Царская правоспособность

«Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно называем царской властью»

Аристотель

«Царь — существо священное»

Пиндар

«Без царя, все, что мы делаем, — грех! Даже если дело во благо»

А. Иванов

I.

Среди ключевых правовых понятий далеко не последнее место занимает «правоспособность», как определенная для того или иного лица возможность иметь некоторые права («субъективное право») и осуществлять их, а также вытекающая отсюда обязанность всех остальных лиц — это субъективное право признавать. По общему мнению, правоспособность возникает из закона (в широком смысле этого слова, включая не только непосредственно законодательный акт государства, но и иные правовые акты — указы, постановления, для целей нашего исследования присоединим к ним судебные решения, международные правовые договоры и т. п.) и правового обычая («обычное право», «народное право»).

Понятие «закон» едва ли нуждается в специальном описании. Что же касается правового обычая, то здесь вполне уместно вспомнить слова великого Плутарха (46−127): «Все, что вполне необходимо и важно для счастья и нравственного совершенства граждан, должно войти в самые их нравы и образ жизни, чтобы остаться в них навсегда, сжиться с ними. Добрая воля делала этот союз крепче, нежели принуждение, а эту волю образовывалось в молодых людях воспитание, которое делало каждого из них законодателем (выделено мной. — А.В.)». Это и есть настоящее «народное право», «правовой обычай», пусть даже зачастую и неписанный.

Как считается, закон государства описывает совокупность прав граждан, должностных лиц и учреждений. Правовой обычай очень часто дополняет этот перечень, если, конечно, не вступает в противоречие с законом. Разумеется, правоспособность не является универсальной и статичной величиной, со временем и в зависимости от конкретных обстоятельств она меняется и порой весьма существенно. Однако оба ее источника — закон и обычай сохраняют свои позиции «vagina caput» («матери правоспособности») и именно в указанной выше иерархии.

Казалось бы, никаких неожиданностей эта конструкция не таит, поскольку, как нетрудно убедиться, правоспособность обычных лиц и учреждений возникает именно таким способом. Какой государственный орган существует сам по себе, не будучи подкрепленным в своей компетенции буквой закона? Возможны были бы сделки купли-продажи, дарения, аренды и т. д., если бы государство путем издания соответствующих гражданско-правовых установлений не определило, кто вправе отчуждать и приобретать имущество, наследовать его, а кто — нет, и т. п. И как бы были закрыты неизбежные лакуны (ведь никакой закон не может быть вездесущим) в правовом регулировании, если бы не правовой обычай, укорененный в обществе?

Однако есть важное исключение, которое очень часто, а до относительного времени практически всегда, выпадает из заданного алгоритма — мы говорим о монархе (императоре, василевсе, царе, короле). Причем, исключение это настолько исторически масштабное и постоянно встречающееся, что его никак нельзя обойти молчанием.

Если бы речь шла об отдельных прецедентах, все можно было бы списать на политическую практику того или иного народа, не характерную для остальных этносов. Но, ведь, на самом деле речь идет не только о древнейших государствах — Ассирийском и Египетском царствах, Древнем Израиле, Персидской империи и т. д., но и о таких колоссах, как Византийская империя, Священная Римская империя германской нации, Российское государство. Все они были довольно значительно удалены друг от друга территориально, чтобы допустить прямое заимствование чужого политического опыта, относились к различным историческим периодам и принадлежали к разным политическим культурам. И тем не менее были объединены единым идейным подходом по вопросу определения царской правоспособности.

Можно, конечно, привести то широко распространенное объяснение, что до относительно недавнего времени власть царей носила абсолютный характер, и он сам, как единственный и безальтернативный законодатель своего государства, не стремился подчинять себя закону. Потому, кстати, власть его очень часто носила деспотический и своевольный характер. Кроме того, и этот умозрительный довод также довольно часто встречается в научной литературе, многие государства вообще имели слабо развитое законодательство, а потому закон не касался и царского статуса. Однако, как говорят, по мере «исторического прогресса» нравы смягчались, право приобретало все большее значение, и монаршая власть постепенно начала облекаться в законническую форму. Пока не превратилась в конституционную монархию, где власть государя определяется законом, или в правовое государство с республиканской формой правления.

