 |
| Труд | Протодиакон Андрей Кураев | 02.06.2005 |
— Так что же подвигло вас к этой неожиданной работе, отец Андрей? Ведь о булгаковском романе в церковных кругах чаще всего говорили как о крамольном, называли его «Евангелием от Воланда», а вы, похоже, взялись спасти книгу для православного читателя?
— Как и у многих современных людей, моя жизнь состоит из двух частей: до вхождения в мир православия и — после. «Мастер и Маргарита» появился в моем кругозоре еще «до». Я полюбил роман и мог цитировать его по памяти страницами. Потом, когда стал церковным человеком, конечно, сознавал, что многое из того, что мне нравилось в юности, подлежит какому-то переосмыслению. Но до поры до времени к булгаковскому роману не обращался. И вот оказалось, что любовь к Булгакову перестала быть факультативной: роман вошел в обязательную программу школы. Причем даже учебники предлагают в Воланде видеть «воплощение абсолютной истины». Вообще, в последние 15 лет и для достаточно умных людей роман стал концентрацией идей, утверждающих своеобразное обаяние дьявольских сил. Как следствие — появилось много публикаций в церковной прессе с негативной оценкой «Мастера и Маргариты».
Все это и заставило меня вторгнуться в чужую для меня литературоведческую епархию. Подчеркиваю, моя книга — это не богословский очерк, а именно литературоведческая работа. Я предлагаю просто урок медленного чтения, напоминая, что учиться читать надо всю жизнь, а не только в первом классе.
— Что же в нем, по-вашему, стоит прочесть иначе, чем принято?
— Взять хотя бы Маргариту, которой принято восхищаться как возвышенным образом любящей, верной женщины, возносить ее на одну ступень со светлыми женскими образами русской классики. Но почитаем внимательно, как в разных вариантах романа Булгаков пишет про Маргариту, какие подбирает слова для ее характеристики. «Ведьмино косоглазие и жестокость и буйность черт», «голая Маргарита скалила зубы», «Маргарита, оскалив зубы, засмеялась"… Можно ли представить, чтобы у Льва Толстого Наташа Ростова, улыбнулась Пьеру, «оскалив зубы»? Булгаков гениально владеет русским языком и, если он так пишет, значит, Маргарита не есть для него воплощение идеала возлюбленной женщины, как многие привыкли считать.
Маргарита — вовсе и не Муза для Мастера, ведь появляется она в его жизни, когда рукопись почти закончена, и слушает уже написанный роман. Стоит осторожнее судить и о доброте, милосердии, верности Маргариты, если опираться не на стереотипы, а на текст. В своей книге я все это подробно разбираю. Такое скрупулезное чтение — путь постижения истинного смысла романа. Второй — это помещение романа в ту вполне понятную перспективу, на которой настаивал сам Булгаков. Он начинает роман эпиграфом из «Фауста», и в конце романа Воланд цитирует «Фауста». Это, кроме прочего, означает, что в европейском масштабе роман Булгакова — завершение многовековой традиции фаустианы. И вот рассматривая книгу в этом контексте, замечаем, например, как Воланд при первом своем появлении на Патриарших прудах сообщает, что приехал в Москву, чтобы в подвале Государственной библиотеки познакомиться с рукописями Герберта Аврилакского. Это не кто иной, как Римский Папа Сильвестр II. Еще не будучи Папой, он изучал у арабов математику и был первым ученым, который познакомил европейцев с арабскими цифрами. Легенда гласила, что Герберт уговорил дочь своего мавританского учителя похитить магическую книгу отца. С помощью этой книги он вызвал дьявола, а уж тот дал ему еще большие магические познания, а затем всегда сопровождал в образе черного лохматого пса. Фигура Сильвестра стала одним из источников легенды о докторе Фаусте. Так вот, оказывается, Воланд прибыл в Москву для знакомства с рукописью одного из Фаустов. В доме Пашкова (это и есть Государственная библиотека) Воланд был только на крыше, а вот в подвале он замечен не был. Но он интересуется другим подвалом, другой рукописью иного, нового Фауста — Мастера. Это означает, что причина появления Воланда в Москве и есть роман Мастера.
Воланд внушает Мастеру «видения», версию ершалаимских событий, Мастер же эти видения облекает в литературно талантливую форму, вводя тем самым сатанинскую версию Евангелия в мир людей.
