 |
| Правая.Ru | Сергей Фомин | 27.05.2005 |
Текст публикуется с небольшими сокращениями
За истекшее столетие нам приходилось дважды воевать с Германией. Всегда ли, однако, это происходило по воле наших народов и тех, кто возглавлял их — вот вопрос…
«Союзники» же (одни и те же в обеих войнах) оказывались, в конце концов, хуже непосредственного врага, которому мы противостояли на бранном поле. В 1919—1920 гг. нас лишили плодов напряженной борьбы в первой мiровой. В годы «перестройки» внутренние и внешние враги также свели на нет Победу нашего народа.
Благодаря хитрости и внутреннему предательству они сумели сделать то, на что дважды за столетие оказались неспособны в открытых сражениях.
Для многих этнических немцев разразившаяся в августе 1914-го война, сломавшая вековые, ставшие привычными, отношения, стала трагедией. Один из современников событий довольно точно сформулировал суть внутреннего разлада: «Русская Родина против немецкого Отечества!..» [i]
О настроениях с началом Германской войны большинства русских немцев, оставшихся верными присяге Государю Императору, писал в одном из своих произведений генерал П. Н. Краснов, приводя типичные рассуждения старого служаки генерала Раупаха: «Другие фамилии меняй. Глюпость одна. Меня назови Рубаковым, я все немец биль и немец остался. Кровь не переменишь. Но я присягал моему Императору, и я знаю свое ремесло. На той стороне, у императора Вильгельма, в королевских уланах мой брат служит. Ви скажить солдатам. Рубить его, как следовает быть. На то война! Вы знаете, покойной жены полковника Саблина дядя — барон Корф — против нас начальник штаба. Ничего! Ми ему покажем. Надо быть честный немец и кровавый русский» [ii].
Граф Ф. А. Келлер был человеком совершенно иного склада. В 1904—1906 гг. Федор Артурович был командиром Александрийского драгунского полка, стоявшего на самой границе с Германией. Русские Безсмертные гусары находились в традиционных дружеских отношениях с германскими гусарами Смерти. С некоторыми взглядами его на «немецкий вопрос» знакомят нас воспоминания его сослуживца С. Топоркова. «Характерной чертой графа Келлера была нелюбовь всего иностранного. Всегда и во всем он это подчеркивал. С давних пор установился обычай, что каждый новый командир полка, приняв полк, делал официальные визиты начальникам тех германских воинских частей, которые квартировали в ближайших к нам немецких городах — в Позене, в Острове и в Миличе. Офицеры часто ездили друг к другу в гости и постоянно полки обменивались официальными приемами и вместе устраивали конные праздники и охоты. Гусары Смерти, 1-й уланский Императора Александра III и 155-й пехотный полки были постоянными нашими друзьями. Граф Келлер, приняв полк, категорически отказался сделать визит этим полкам, почему за все время командования им полком временно изменились наши отношения и, хотя молодежь наша и немецкая все же проводила вместе время, но официальных приемов не было. Граф Келлер говорил просто и ясно: „Я их не люблю…“» [iii].
Каждый, кто так или иначе интересовался биографией графа и потому знакомый с, пусть и немногочисленными, воспоминаниями о нем, уверены, что, если он и не принадлежал к православным по рождению, то, по крайней мере, принял его в зрелом возрасте. Федор Артурович даже изображен на одной иконе вместе со святителем Макарием (митрополитом Московским) предстоящим Царю-Мученику. Увы, в послужном списке гр. Ф. А. Келлера в графе «какого вероисповедания» четко записано — «лютеранского». Но даже этот факт не положил конец надеждам современных чтителей Федора Артуровича: а вдруг в конце жизни он все же принял православие подобно, например, генералу Павлу Карловичу фон Ренненкампфу? Честно говоря, узнав, хотя бы отчасти, характер графа (его постоянство, верность, преданность), очень сомневаюсь в этом, хотя, конечно, всякое могло быть… Но вот вспомнился мне в связи с этим ответ одного старого новгородского монаха немецкому путешественнику Адаму Олеарию. Увидев в далеком 1634 г. икону, изображавшую иноземцев, свергаемых ч…… в ад, он задал вопрос: «Неужели все, кроме русских, погибнут?» И получил ответ: они могут спастись, если обретут русскую душу…
Следует признать: по поводу своих русских соотечественников не обольщался и Германский Большой Генеральный штаб. В записке, вышедшей из его недр в 1913 г., читаем: «Русские обладают также большим преимуществом благодаря тому, что среди них знание немецкого языка распространено значительно шире, чем среди нас русского. Многие русские офицеры, например из прибалтийских семей, говорят по-немецки без всякого акцента и в другой форме могут свободно сойти за немцев. Наши передовые посты должны обратить на это сугубое внимание в случае войны против России» [iv].
Разумеется, в том виде, в котором в России с началом войны попытались «решить» «немецкий вопрос» записные патриоты, он существовал лишь в их воспаленном воображении. И, тем не менее, эта проблема существовала, вполне закономерно обострившись с открытием боевых действий.
К лету 1914 года из 1,5 тысяч генералов Русской Императорской Армии этнических немцев было более 20 процентов. Треть командирских должностей в Гвардии занимали также выходцы из немецких знатных родов. Традиционно высокий уровень занимали немцы среди командного состава Императорского Флота (20 процентов). Даже в Свите Государя Императора из 117 человек 37 было немцами [v]. По подсчетам немецких историков, более 300 тысяч немцев, подданных Российской Империи, сражалось в рядах Русской Армии против армий Германии и Австро-Венгрии [vi].