Описываемый «прогресс» обычно в науке оценивается положительно. Напротив, в качестве типичных примеров деспотичной власти царей, не ограниченной законом, приводят некоторые весьма характерные тексты Ветхого Завета: «Сыновей ваших возьмет и приставит к своим колесницам», «дочерей ваших возьмет, чтобы они варили кушанье и пекли хлеба», «поля ваши и виноградники, и масличные сады ваши возьмет, и отдаст слугам своим», «и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела»; «и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе» (1 Цар.8:10−18). Конечно же, подобные картины навевают не самые добрые настроения.

II.

Однако гипотеза, связывающая причинно-следственной связью отсутствие закона о царской правоспособности и слабо развитое государственное законодательство, не может быть принята без множества оговорок, серьезно обесценивающих ее. Всем известны древние объемные законодательные памятники, где, однако, царская правоспособность практически никак не регулировалась законом. Например, законы Ур-Намму, Липит-Иштара и Хаммурапи (XVIII в. до Р.Х.), вобравшие в себя описание многих прецедентов по самым разным отраслям права — уголовное, семейное, гражданское, коммерческое, административное и т. д., совершенно не касались царской правоспособности.

Может показаться, что исключением стал Древний Израиль, где имелся твердый законодательный перечень правомочий царя и описывались условия приобретения царской правоспособности — «Закон Моисея». В частности, царь должен был быть евреем, а не чужеземцем (Втор.17:15). Главной задачей царя считалось обеспечения чистоты веры и хранение списка законов, данных Богом, а также неуклонное их соблюдение, «чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его, и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево» (Втор. 17:18−20).

Но не следует забывать, что «Второзаконие», из которого взяты указанные выше нормы, являлось божественным установлением. «Над царем у евреев возвышался божественный закон, ставивший царскую власть в возможное согласие с теократией и ограничивающей ее произвол». Кроме того, как нетрудно убедиться, даже правомочия Израильского царя, установленные «Законом Моисея», носят далеко не исчерпывающий характер и мало соотносятся с реальным объемом его практической власти.

Столь же сомнительно утверждение, что отсутствие формально закрепленных прав и обязанностей царя непременно приводило к деспотизму. История учит, что отсутствие «законной» правоспособности было характерно и для «хороших» монархий, и для тиранических режимов; и наоборот. Очевидно, дело заключается в чем-то другом, а вовсе не в формальном закреплении прав и обязанностей царей, которое почему-то считается надежной преградой на пути всякого своеволия.

Неправда также, будто цари, желая сохранить свою абсолютную власть в государстве, совершенно не допускали принятия законов, в той или иной степени касающихся их правоспособности. Пусть даже по собственной инициативе и от себя. В частности, в «Вестготской правде» (V-VII вв.) присутствуют следующие строки: «В прежние времена безмерная алчность правителей обрушилась на народ, и возросло тяжкое бремя короля по контролю над своими бедствующими подданными. Вдохновением свыше было нам внушено, что, поскольку мы установили подданным законы для их соблюдения, мы также накинем умеряющую узду на злоупотребления правителей. Поэтому после размышлений с искренней милостью мы устанавливаем закон с Божьей помощью как для себя, так и для наследников нашего величества (выделено мной. — А.В.), и провозглашаем обязательным божественное установление».

Весьма характерной представляется «клятва Королевству», которую Французский король приносил в день своей коронации. «Сначала клянусь Церкви покровительствовать в своем лице всем добрым людям. Я клянусь править мирно и справедливо и по примеру Господа нашего Иисуса Христа проявлять милосердие». В последующее время текст клятвы претерпел некоторые изменения: в частности, король обязывался изгнать с территории королевства всех еретиков, отказавшихся от Церкви, а также прекратить грабительские и захватнические войны.