— Выходит, соавтором «романа о Пилате» является Воланд?
— Трижды и тремя разными способами вводится пилатова линия в текст московского романа. Сначала как прямая речь самого Воланда. Затем — как сон Иванушки, и, наконец, как рукопись романа Мастера. При этом стилистически, сюжетно, идейно текст из всех трех источников оказывается поразительно един. Кто может контролировать все три этих источника? Может ли Мастер контролировать сны Ивана? Нет. Только Воланд имеет достаточно сил для того, чтобы воспользоваться всеми тремя вратами.
— Но тогда зачем Воланду понадобился Мастер?
— В богословии есть утверждение, что ангелы не могут творить. А коль это так, то понятно, почему павшему ангелу, всегда нужны люди: только у нас есть подлинно творческая, Бого-образная сила. Сатане нужны Фаусты. Несомненно, что Булгаков (сын профессора Киевской духовной академии) знал об этой черте православного учения о человеке. И хотя поначалу новое «евангелие» рассказывал от начала до конца сам Воланд, но по мере переработки романа Булгаков ввел человека в качестве автора, который бы творчески препарировал, преобразовывал штампы, которые павший ангел хотел бы утвердить в сознании людей. Воланд как бы одалживает Мастеру свои глаза, дает видения, а Мастер пропускает эти видения через свой литературный гений. При этом сам он не понимает до конца, откуда приходит вдохновение и где источник, ведь встречается с Воландом лицом к лицу, уже завершив роман. Это классические отношения человека-творца с демоном. Человек свой талант отдает духу, а взамен получает дары: информацию, энергию, защиту от недругов, даже материальную помощь — вспомните «случайно» выигранные Мастером в лотерею сто тысяч рублей, которые позволили ему уйти с советской работы и взяться за роман. История булгаковского Фауста необычна тем, что Мастер не продал сатане душу, он ее просто растерял.
— Итак, получается, что история Иешуа — это не взгляд Булгакова на евангельские события, а кощунственная версия, внушенная Воландом Мастеру?
— «Пилатовы главы» действительно кощунственны. Это очевидно для любого христианина любой конфессии. Достаточно даже того, что Иешуа булгаковского романа умирает с именем Понтия Пилата на устах, тогда как Иисус Евангелия — с именем Отца. Но эту оценку нельзя переносить на роман в целом. Тут главное: зачем Булгаков кощунствовал. Ведь и юродивые кощунствовали, но у них была совсем другая цель, нежели у воинствующих безбожников. Я доказываю, что не надо отождествлять Булгакова ни с Мастером, ни с Воландом, ни с Иешуа.
— В такой версии и Понтий Пилат, и Матфей — это фантомы?
— В конце романа Воланд прямо говорит Мастеру: вот пойди посмотри на Понтия Пилата, на героя, которого ты создал. То есть и Понтий Пилат, и Иешуа — это артефакты, созданные в сотрудничестве Воланда и Мастера, и потому подсудные Воланду. Это мысли, обретшие плоть. Одна из болевых точек последних булгаковских произведений — это проблема «творец и его творения», месть творений творцам. Тут и профессор Преображенский с Шариковым, и ученый, который вывел из яиц динозавров, заполонивших Москву… И наконец, «Мастер и Маргарита»: Понтий Пилат, Иешуа и Матфей, которых Мастер создал, и которые заслоняют от него источник истинного Света, оставляя лишь лунную дорожку… С настоящим Христом Мастер уже не встретится. Покой без света — это синоним могилы.
— Вы анализируете и цитируете не только сам роман, но и его ранние варианты. А ведь в литературоведении принято опираться на окончательный текст, который полно отражает замысел автора и его взгляды.
— Есть книги, к которым этот принцип не вполне применим. Если писатель работает в условиях цензуры, о принципах которой ему хорошо известно, он свободен, пока остается наедине со своим вдохновением. Тогда каждый пишет, как он дышит. А потом приходится что-то зашифровывать, что-то приглушать. И потому мы должны внимательнее относиться к тем вариантам, которые писались Булгаковым, когда он не чувствовал рядом с собой полицейского.
— В вашей интерпретации роман выглядит более глубоким и многослойным, чем многие привыкли его воспринимать.
