них, без этих коренных «сибирян» и «спецпоселённых» окающих и акающих, хгакающих и цокающих могилёвцев, полтавцев, устюжан, рязанцев и пермяков — без этих Православных, а, значит, едино Русских людей, наступило не столько количественное, сколько качественное оскудение сибирского села.

" Perestroyka «развалила совхозы и ту мелкую промышленность, за счёт которой в райцентрах и «отделениях» существовали сельхозрабочие, взамен предоставив им возможность попытаться вновь стать самостоятельными, без спускаемых планов на сроки и гектары, крестьянами. Однако выяснилось, что создание человека «нового сознания» свершилось, грань между деревней и городом стёрлась, и сегодняшний сын крестьянина и внук христианина, лишённый своего вчерашнего, не может и не хочет загадывать о завтрашнем. Новый селянин лишён знания Вечности, он уже не чувствует непрерывности жизни, да и, главное, не чувствует её вкуса, не испытывает к ней желания — протяжной, на износ, страсти к её бесконечному обновлению. В лучшем случае, сегодняшний селянин — ловец мгновенного, сиюминутного «фарта».

V

Ренессанс православной жизни, начавшийся с 1000-летия Крещения Руси, наряду с радостью восстановления справедливости, принёс и понимание естественности целого ряда проблем роста. Особо тревожит пропасть, всё более разделяющая город и село в скорости возращения русских людей к своему традиционно-национальному вероисповеданию. За эти, уже почти два десятка лет, церковные общины зарегистрировались практически в каждом районном центре, много храмов или восстановлено, или отстроено заново, но, если в городах они постоянно полны, так что в иные популярные праздники буквально невозможно протиснуться к аналою, то в селе картина просто удручающая: крестины и похороны, да святая вода — иных причин для посещения церквей местными жителями не находится. Как когда-то в начале прошедшего века село, даже под пытками и угрозами смерти, «туго» оставляло своё религиозное мировидение, то точно так же теперь оно не спешит обратно за церковный порог.

Знакомый иеромонах, этнический шорец, несколько лет служит в Горном Алтае на границе с Монголией. На нём дюжина труднодоступных сёл, застава, так что старенький уазик — второй дом, понятно, что естественная, до нищеты скудость и ненадуманный строгий пост укрепляют сердечную молитву, так он ещё находит силы для перевода служебных текстов на современные наречия телеутов и шорцев. Спрашиваю:

— Отец Макарий, как вы там с шаманизмом-то соседствуете?

— Какой сегодня шаманизм? Где? — Он отмахивается чёрной от земли и мазута ладонью. — Сплошное, беспробудное пьянство. Воровство и ложь.

Отец Евгений двенадцатый год настоятельствует в райцентре Томской области. Красивейшее семитысячное поселение, широко разлёгшееся над высоким обским яром. Искреннейший, жертвенно служащий священник, чистейший человек, кормящий семью и причет от хозяйства и огорода, а уж никак не с прихода. Да и какой приход? — Все двенадцать лет на каждой Литургии в переоборудованном разваливающемся детском садике стоят десять старух. Одна умрёт — придёт другая, поддерживая этот статус-кво.

— А казаки? У вас же тут свой курень?

— А вон, на рёлке часовенку поставили, поснимались на фоне, весело отпраздновали. Что Богу от них ещё нужно? Ну, и мне, что б не досаждал, грамоту выдали.

В чём необходимость так тревожиться по поводу упорствующей обезбоженности современного села? Может быть, это проблема чисто клерикальная, не имеющая никакого значения для Государства и Нации? Однако затянувшийся до явной уже для всех необратимости кризис Русской цивилизации, Русского Мира, ускоряющееся исчезновение Русского народа ищут и находят себе объяснение не в экономических, не политических, а в идеологических, да чего кокетничать — именно в религиозных причинах. Когда, отчего мы забыли, что «Москва — третий Рим», а «Государство — это только забор вокруг Церкви»? И вот, одно из величайших в человеческой истории Государств гибнет из-за утери смысла своего сотворения и существования. Наследница Византии, Русская Империя, на основе православных понятиях добра и зла, свободы и насилия, стойкости и прощения, на тысячу лет объединившая и симфонизировавшая на шестой части суши столь различные народы, вероисповедания и культуры, саморазрушается из-за изменения, искажения своих образующих принципов, главнейшим из которых является религиозно-национальная Русская соборность — неслиянное соединение православно самоопределившихся личностей, где каждая личность, согласно восточно-христианской традиции, видится, в подражание Святой Троицы, как неповторимо-самобытная ипостась при единой природе духа. Что нам экономика и политика, что нам какие-то «выборы» или «диктатура»? О возрождении, если уже не о воскресении Великой России, как наднациональной Империи, Мировой Державе и Православном Царстве, возможно говорить только как о последствии возрождения или воскресения русской Личности. Множества неповторимых, драгоценно разнообразных личностей-ипостасей, в своей соборности составляющих духовное тело Нации.