Первые эксцессы произошли уже сразу же после объявления войны.
Петербургская публика громила германское посольство на углу Большой Морской и Исаакиевской площади. «Не избегли уничтожения, — писал современник, — и бронзовые кони, украшавшие это весьма неудачное в архитектурном отношении здание. Снятые с крыши, они не без большого труда были потоплены в Мойке, якобы патриотически настроенною толпою. От внутреннего убранства помещений посольства остались одни лишь воспоминания» [vii].
Призрак революционной анархии вышел в тот день на улицы русской столицы…
Была запрещена немецкая речь. Нарушители подвергались весьма внушительному штрафу до трех тысяч рублей или трехмесячному заключению [viii]. Исполнение музыкальных произведений немецких композиторов считалось непатриотическим поступком. Носившие немецкие названия населенные пункты были переименованы.
Почти афористичная запись по этому поводу содержится в дневнике художника К. А. Сомова (19.8.1914): «Поражение наших войск, уничтожено два корпуса, убит [ix] Самсонов. Позорное переименование Петербурга в Петроград!» [x]
«Скоро Мне Мой Петергоф назовут Петрушкин Двор» [xi], — отозвалась на это событие вдовствующая Императрица Мария Феодоровна.
«Его переименовали, не спросясь: точно разжаловали», — писал уже в эмиграции управляющий канцелярией ведомства землеустройства и земледелия И. И. Тхоржевский. Именно в силу занимаемой должности он знал, что переименование произошло по предложению министра земледелия А. В. Кривошеина. Государь принял решение во время последнего его доклада (судя по Царскому дневнику, 11 августа). Особенно недоброжелательно, по свидетельству И. И. Тхоржевского, к переименованию отнеслись товарищ главноуправляющего земледелием и землеустройством гр. П. Н. Игнатьев и министр путей сообщения С. В. Рухлов [xii].
А вот дневниковая запись З. Н. Гиппиус (29.9.1914): «Трезвая Россия — по манию Царя. По манию же Царя Петербург великого Петра — провалился, разрушен. Худой знак!» [xiii]
«Не говоря о том, что это совершенно безсмысленное распоряжение прежде всего омрачает память о Великом преобразователе России, — писал бар. Н. Н. Врангель, — но обнародование этого переименования „в отместку немцам“ именно сегодня, в день нашего поражения, должно быть признано крайне неуместным. […]…Мне думается, что такого рода факты не случайные эпизоды, а предзнаменование весьма значительное. Это один из признаков того падучего и глупого ложного национализма, который в завтрашний день нашего существования обещает стать лозунгом дня. Эта самодовольная влюбленность в себя и свою псевдокультуру и будет одним из признаков российско-славянского одичания. Пожалуй, что это одичание постигнет не только нас, но и весь мiр» [xiv].
В том же дневнике бар. Н. Н. Врангеля, из которого мы привели предыдущую цитату, под 16 октября 1914 г. вклеена газетная вырезка:
«УНИЧТОЖЕНИЕ КОТЕЛКОВ
В Москве было несколько случаев демонстративного уничтожения некоторыми москвичами своих собственных шляп-котелков, являющихся, по мнению протестантов, прототипом германской каски и немецкой выдумкой» [xv].
В декабре 1914 г., побывав в Вильне, он списал две «забавные» надписи из той же серии на вывесках: «Санкт-Петроградская гостиница»; «Русско-французско-английско-бельгийская прачечная» [xvi].
Антинемецкая кампания в прессе набирала обороты. Росло количество доносов. Вскоре оно приняло массовый характер.
«В одно мгновение, — вспоминал очевидец, — изменилось положение немцев России, обитателей русских городов, торговцев, ремесленников, литераторов, гордых культурными достижениями своими и своих отцов, не особенно любимых русскими, но все-таки уважаемых. В одну ночь они превратились в гонимые парии, людей низшей расы, опасных врагов государства, с которыми обращались с ненавистью и недоверием. Немецкое имя, прежде столь гордо звучавшее, стало ругательным выражением. Многие добрые друзья и знакомые среди русских прервали с нами всякое общение, избегали наших визитов и приглашений к себе в гости и даже не отвечали на приветствие при встрече на улице…» [xvii]
Пытавшийся призвать православных «проявить особенно нежную братскую любовь к тем нашим соотечественникам, которые по происхождению своему и языку отличаются от нас», епископ Таврический и Симферопольский Димитрий (князь Абашидзе) [xviii] писал: «Они идут умирать за Россию, а мы станем обижать их какими бы то ни было подозрениями или неразумными выходками, за это жестоко нас накажет Отец Небесный» [xix]. Верховный главнокомандующий Вел. Кн. Николай Николаевич назвал эти слова Архипастыря «далеко не своевременными» [xx].
Русское общество уже не хотело слышать правду.
«Надо было бы все имения, дома и фабрики, — писал аноним Великому Князю в Ставку, имея в виду собственность подданных Русского Царя немцев, — конфисковать. Имения и дома подарить офицерам — Георгиевским кавалерам, нижних чинов поселить в колониях немецких. Этому будет рада и благодарна вся Россия» [xxi].
Законы от 2 февраля и 13 декабря 1915 г. предусматривали конфискацию около 6,2 млн. десятин хорошо обрабатывавшейся немецкими колонистами земли и передачи ее в пользу льготных категорий фронтовиков [xxii].
«Просим передать нашу просьбу Верховному главнокомандующему, — писали „русские женщины“ из Новочеркасска, — о выселении немцев-колонистов из Волынской губернии и прилегающих к границе мест, так как они подали недавно просьбу разрешить им снять урожай и потому сидят еще на месте» [xxiii].