— Конечно, он многомерен. Например, он несет заряд полемики с официальным атеизмом. Как говорил академик Лихачев, Булгаков настолько реалистично изобразил Воланда, что после этого трудно сомневаться в существовании сатаны. Но если есть тьма — должен быть свет. Не случайно Булгаков одну из глав назвал «Седьмое доказательство». В романе идет счет доказательствам бытия Бога: пять было до Канта, Кант создал шестое (за что Иванушка Бездомный предложил его отправить в Соловки годика на три), Булгаков же создает седьмое: доказательство от противного.
Что касается Иешуа, то тут я вижу полемику с тем рафинированным изображением Христа, которое утверждал Лев Толстой. Как раз в 30-е годы большевики стали издавать Толстого с его так называемыми богословскими трудами, отрицавшими Божественность Христа. Там Христос выглядит не как Бог, а как добренький человек, который всех учит любить и, кроме любви, ничего не предлагает. У Булгакова такой вариант предлагает людям сатана. Я думаю, что это булгаковская оценка толстовства.
— Я так понимаю, что история прочтения, понимания и непонимания булгаковского романа еще ждет своего исследователя. Это ведь очень серьезный феномен: разрыв в уровне религиозных знаний у творцов высоких произведений культуры и у потребителей этих произведений.
— Действительно, трагедия булгаковского романа в том, что он писал роман для одних людей, а читали его совсем другие. 30 лет прошло от написания до публикации. В 30-е годы большинство читающей и думающей публики в Советском Союзе — это были люди, выросшие еще в царской школе с «Законом Божьим». Даже если они утратили личную веру, то понимали церковную символику и потому были способны понимать намеки. Например, то, что свита Воланда боится крестного знамения, есть прямое опровержение воландовской версии иерусалимских событий. Ведь из силы крестного знамения следует, что Тот, Кто был распят на кресте в Иерусалиме, — это не просто моралист, «шмыгающий носом», каким он подается на страницах рукописи Мастера. Это действительно Творец и Искупитель, который действительно страшен для Воланда и который не будет просить Воланда, как Иешуа в романе. Эти намеки понятны были бы людям 30-х годов и стали непонятны комсомольцам 70-х. И для меня очень важной была история реакции на роман в церковных кругах. То есть реакция тех людей, которые соединяли в себе глубокое православие, интерес к современной культуре и при этом могли публично выражать результаты своих размышлений. Такие люди группировались в эмиграции вокруг парижского журнала «Вестник русского студенческого христианского движения». Так вот, в этом журнале со времени публикации булгаковского романа я насчитал пять статей на эту тему, и во всех статьях роман оценивался как христианский.
— А был ли религиозен сам Булгаков?
— Племянница Михаила Булгакова Е. А Земская свидетельствует о том, что он стал ее крестным в 1926 году. Также Елена Андреевна вспоминает о заочном отпевании Михаила Афанасьевича в церкви на Остоженке (это храм св. Илии Обыденного — ближайший действующий храм к тому месту, где был снесен храм Христа Спасителя). В семейном предании совмещение заочного отпевания с кремацией, на которой настоял сам Булгаков, объясняется тем, что писатель избрал кремацию, чтобы не повредить близким. Показательны слова жены писателя Е. С. Булгаковой: «многие меня упрекали — как я могла так хоронить верующего человека». В ее дневниках есть две поразительные страницы. За полгода до смерти Михаил Булгаков грезит о самоубийстве и говорит «отказываюсь от романа, отказываюсь от всего, лишь бы так не болела голова!». А за три дня до смерти он просит принести рукопись, долго крестит ее и жену и возвращает роман со словами: «Пусть знают"… Мысль о самоубийстве (это признак помрачения ума, знак близкого присутствия Воланда или гаррипоттеровского Дементора). И вот в эту минуту омрачения ума Булгаков отрекается от романа. Значит, реальному духу зла роман был не по вкусу. Напротив, в минуту духовного просветления он благословляет роман и осеняет его тем самым крестом, которого боятся воландовы слуги.
Тот же, кто влюбляется в Воланда или в образ Иешуа, созданный Воландом, вряд ли исполняет желание Михаила Булгакова.
— А памятник персонажам романа, который планируется установить в Москве?
— А хотел бы сам Булгаков, чтобы Воланд и его нечисть навсегда прописались в Москве? В предпасхальную ночь он своей авторской волей выгнал их из Москвы. Зачем же их сюда возвращать?
Валерий Коновалов