Сегодня, и не только в Сибири, но по всей России не существует крестьянства, как сословия. Сословия — что, по словарю Ожегова, есть: «общественная группа со своими наследственными правами и обязанностями, закреплёнными обычаями или законами». Сегодня в сёлах и посёлках, при внешней физической слепленности, многолетнем плотном соседстве и разветвлённом родстве, социальные и личные взаимоотношения населения определяет духовное рассеяние, идейная и чувственная разобщённость, как следствие утери понятия «цельная личность» и подмены сложно структурированной «сословности» на моносоставной «класс».

Напомню, что в результате неоднократных репрессивных «спецпоселений», этнически современная Западная Сибирь являет уникальный конгломерат из национальностей, не имевших в Европейской и иных Азиатских частях России опыта подобного совместного сожительства, да ещё с принудительно единой формой хозяйствования. Тюрки и прибалты, северные и южные славяне, уральские и обские угры — традиционно оседлые и кочевые народы, усилиями коммунистических селекционеров обратились землеобрабатывающей разновидностью пролетариата. Поставленные в равно невыносимые условия выживания, одинаковыми страданиями зачищаемые от межэтнических фобий, в отрыве от своих исторических корней и под активной идеологической обработкой, потомки «классово чуждых элементов», «врагов народа» и «предателей Родины» в одно-два поколения растеряли национальную память, образовав унифицированный «советский народ». Слава Богу, из-за этого же «смешения языков» сегодня в сибирском селе не работают и чисто националистические призывы-провокации к «генетической» религиозности, типа: «русский — значит православный», «татарин — мусульманин», а «немец — протестант».

«Заповедь новую даю вам: да любите друг друга». Бог есть Любовь и Жизнь вечная. Секуляризованное «новое сознание» сельского люмпена эгоистично замкнуто в рамки его собственного биологического существования, в нём нет места для сочувствия, для сердечного единения с другими — живыми и покойными единоверцами и сродниками — для того, что и называется «Жизнь вечная». В нём нет Любви — того, что позволяет познать духовное единство сильных и слабых, богатых и бедных, молодых и старых, мудрых и простых. И вот, если когда-то хуторяне и заимщики, рассеянные, разнесённые десятками вёрст, единились общими религиозными представлениями, то теперь их согнанные, свезённые в одно место потомки не в состоянии одинаково воспринимать ничего, кроме новостей и телешоу. Со всеми вытекающими — оклеветанием, хищением, неправдоглаголаньем, ревнованием, завистью, гневом, памятозлобием, ненавистью и лихоимством.

Провозглашённое когда-то справедливостью и несомненным благом стирание культурно-бытовых границ города и села, на самом деле, привело к вовлечению огромных раскрестьяненных масс во взаимно эгоистический антагонизм Центра и Периферии, и когда-то экономически самодостаточные, сословноцентричные сельские поселения оказались продолжением бесконечно теперь расползшихся пролетарских окраин. Люмпенизированное, хлебом и зрелищами зависимое от космически недоступного Центра, Село включилось в непримиримое противостояние, в озлобленно-завистливую оппозицию колоний к паразитирующей на них метрополии. Постсоветское село с удовольствием ненавидит город: есть такое извращённо-мазохистское удовольствие быть «обманутым», «обиженным», но это удовольствие отказа от ответственности, от крестоношения — грань, за которой человек превращается в бомжа, в бродячий труп.

В этой ненависти лежит и неприятие деревней приходящей к ней из городов церковности. Искренние, жертвенные священнослужители, направляемые епархиальными архиереями на дальние приходы, воспринимаются там как очередная асфальтная блажь, очередная заумь, временная и ненужная государственная кампания. Невообразимая фантастика: казалось бы, развращённый, растлённый хамовой наукой, пресыщенный всезнанием, так что, в конце концов, не верящий даже своему неверию, город на рубеже веков вдруг оказался гораздо суеверней, гораздо ритуалистичней, чем «патриархальная глубинка» со всеми её «пастушками», «коровками», «молочницами» и «овечками».