Отнять всё и поделить — как всё это до боли знакомо…
Однако генерал Янушкевич отреагировал немедленно: «Убрать тотчас же, лучше пусть немцы разоряться, чем будут шпионить» [xxiv]. Генерал почему-то не понимал: разоряя подданного, он разорял его Господина — Русского Царя, а, значит, и Отечество.
Однако крестьяне, как того и следовало ожидать, не остановились на достигнутом: вскоре они заговорили о своих «правах» не только на «немецкие», но и на помещичьи земли…
* * *
«Во второе лето Великой европейской войны, в конце мая 1915 года, в Первопрестольной столице бывшего Российского государства, в Москве, произошел грандиозный погром. Били немцев» [xxv], — так размеренно по-летописному начал свои воспоминания об этом событии, написанные уже после большевицкого переворота, действительный статский советник Н. П. Харламов, посланный в 1915 г. во вторую столицу для официального правительственного расследования.Погромные настроения тлели там и ранее. Еще «осенью 1914 г. в Москве, — свидетельствовал полковник Л.-Гв. Ее Величества Кирасирского полка Г. А. Гоштовт (1883†1953), — истерически настроенная оголтелая толпа топила в реке старушку только за то, что она носила немецкую фамилию. А в то же время один из ее сыновей был убит в Восточной Пруссии, а другого, тяжело раненого под Люблином, вез санитарный поезд в родную ему Первопрестольную… В Балтийском крае помещики за время войны постоянно испытывали на себе особенное давление» [xxvi]. К этому автор прибавляет: «Революция, в свою очередь, принесла с собой гонения на всех, носящих немецкие фамилии». В редакционном примечании эмигрантского журнала «Часовой», опубликовавшего в 1934 г. эти воспоминания, читаем: «Этот явно нелепый и демагогический шовинизм не иссяк даже в эмиграции. Совсем недавно один, с позволения сказать, автор на страницах пасквильного листка оскорблял русских офицеров, носящих немецкие и шведские фамилии. Только презрение может быть ответом на подобную травлю».
17 мая 1915 г. главноначальствующим Москвы и начальником Московского военного округа назначили князя Ф. Ф. Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон. Назначение состоялось тотчас по возвращении его из поездки в Галицию, при поддержке Вел. Кн. Николая Николаевича.
Вновь образованная должность «главноначальствующего» в принципе соответствовала нуждам военного времени. «Объединение власти, — писал начальник Московского охранного отделения полк. А. П. Мартынов, — конечно, вполне отвечало сложным запросам того времени, но при одном непременном условии — выборе подходящего для такой должности лица» [xxvii]. Князь же страдал слишком «явной административной безпомощностью» [xxviii].
«Главноначальствующим Москвы, — читаем запись в дневнике известного искусствоведа бар. Н. Н. Врангеля, — недавно назначен князь Юсупов — один из глупейших людей Российской Империи, известный тем, что ему „удалось“ полученные им за женой 50 миллионов рублей сократить более чем на половину. Будучи крайне скуп, Юсупов, желая увеличить упавшее ему с неба состояние его жены, пускался в разные аферы и, конечно, достиг результатов печальных.
Москва, столько лет прекрасно жившая без генерал-губернатора [xxix], получила в подарок это сокровище, вероятно, лишь за то, что сын Юсупова женат на дочери Вел. Кн. Александра Михайловича и, несмотря на свою всем известную склонность к лицам одного с ним пола, ухитрился сделаться отцом.
За эти доблести отец „героя“ и назначен искоренять крамолу москвичей и изгонять „немецкое засилье“ разных московских Эрленгеров и Кнопов. Результаты такой деятельности уже сказались: московские хулиганы, подстрекаемые глупыми приказами нового начальника, начали громить немецкие фирмы, разграбили магазины и произвели постыдные безчинства» [xxx].
Другой причиной назначения на этот пост была личная дружба, связывавшая супругу генерал-губернатора кн. З. Н. Юсупову с Вел. Княгиней Елизаветой Феодоровной, настоятельницей основанной ею Марфо-Мариинской обители в Москве.
С назначением кн. Ф. Ф. Юсупова антинемецкие настроения получили как бы поддержку свыше.
С первых дней своего правления кн. Ф. Ф. Юсупов пытался снискать у простонародья славу борца за их интересы. Германофобия самого Ф. Ф. Юсупова ни для кого не была секретом.
В январе 1915 г. во время своего визита во Францию, в качестве посланника Императора, он имел беседу с президентом. «Он рассказывает мне, — читаем в мемуарах Р. Пуанкарэ, — что в России на каждом шагу видишь следы немецкого влияния, что в Москве полиция находится в руках Германии, что в России не осмеливаются изгнать немцев ни из торговли, ни с государственных должностей, потому что у немцев защитники при Дворе, у Великих Князей, во всех кругах общества. С такой свободой выражается посланец Императора» [xxxi].
Уже будучи в Москве, на должности, писали современники, у него «за завтраком велась обычная светская беседа, которую князь, впрочем, неизменно сводил на свою любимую тему — о немецком засилии и о непринятии со стороны петроградских властей никаких мер к прекращению этого засилия… Немцы и Распутин были любимые темы князя…» [xxxii]
В ходе развернутой не без поддержки кн. Ф. Ф. Юсупова в Москве кампании «борьбы с немецким засильем», которой ловко воспользовались конкуренты с ненемецкими фамилиями, «московские немцы», прежде всего, были вытеснены из представительных органов делового мiра [xxxiii], а затем над возглавляемыми немцами фирмами был установлен правительственный контроль. Результатом было, как минимум, сокращение фирмой своего влияния в промышленности и на рынке России. Координировал эти действия образованный в Петрограде Особый комитет по борьбе с немецким засильем [xxxiv].