В «Саксонском зерцале» — довольно содержательном юридическом памятнике XIII столетия, содержатся следующие статьи, касающиеся правоспособности монархов. Статья 33 Книги 3 определяет, что каждый вправе иметь суд у короля. Следовательно, король обязан рассмотреть это дело. При этом устанавливается, что при рассмотрении спора о земельной собственности, король должен рассматривать его не по праву лица, а по праву той страны, где собственность находится. Статья 52 (2) Книги 3 обязывает короля передавать князьям и графам судебную власть, чтобы не судить все преступления подряд. Статья 54 (2) Книги 3 предусматривает, что король всенепременно приносит присягу верности государству тотчас после своего избрания. Исключительной прерогативой короля является суд над князьями (статья 55, параграф 1, Книга 3). За королем признается также право вынесения смертных приговоров и приговоров, где наказанием преступнику устанавливается членовредительство (статья 78, параграф 1, Книга 3).

Кроме того, нередко за монархом закрепляется право помилования, когда «Божественное милосердие побудит сердце правителя пощадить столь гнусных лиц (преступников. — А.В.), то с согласия епископов и старшин он охотно получит право помилования» (Книга 6, титул 1,6). Сохранились и другие правовые акты, принятые монархами, в которых прямо или косвенно частично описывается их правоспособность. Например, в той же «Вестготской правде» описывает процедура изложения судебного дела перед королем (Книга 6, титул 1, 5). Но все же, такие законодательные акты, во-первых, никогда не претендовали на то, чтобы описать в виде закрытого реестра все правомочия монархов, а, во-вторых, принадлежали перу самого царя, и их выполнение, равно как и изменение, находились в его воле.

Но, конечно же, нравственные правила превалировали над сугубо юридическими. В известном сочинении Ионы, Орлеанского епископа (VIII столетие), с весьма характерным наименованием «О королевских обязанностях», содержатся главным образом нравственные наставления, а также краткое перечисление тех довольно небольших по своему числу правомочий, которые традиционно и бесспорно признавались за монархами во все времена и народы: издавать законы, вершить справедливый суд, укреплять веру и бороться с несправедливостью. «К королевскому служению в особенности относится управление и царствование над народом Божиим с беспристрастием и справедливостью, а также попечение о мире и согласии. Сам же король должен, прежде всего, быть защитником церквей и слуг Божиих, вдов, сирот и других бедных, а также и всех нуждающихся».

Нужно отметить, что потребность в юридическом описании монарших прерогатив возникала обычно в случаях, когда появлялась иная, альтернативная власть, претендующая на все или частичные полномочия царской власти. Нередко таким конкурентом выступала Римская кафедра, поскольку понтифик полагал, будто политическая власть государей должна исходить исключительно от него, как викария Христа и преемника апостола Петра. А также по мере появления в Европе национальных государств, когда неизбежно вставал вопрос о взаимоотношениях их правителей с императором Священной Римской империи германской нации.

Эти тенденции также нашли свое отражение в древних законах. В частности, статья 1 Книги 1 «Саксонского зерцала» гласит, что император обязан при встрече с папой держать ему стремя, когда понтифик едет на коне. Кроме того, «кто противится папе и не может быть принужден церковным судом, того император обязан принудить при помощи светского суда, чтобы был послушен папе».

Можно привести и другой, не менее яркий пример. 25 ноября 1355 г. государь Священной Римской империи германской нации Карл IV (1346−1378) издал «Золотую буллу», которой определялись права императора и порядок его выборов. Булла также установила 7 князей-выборщиков, как минимум, единожды в год обсуждавших с ним различные государственные дела.