Самый, простите за новояз, «успешный проект» возвращения в Западно-Сибирское село Православия — Свято-Николаевский монастырь в посёлке Могочино Томской области. Выкупленный под богослужения семнадцать лет назад тесный домик пророс в два каменных храма с золочёными куполами, окружённых почти десятиметровыми, с башнями, крепостными стенами с встроенными келейными общежитиями, школой, гостиницей, свечным заводом, мастерскими, гаражами, трапезной и складами, лазаретом и лесопилкой, освоил двести сорок гектар угодий на месте погибшей в период «укрупнения» деревушки, в нескольких сёлах отстроил и содержит храмы и часовни, обеспечивая их клиром. Триста человек постоянных насельников — священства, монашествующих, целибатных и семействующих послушников, да ещё приезжающие со всего света за духовной помощью к настоятельнице игуменьи Ирине и духовнику игумену Иоанну паломники, трудники и богомольцы — и практически все бывшие горожане. Из Сибири, России, СНГ и Зарубежья — учителя, врачи, слесаря, инженеры, артисты, электрики, лётчики, ткачихи, научные работники, повара и шофера — всё сплошь беглецы от каменно-асфальтно-бетонного житейского моря, но как-то обречённо вновь собравшиеся на выстроенном ими же каменном ковчеге, всё тем же серым бетоном грузно сереющем на фоне ярых закатов среднего Приобья. А из местных на службы приходят десять тех же самых, что и в других сёлах, постепенно сменяющихся, бабок, да одинокий, ударенный молнией, старичок.

То есть, даже самый успешный пример сельского церковного возрастания — есть пример именно городской экспансии, в общем-то, насильного вторжения в не желающую, да не могущую уже желать изменений сельскую омертвелость.

VI

Безбожие — омертвелость души — эгоизм. Эгоизм во всём, в том числе, или, вернее, в самом сейчас главно болезненном, самом самоубийственном — в нежелании рожать и заботиться о собственных детях.

«Секира при корнях» — демографическая катастрофа: с 1990 года по 2003 рождаемость в нашей стране сократилась на 27%, т. е., в России превышение смерти над рождаемостью в среднем идёт на уровне 930−950 тысяч человек — свыше двух с половиной тысяч в день. Именно превышение количества смертей над количеством рождений. Вне Бога иссякает любовь, без которой всё бессмысленно, и нация вымирает, не плодонося, конвейерно убивая детей в утробах, а появившиеся нежеланно миллионными беспризорными стайками мечутся под негреющим равнодушным солнцем, нищенствуя, побираясь и воруя, колясь и нюхая клей, становясь товаром для торгующих донорскими органами и утехой для извращенцев.

По оценкам экспертов наркомания в среде молодёжи достигла 2−3%.

И ещё в тот же наш проклятый «каждый день» 100 человек гибнут от рук убийц, да столько же «пропадает», чтобы через какое-то время быть найденными тоже мёртвыми, более ста человек травится палёной водкой, и ещё сто пятьдесят кончают самоубийством. Каждый день.

Всего за период с 1992 по 2004 годы от нежелания жить мы потеряли свыше 10,5 миллионов человек.

Национальное вымирание не остановить ни искусственным осеменением, ни мелкими материальными подачками, ни политическими призывами: наше физическое вымирание есть следствие омертвелости нашего духа.

Понятно, что нарожать и вырастить пять-десять детей много легче в собственном доме на собственном подворье, и поэтому от города не стоит ожидать невозможного. Более того: ребёнок в селе не только не обуза, но он реальный помощник в хозяйствовании, участник земледелия, наследник и продолжатель непрерывного деланья. Поэтому единственно реальная надежда на наше дальнейшее национальное существование лежит в возвращении Селу желания Жизни.

А что значит «желать жить»?

Святитель Игнатий Брянчининов писал: «По наставлению святых Отцов, для уничтожения нечувствия нужно со стороны человека постоянное, терпеливое, непрерывное действие против нечувствия, нужна постоянная, благочестивая, внимательная жизнь». И далее: «Врачевание застарелых недугов совершается не скоро и не так удобно, как-то представляет себе неведение. Не без причины милосердие Божие дарует нам время на покаяние; не без причины все святые умоляли Бога о даровании им времени на покаяние».

«…времени на покаяние…»

Абрамов, Фёдоров, Белов, Распутин, Шукшин, Астафьев — а вслед им и всё новая «деревенская проза», оплакивая раскрестьяненное село, отнюдь не хоронит его, как лгут враги, не «скулит» и не «ноет», переваливая вину на «петра», «троцкого» или «закулису», нет — в постоянном незабвении творимого над нами — и нами же! — беззакония, мы, русские, православные люди, оплакиваем собственную, неразделимую на «социальные классы» или «литературные течения», общую на всех греховность.

Для верующего смерти нет, ибо она уже попрана смертию воскресшего Иисуса, и каждый христианин знает, что если зерно не умрёт, оно и не прорастёт. И поэтому для верующего нет отчаянья — именно в такой же духовной омертвелости прозвучал голос Иоанна Крестителя, Ангела пустыни, уготовлявшего пути Господни: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное»!

Были времена испытаний страстью, болью, гневом, были искушавшие славой и ужасом, наше же время пытает унынием. Страшно, глухо, беспросветно, и, главное, «уже смердит». Но покаемся, ибо приблизилось Царство Небесное! — покаемся, восплачем о своих грехах, и, если не переполнилась Чаша терпения Господня, то пусть верой нашей ещё не в этот раз американские или китайские колосья возлягут на жертвенники России.

http://www.voskres.ru/articles/dvorzov1.htm