«Обосновывалось» всё это очень просто. Как писал автор одной нашумевшей в то время книги, «немецкий шпионаж органически сросся с немецкой промышленностью…» [xxxv] Имея в виду предприятия, на которых на руководящих постах работали немцы, много говорили о «преднамеренном саботаже в пользу врага». Все это, пишет современный исследователь, в конце концов, создало «прецедент лишения частной собственности по признаку происхождения, национальности, вероисповедания и т. д., что стимулировало рост экспроприаторских настроений в низах общества» [xxxvi].
Внешними причинами разразившегося в Москве погрома были военные неудачи на фронте.
«Весной 1915 г, когда, после блестящих побед в Галиции и на Карпатах, российские армии вступили в период „великого отступления“, — вспоминал ген. А. И. Деникин, — русское общество волновалось и искало „виновников“, 5-ю колонну, как теперь выражаются. По стране пронеслась волна злобы против своих немцев, большей частью давным-давно обруселых, сохранивших только свои немецкие фамилии. Во многих местах это вылилось в демонстрации, оскорбления лиц немецкого происхождения и погромы. Особенно серьезные безпорядки произошли в Москве, где, между прочим, толпа забросала камнями карету сестры Царицы, Великой Княгини Елизаветы Феодоровны…» [xxxvii]
«…В карету Эллы…, — писала Императрица Государю, — бросались камни и в нее плевали, но она не хотела с Нами говорить об этом…» [xxxviii]
Безпорядки не были неожиданностью для властей. Уже, по крайней мере, в апреле 1915 г., как пишет начальник Московского охранного отделения полковник А. П. Мартынов, «так называемая желтая пресса в Москве, подогреваемая дурно понимаемым патриотизмом обывателя, стала указывать „на немецкое засилье“. Появились списки немецких фирм, немецких магазинов. Газеты стали отводить целые столбцы перечню немецких предприятий в Москве. Поползли слухи о том, что где-то кто-то покажет московским немцам кузькину мать! Разговоры на эту тему стали учащаться. […] Когда изо дня в день газеты помещали столбцы их фамилий, эти немцы стали как-то раздражать даже спокойного и сравнительно уравновешенного обывателя. Я рекомендовал князю [Юсупову] повлиять на газеты и остановить нарочитое подстрекание обывателей. Не знаю почему, но князь не внял моим доводам. В своих очередных двухнедельных рапортах градоначальнику со сводкой о настроении в Москве […] я сообщал о возможном антинемецком выступлении толпы в результате газетной травли. […] Погромные настроения висели в воздухе; возможность погрома при любом уличном скоплении толпы чувствовали все, а не одни власть имущие» [xxxix].
Характерно, что министр внутренних дел Империи Н. А. Маклаков узнал о событиях в Москве 28 мая из утренних газет. В тот же день он сообщил о них Императору. Ответственные за задержку с информацией в Москве лица сослались на…испортившийся вдруг телефон.
Погром в Москве продолжался три дня: с 27 по 29 мая.
Еще 26 мая около полутора тысяч рабочих ситценабивной фабрики Гюбнера выдвинули перед администрацией коллективное требование: удалить всех служащих и рабочих из «немцев-эльзасцев». Они наверняка знали положительное мнение генерал-губернатора по поводу подобных же требований, которые ранее выдвинули рабочие фабрики «Эйнем». Однако они не учли, что эльзасцы находились под защитой союзной Франции и не подлежали высылке из Москвы. Не получив удовлетворения, толпы рабочих с флагами, портретами Государя, пением гимна и выкриками «Долой немцев!» вышли на улицы.
На следующий день с утра все повторилось. Сотни рабочих заполнили улицы Замоскворечья. Около 12 часов дня один из владельцев Прохоровской мануфактуры Николай Иванович Прохоров позвонил градоначальнику.
— Именем Бога, как гражданин и фабрикант, — сказал он, — прошу Вас остановить движение толпы.
«На это генерал Адрианов ответил, что, по имеющимся у него сведениям, манифестации носят мирный характер и что когда толпа ходит с портретами Государя, поет „Боже, Царя храни“ и „Спаси, Господи, люди Твоя“, — то он, градоначальник, „готов перед нею выстроиться и разгонять ее не станет“» [xl].
Между тем толпа, насчитывавшая в своих рядах уже до 10 тысяч человек, двинулась на Дербеневку, к мануфактуре Э. Цинделя. Управляющий, швед по происхождению, Карлсен заперся в своем кабинете. Это не помогло. «Толпа, — читаем в воспоминаниях государственного чиновника, ведшего впоследствии расследование, — ворвалась в контору, переломала все вещи, взломала дверь в кабинет Карлсена, жестоко его избила, а затем повела его всего окровавленного во двор, „показать немца народу“. В это время на фабрику прибыл градоначальник, которого по телефону уведомили о происходящем. Рабочие обратились к нему с жалобой на Карлсена […] Адрианов приказал одному из бывших тут же полицейских офицеров произвести дознание […] Доклад околоточного надзирателя Колчева о том, что толпа сейчас избивает Карлсена, градоначальник, по-видимому, не расслышал и, сказав помощнику пристава Унтилову: „Донесите депешей, кто здесь управляющий“, — сел в автомобиль и уехал.