Никто не оспаривает этих событий. Но нельзя же отрицать и того факта, что все эти явления являлись нездоровыми проявлениями в политической жизни христианского общества?!

А вот история блистательной Византии наглядно демонстрирует обратную тенденцию — процесс делегализации, если можно так выразиться, императорской правоспособности по мере «взросления» их власти. Если правоспособность языческих царей складывалась за счет упразднения республиканских государственных органов (магистратур) и наделения Римского самодержца их компетенцией (а республиканские магистратуры получали в первую очередь свою правоспособность из государственных законов), то в последующем закон откровенно играл все более и более второстепенную роль, пока не иссяк вообще, уступив абсолютную монополию обычаю. И так до самого падения Византии в 1453 г. Хотя, как известно, политической борьбы и противостояний различных партий и властей в Византии было также предостаточно. И тем не менее.

Это тем паче удивительно, что на протяжении всего времени своего существования Византия (или Восточная часть Римской империи) покланялась праву. Там действовала разветвленная система государственного законодательства, блестящие образцы которого известны всему миру — «Кодекс Феодосия», «Дигесты». «Институции», «Кодекс Юстиниана», «Эклога», «Василики» и великое множество «рядовых» законов. Могут, конечно, возразить, что это — редкий прецедент. Пусть и так, но зато какой!

Даже в эпоху становления (только лишь!) царской власти в Московской Руси, при юном Иоанне Васильевиче Грозном (1547−1584), Стоглавый собор 1551 г., выпуская сборник законов, и не думал в чем-либо ограничивать его правоспособность, лишь рекомендуя государю установить те или иные прещения. Причем, только по тем вопросам, которые сам же Грозный и инициировал. «Благочестивому царю свою царскую заповедь учинити, чтобы..» и далее по тексту. Лишь на Соборе 1666/67 гг. впервые царская правоспособность была ограничена соборным решением, да и то лишь по вопросам церковного управления.

Восприняв многие идеи и традиции Древнего Израиля, мир Ислама также полагал халифа (наместника Аллаха) вершиной политической пирамиды, от которого истекает власть. Как считалось издревле, его власть могла быть только абсолютной и неделимой, и все чиновники имела волю халифа источником своих правомочий. Не описывая детально правоспособность халифа, мусульмане, также как и древние евреи, установили в первую очередь требования к самому кандидату на эту высшую должность: моральная честность, компетенция в области наук, физическое здоровье, организаторские способности, доблесть в военных делах и принадлежать арабскому племени курайш, из которого некогда вышел пророк Мухаммед.

В целом правоспособность халифа, как она вытекает из Корана, заключается в поддержке религии, правосудии, обеспечении безопасности мусульман и их собственности, исполнении наложенных судом наказаний, укреплении границ и обеспечении внешней безопасности, ведении войны на территории врага, сбор налогов, исполнении государственного бюджета, назначении чиновников и осуществлении надзора и контроля за делами в мире Ислама.

Разумеется, ни кадии, государственные судьи, созидавшие правовые прецеденты при рассмотрении судебных дел, ни ученые правоведы («теоретики права») и не думали ограничивать абсолютную власть своего правителя. Поскольку, как полагают мусульмане, безграничный характер власти халифа проистекает из абсолютного характера мусульманского права, данного Аллахом. Человек противостоит перед Богом непосредственно, и потому, когда мусульманин платит налог, то платит его не государству или общине, а Аллаху, которого представляет халиф, как Его единственный легитимный поверенный и носитель «божественных» правомочий.

Это тем более любопытно, что уже в эпоху династии Омейядов (VII-VIII вв.) ученые юристы признавались (как и в римском праве) источниками права и получили наименование «ахл ар-рай», т. е. «людьми собственного суждения», посредниками между людьми и Богом, способными выражать мнение Аллаха по вопросам права и поведения в обществе. Более того, со временем влияние школ юристов, составителей хадисов (правовых преданий и толкований на них), отстоявших свою независимость от самого халифа, дошло до того, что повелителям правоверных «пришлось уступить притязаниям законоведов и смириться с необходимостью быть — или хотя бы казаться — всего лишь средством претворения в жизнь законов ученых, взятых из их книг» .