После отъезда градоначальника рабочие отнесли Карлсена к реке, куда его и бросили. На берегу стояла огромная толпа народа, кричащая: „бей немца, добить его“, и бросала в Карлсена камни. Двум городовым удалось достать ветхую лодку без весел и втащить в нее барахтавшегося в воде Карлсена. Озлобленная толпа с криками: „зачем спасаете?“ стала бросать камни в лодку. На берег в это время прибежала дочь Карлсена — сестра милосердия, которая, увидев происходившее, упала перед рабочими на колени, умоляя пощадить ее отца. С теми же просьбами обращался к толпе полицмейстер Миткевич, который, указывая на дочь Карлсена, говорил: „какие же они немцы, раз его дочь наша сестра“. Но озверевшая толпа с криком „и ее забить надо“ продолжала кидать камни. Лодка быстро наполнилась водою, Карлсен упал в воду и пошел ко дну. Было это в шестом часу дня…» [xli]
Но было еще и затем… На пути толпы оказался дом фабриканта Роберта Шрадера. «…Часть тех рабочих, манифестировавших с Царскими портретами и национальными флагами, ворвались сначала в квартиру директора-распорядителя этой фабрики, уже выселенного с нее, германского подданного Германа Янсена, а затем в соседнюю квартиру русской подданной, потомственной дворянки Бетти Энгельс, два сына которой состояли прапорщиками Русской Армии. В квартире Энгельс пряталась жена Янсена — Эмилия Янсен, его сестра Конкордия Янсен — голландская подданная и теща — Эмилия Штолле — германская подданная. Все четыре женщины были схвачены, причем двух из них — Бетти Энгельс и Конкордию Янсен — утопили в водоотводном канале, а двух остальных избили так сильно, что Эмилия Янсен умерла на месте избиения, а 70-летняя старуха Эмилия Штолле скончалась в больнице, куда была доставлена отбившею ее полицией.
Фабрику Шрадера толпа разгромила, а квартиру Энгельс подожгла, причем прибывшей пожарной команде не давали тушить пожара, а полиции убирать трупы убитых женщин. По словам полицейского пристава Диевского, пережившего ужасы московского вооруженного восстания 1905 года, он «ни тогда, ни вообще когда-либо в жизни не видел такого ожесточения, разъярения толпы, до какого она дошла к вечеру 27 мая. Это были точно сумасшедшие какие-то, ничего не слышавшие и не понимавшие"…» [xlii].
Вечером 27 мая градоначальник ген. Адрианов распорядился удалить с московских фабрик всех немцев, расценив действия погромщиков следующим образом: «толпа хорошая, веселая, патриотически настроенная» и вообще ничего особенного в городе не случилось, разве что «обычное уличное буйство, которое теперь и прекратилось» [xliii].
Однако на следующий день, 28 мая, забастовали все заводы Москвы. Толпы были еще гуще. Несли национальные флаги, Царские портреты, пели народный гимн. Кричали «Долой немцев!» «Да здравствует Государь Император и Русская Армия!» Сконцентрировавшись на Красной площади у памятника Минину и Пожарскому, во втором часу пошли громить магазины фирм «Эйнем» и «Циндель» в Верхних торговых рядах. Потом пошли на Лубянскую площадь, на Кузнецкий мост, Мясницкую, Петровку.
Под предлогом проверки документов врывались в квартиры, и не дай Бог, если у проживавших там были немецкие фамилии… При этом, однако, евреев, например, не трогали (чем и объясняется «заговор молчания» по поводу событий в Москве прессы). «Это подтверждается, — пишет современный немецкий исследователь, — как многочисленными заявлениями свидетелей, так и заключениями сенатской комиссии, отметившей только антигерманскую направленность движения. Один из очевидцев так описывает поведение толпы, дискутировавшей по поводу определения национальности жертвы: «В толпе, собравшейся у магазина Левинсона, шли горячие споры, кто такой Левинсон — еврей или немец. Убедившись, что он еврей, толпа проходила мимо, но подходила новая манифестация, и все начиналось сначала…» Отмечен только один преднамеренный случай разгрома дачи у еврея — барона Гинцбурга — «единственного на всю Россию еврея-барона», так как толпа просто не поверила, что баронский титул мог быть присвоен еврею» [xliv].
На Варварке была разгромлена главная контора торгового дома Вогау и Ко. Погромщики взломали несгораемые шкафы, выбросив текущие архивы фирмы и разграбив всю денежную наличность. Были расхищены товары на складах, а затем, как водится, все здание было подожжено. Общий убыток только от разграбления этой одной фирмы составил два миллиона рублей [xlv]. А ведь подобных акций в Москве было произведено немало.
В те же дни, например, подвергся «разгромлению и уничтожению склад издательской фирмы Кнебель; уничтожением хранившихся на складе изданий не ограничилось несчастье, которое в таких границах было бы чисто материальным: там же хранились и погибли материалы, рукописи, фотографии и негативы для издававшейся Кнебелем «Истории русского искусства» Игоря Грабаря» [xlvi]. И через два дня, когда начальник Московского охранного отделения ехал по Неглинному проезду, его лошадь буквально «шагала по грудам художественных изданий Кнебеля» [xlvii]. Эта картина стояла перед глазами полковника и много лет спустя…
Утром 28 мая погромы вышли за пределы Москвы, распространившись на ее окрестности. О том, как это происходило на деле, можно судить по немногим дошедшим до нас воспоминаниям очевидцев. Вот одна из картинок. Подмосковное Гиреево. Раннее утро 28 мая 1915 года. «В семь часов, когда все еще спали, вдруг телефонный звонок разрывает тишину, — все в ужасе просыпаются. У телефона Груша, нянина сестра… Впопыхах говорит: «Ради Бога, спасайтесь, здесь погром немецкий, все конторы, фабрики, квартиры — все ломят, убивают — спасайтесь — ради Бога, они и к вам придут».
У нас переполох… Звонит дядя Ваня… «Детки, забирайте Ваши вещи, идите ко мне, я вас защищу».
Приходит Надя с новостями: «Владыгинские и речтовские уже наступают, уже дачу Тиц начали громить…»
Няня впопыхах собирает наше белье в огромные узлы и бросает их за забор к соседям… Бабушка мечется как полоумная по всем комнатам, ищет, спасти бы самое драгоценное, в суматохе хватает три биллиардных шара, срывает маленькую картинку со стены, ландшафт с коровами, и исчезает.
Появляются какие-то полузнакомые лица, начинают «спасать» всякие безделушки с полок, вазы, пепельницы… Собирают все в огромные корзины и исчезают. И мы не знаем — куда это они, что им нужно тут?
Приходит злой, жадный Никифор с водокачки и злорадно говорит: «Теперь крышка вам. Весь дом ваш зальем бензином и взорвем, а я пока граммофончик снесу…» Призывает другого мужика, берут на плечи граммофон и уходят, а мы стоим тут же, безсильные и удивляемся: «Как это, так просто, пришел, взял да ушел?» […]
Мы все уходим. Мама с няней, Верой и Павлом к дяде Ване, я с бабушкой еду в Москву… Проходим мимо погромщиков, громящих дачу соседей, вытаскивают мебель, белье; чего не могут взять, тут же ломают; окна выбиты… А мы думаем: «Вот скоро и наш дом превратится в развалину…»
Подъезжаем к Москве… Картина ужасная. Ночь. Небо красное, яркое… Со всех сторон кругом пламень, горят фабрики, дома… Картина жуткая и…прекрасная…
Вокзальная площадь полна народом… Берем извозчика. Трамваи все сбились с нумеров — снуют взад и вперед, с иных висят куски шелковых материй, на других стопы бумаг… Огромными шайками толпы народа — впереди несут портрет Царя — поют «Боже, Царя храни!» Сердце мое наполняется злобой, черной злобой… […]
В другом месте хоругвями разбивают окна — поют «Боже, Царя храни!"…
Проезжаем мимо Кузнецкого моста… Улица переполнена, едва проехать можно… Кричат: «Сторонись!»
Со второго этажа, у Юлия Циммермана, валятся огромные черные рояли — падают с душераздирающим стоном, а там рабочие с топорами раскалывают их на куски…
Там баба тащит целую корзину «скороходовской» обуви, там мальчишка с пальмой… На углу девочка продает бриллиантовое кольцо за «красненькую» [xlviii]… Настоящий хаос…
Дом наш так-таки не разгромили. […] Как раз на углу отряд казаков плетьми разогнал погромщиков…
Но все, что мы спасали, мы так-таки больше уже не увидали — соседи и помощники все сами своровали…» [xlix]
Попустительство властей породило чудовищный слух. «В народе идет молва, — заявил депутат Н. И. Астров на экстренном заседании городской Думы, — что на четыре дня разрешено предаться грабежу. Этого мало. Говорят также, что в Москве будет Варфоломеевская ночь…» [l]
Пристав Керстич, участник русско-турецкой войны, признавался впоследствии членам Сенатской комиссии, что «в бою на Балканах чувствовал себя лучше, чем 28 мая в Москве в роли чина полиции» [li].
Число погромщиков в самый пик погрома, 27−28 мая, превышало 100 тысяч человек [lii].Что же это были за люди? По свидетельству гласного Московской городской думы Н. М. Щапова, первоначально это были рабочие среднего возраста, затем их, в качестве основного костяка, сменила чернь. Публика, сначала стоявшая поодаль и наблюдавшая всё со стороны, стала, наконец, испытывать чувства радости. Впоследствии, по свидетельству очевидцев, активное участие в беззакониях активное участие принимали представители средних городских слоев: интеллигенция, мелкие служащие, чиновники, студенты. В грабежах были замечены также солдаты, в том числе находившиеся на излечении в московских госпиталях раненые и даже…сестры милосердия, а в насилиях над немцами — и офицеры [liii].
Награбленное впоследствии «всплыло» в подмосковных деревнях, а также во Владимире, Рязани, Туле. В Москве возникли даже импровизированные базары, на которых открыто торговали этими позорными «трофеями» народного неистовства [liv].
Лишь прибывшие в город, по решению Московской городской думы, рано утром 29 мая регулярные воинские части прекратили погром.
Отправленный для расследования обстоятельств погрома государственный чиновник так описывает свой въезд в Москву 2 июня 1915 г.: «Проезжая с Николаевского вокзала […, я был поражен видом московских улиц. Можно было подумать, что город выдержал бомбардировку вильгельмовских армий. Были разрушены не только почти все магазины, но даже разрушены некоторые дома, как оказалось затем, сгоревшие от учиненных во время погрома поджогов. В числе наиболее разгромленных улиц была между прочим — Мясницкая, на которой, кажется, не уцелело ни одного магазина, и даже с вывеской русских владельцев…» [lv]
В ходе погрома было убито 5 человек немецкого происхождения, четверо из которых были женщины. Разгромлено 732 отдельных помещения, в число которых входили магазины, склады, конторы и частные квартиры. Официально было зафиксировано более 60 возгораний. Приблизительная общая сумма убытка — более 50 миллионов рублей. Учитывались лишь только те убытки, о которых заявили потерпевшие. Погрому подвергались даже те фирмы, которые исполняли военные заказы. Практически полностью были разгромлены аптекарские магазины Феррейна, Келлера и Эрманса, обезпечивавшие медикаментами не только москвичей, но и госпитали города. Расследование установило, что в результате трехдневных безпорядков пострадали не только 113 германских и австрийских подданных, но и 489 подданных Российской Империи с иностранными и 90 с чисто русскими фамилиями [lvi].
Однако одним из самых печальных итогов было иное.
Имевшие место в мае 1915 г. во второй столице Империи прискорбные события происходили на глазах Действующей Армии.
И еще: как писал один из русских немцев: «Многие наши соотечественники, кто в счастливые времена подпал под культурное влияние русских и утратил немецкий дух, в годину испытаний вспомнили, что они немцы…» [lvii]
Управляющий Министерством внутренних дел кн. Н. Б. Щербатов вынужден был вскоре после московских событий обратиться с трибуны Государственной думы к депутатам: «Относясь […] с большой осторожностью и опаской ко всем проявлениям немецкого засилья в России, я должен, господа, обратиться к вам с просьбой помочь прекратить эту, извините за выражение, травлю всех лиц, носящих немецкую фамилию. […]…За последние 200 с лишним лет многие семейства, носящие немецкие фамилии, сделались совершенно русскими, многие из них жили и живут совершенно общей жизнью с нами, многие, имена их известны и в русской науке как имена совершенно русские, и верность многих из них России вне всякого сомнения. Вспомните имя адмирала Эссена, память которого вы почтили вставанием, вспомните многих офицеров, которые пали смертью храбрых на поле брани в настоящую войну» [lviii].
Сентябрьская правительственная ревизия, отрицая организацию самого погрома какой-либо политической партией, установила все же некоторую причастность крайне правых к возникшим безпорядкам. Так, Московским отделом Всероссийского национального союза в Москве был издан, посвященный «всем коренным русским силам города Москвы», 76-страничный справочник: «Германские и австрийские фирмы в Москве на 1914 год. Указатель австро-венгерских и германских промышленно-торговых и торговых фирм в Москве» (М. 1914). В этой книге были приведены домашние адреса, телефоны и местоположения подмосковных усадеб хозяев и руководителей немецких фирм.
Были установлены также имена некоторых руководителей московских правых, пытавшихся поживиться за счет погромов. Например, Турчанинов («товарищ председателя в одной и председатель манифестационной комиссии в другой правой организации») «получил значительную сумму с немецких торговцев и промышленников, обходя их перед погромом и обещая свою защиту; во время погрома он за деньги же отстоял один немецкий магазин на Кузнецком мосту, а вечером в первый день погрома кончил свои труды тем, что зашел в уцелевшую немецкую колбасную и, распорядившись отпустить ему колбасы и ветчины, стал громко хвалиться погромными подвигами, а затем спросил, сколько с него следует; трепещущая хозяйка ответила, что все уже уплачено, и он, взявши свой ужин, торжественно удалился, так ничего и не заплатив» [lix].
То была своего рода репетиция революционных погромов, грабежей и вымогательств, правда, тогда под управлением генерал-адъютанта Его Величества и русского князя.
Однако майские события в Москве имели под собой и иную подоплеку. Вот в этом смысле несколько весьма примечательных записей французского посла М. Палеолога:
«В течение последних нескольких дней Москва волновалась. Слухи об измене ходили в народе; обвиняли громко Императора, Императрицу, Распутина и всех важных придворных».
«Московские волнения носили чрезвычайно серьезный характер, недостаточно освещенный отчетами печати.
На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических событий, толпа бранила Царских Особ, требуя пострижения Императрицы в монахини, отречения Императора, передачи Престола Великому Князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч.
Шумные манифестации направились также к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит Великая Княгиня Елизавета Феодоровна, сестра Императрицы и вдова Великого Князя Сергея Александровича. Эта прекрасная женщина, изнуряющая себя в делах покаяния и молитвах, была осыпана оскорблениями: простой народ в Москве давно убежден, что она немецкая шпионка и даже, что она скрывает у себя в монастыре своего брата, Великого герцога Гессенского.
Эти известия вызвали ужас в Царском Селе. Императрица горячо обвиняет князя Юсупова, Московского генерал-губернатора, который по своей слабости и непредусмотрительности подверг Императорскую Семью подобным оскорблениям» [lx].
«То тут то там, — вспоминал выкрики, звучавшие в московской толпе, современник, — бросались оскорбительные слова по адресу Царской Фамилии. Различных Членов этой Семьи связывали со слухами об измене. Особенно доставалось Императрице Александре Феодоровне, от Которой требовалось удаление в монастырь по примеру Ее сестры, вдовы Великого Князя Сергея Александровича. С громкой бранью произносилось также имя прогремевшего на всю Россию «старца» Григория Распутина. Его обвиняли в том, что своим влиянием он окончательно околдовал Царскую Чету» [lxi].
Не отставала и столица. «Петербург кипел, — вспоминал ответственный за личную охрану Государя жандармский генерал А. И. Спиридович. — Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях породили всплеск ругани и сплетен. […] Бранили генералов, бранили ставку […] Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было обвинить в неудачах в Галиции. С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем Императрицу. Она, бедная, являлась козлом отпущения за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят — не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на Двор» [lxii].
Продолжение
[ii] Краснов П. Н. Единая-Неделимая. М. 2004. С. 317.
[iii] Топорков С. Граф Ф. А. Келлер // Военно-исторический вестник. N 18. С. 9.
[iv] Drang nach Osten. Из секретной докладной записки Германского Большого Генерального штаба. 1913 год // Родина. М. 1993. N 8−9. С. 15.
[v] Меленберг А. А. Немцы в Российской армии накануне первой мiровой войны // Вопросы истории. 1998. N 10. С. 128−130.
[vi] М. фон Хаген. Великая война и искусственное усиление этнического самосознания в Российской Империи // Россия и первая мiровая война. (Материалы международного научного коллоквиума). СПб. 1999. С. 402.
[vii] Воейков В. Н. С Царем и без Царя. С. 96.
[viii] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 326.
[ix] В действительности застрелился. — С. Ф.
[x] Сомов К. А. Письма. Дневники. Суждения современников. М. 1979. С. 133.
[xi] Кн. С. М. Волконский. Последний день. Роман-хроника. Берлин. 1925. С. 404.
[xii] Тхоржевский И. И. Последний Петербург. Воспоминания камергера. СПб. 1999. С. 177−179.
[xiii] Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Дневники 1893−1919. М. 2003. С. 159.
[xiv] Барон Н. Н. Врангель. Дни скорби. Дневник 1914−1915 гг. С. 44.
[xv] Барон Н. Н. Врангель. Дни скорби. Дневник 1914−1915 гг. С. 73.
[xvi] Там же. С. 95.
[xvii] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 329.
[xviii] С 1914 г. он добровольно в качестве рядового священнослужителя в составе Черноморской эскадры участвовал в Германской войне.
[xix] Генерал от инфантерии Н. Н. Янушкевич: «Немецкую пакость уволить, и без нежностей…» Депортации в России 1914−1918 гг. С. 53.
[xx] Там же. С. 44.
[xxi] Генерал от инфантерии Н. Н. Янушкевич: «Немецкую пакость уволить, и без нежностей…» Депортации в России 1914−1918 гг. С. 47.
[xxii] Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию (1907−1917. М. 2003. С. 76.
[xxiii] Генерал от инфантерии Н. Н. Янушкевич: «Немецкую пакость уволить, и без нежностей…» Депортации в России 1914−1918 гг. С. 48.
[xxiv] Там же.
[xxv] Харламов Н. Избиение в Первопрестольной. Немецкий погром в Москве в мае 1915 года // Родина. М. 1993. N 8−9. С. 127.
[xxvi] Гоштовт Г. Сумерки славы // Часовой. N 135−136. Париж. 1934. С. 27.
[xxvii] «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 1. С. 356.
[xxviii] Там же. С. 358.
[xxix] Курьезная справка: хотя со смерти Вел. Кн. Сергея Александровича должность генерал-губернатора Москвы и не существовала, тем не менее, по старым штатам остались на своих местах все адъютанты генерал-губернатора. Трое из них (кн. Оболенский, Н. В. Каховский и Лодыженский) — мои хорошие знакомые — получали содержание и десять лет назывались адъютантами несуществующего генерал-губернатора!!!
[xxx] Барон Н. Н. Врангель. Дни скорби. Дневник 1914−1915 гг. С. 138−140.
[xxxi] Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания за девять лет. Кн. 1. М. 1936. С. 309.
[xxxii] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 331.
[xxxiii] Старшинами Биржевого комитета в Москве состояли представители известных торговых домов Кнопов и Вогау.
[xxxiv] См.: Дякин В. С. Первая мiровая война и мероприятия по ликвидации так называемого немецкого засилья // Первая мiровая война. 1914−1918. М. 1968; Петров Ю. А. «Московские немцы»: проблема документального наследия // Российские немцы. Историография и источниковедение. М. 1997.
[xxxv] Резанов А. С. Немецкое шпионство. Книга составлена по данным судебной практики и другим источникам. Пг. 1915. С. 209.
[xxxvi] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 405.
[xxxvii] Деникин А. И. Путь русского офицера. М. 1990. С. 245.
[xxxviii] Письмо 11 июня 1915 г.
[xxxix] «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 1. С. 361, 362.
[xl] Харламов Н. Избиение в Первопрестольной. Немецкий погром в Москве в мае 1915 года. С. 128.
[xli] Там же. С. 129−130.
[xlii] Там же. С. 130.
[xliii] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 341.
[xliv] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 352.
[xlv] Московские ведомости. 1915. 31 мая.
[xlvi] Старые годы. 1915. Июль-август. С. 107.
[xlvii] «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 1. С. 362.
[xlviii] Десять рублей. — С. Ф.
[xlix] Линденберг В. Три дома. Мюнхен. 1985. С. 27−28.
[l] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 345.
[li] Харламов Н. Избиение в Первопрестольной. Немецкий погром в Москве в мае 1915 года. С. 131.
[lii] Кирьянов Ю. И. «Майские безпорядки» в 19Ј5 г. в Москве // Вопросы истории. 1994. N 12. С. 146
[liii] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 345, 350, 351.
[liv] Там же. С. 346.
[lv] Харламов Н. Избиение в Первопрестольной. Немецкий погром в Москве в мае 1915 года. С. 127.
[lvi] Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494−1941). С. 335, 336, 344, 346.
[lvii] Там же. С. 338.
[lviii] Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. II. М. 1997. С. 627.
[lix] Завадский С. В. На великом изломе. (Отчет гражданина о пережитом в 1916−17 годах). Под знаком Временного правительства. С. 64.
[lx] Палеолог М. Дневник посла. М. 2003. С. 308−309.
[lxi] Данилов Ю. Н. На пути к крушению. Очерки последнего периода Российской Монархии. М. 2000. С. 130.
[lxii] Спиридович А. И. Великая война и февральская революция (1914−1917). Минск. 2004. С. 118−119.