Подытожив, скажем, что редкие случаи определения царской правоспособности законом никак не отвечают привычным требованиям законодательного регулирования прав и обязанностей высшего лица в государстве. И, как правило, свидетельствовали лишь о том, что такой царь не является носителем высшей государственной власти, что над ним есть еще более высокий орган. Подобный пример приводил, в частности, Аристотель (384 — 322 до Р.Х.), указывая на царскую власть в Спарте, как основанную на законе, и тут же оговариваясь, что она не являлась верховной в полном смысле этого слова. И действительно, по одному точному выражению, «так называемые» цари Спарты хотя и правили пожизненно, но являлись не более, чем наследственными чиновниками, чья власть была ограничена и подчинена группе из 5 эфоров.

Некоторые схожие примеры можно обнаружить в законодательстве Западной Европы в Средние века, когда правоспособность отдельных королей определялась законодательными актами или была подвержена значительным изъятиям вследствие одновременного наличия и действия канонического, ленного, римского и обычного права. Но опять же по той причине, что такие монархи не являлись носителями высшей власти в собственном королевстве: над ними возвышалась фигура императора, которому de jure были подвластны государи Франции, Англии, Испании и остальные европейские правители. Только император Священной Римской империи считался абсолютным правителем этой обширной христианской державы. Правда, нередко на эти же привилегии претендовал и Римский епископ.

Между тем понятно, что вообще без устоявшейся и конкретной правоспособности никакая верховная власть существовать не может. В таком случае государство просто перестало бы функционировать в качестве системы управления, законодательства и суда, рухнув под напором гигантских цунами социальной анархии.

И если в каком-либо случае закон ни словом не обмолвился относительно прав и обязанностей царей, то это за него сделал правовой обычай. Роль его столь велика, что обычное право, которое передавалось зачастую изустно из поколения в поколение, получило в Спарте, например, наименование «Законов Ликурга» (IX век до Р.Х.).

III.

Но что такое правовой обычай, как не совокупность народных представлений о справедливости, рожденных из высших нравственных императивов религиозного содержания (поскольку они основаны всегда на вере), и формируемых отсюда правил поведения и норм, которых должны придерживаться все члены данного сообщества?! Сюда следует присоединить еще повсеместное убеждение, царившее в те века, что государство, т. е. организованное под эгидой единой власти сообщество людей, основано для общего блага: «Государственным благом является справедливость, т. е. то, что служит общей пользе».

В древности повсеместно считалось, что государство создается действием божественной силы, орудием которой выступает верховная власть. Поскольку в основе государства лежит «божественный закон» (jus divinum), то и носитель верховной власти не может не быть священной и божественной особой. История достоверно свидетельствует о том, что именно абсолютная неограниченная монархическая власть издавна признавалась всеми не только наиболее удобной с практической стороны, но и всегда находила отражение в народных религиозных верованиях. Кроме того, государство всегда мыслилось людьми, как некое единство, и это единство, по общему мнению, должно было получить воплощение в зримом символе — монархе.

Происходил этот процесс «народного самоопределения» путем, далеким от научных исследований и кабинетных выводов. «Не надо воображать себе, что гражданская община при своем зарождении предварительно обдумывала то управление, какое ей следует установить, вырабатывала и обсуждала свои законы, устраивала и распределяла свои учреждения. Политические учреждения гражданской общины появились на свет вместе с ней в один и тот же день; каждый член общины носил их в себе, потому что они находились в зародыше в веровании и в религии каждого человека».

В те века каждый народ, основываясь на своем религиозном культе, в собственных высших нравственных исканиях без подсказок приходил к пониманию того, какой должна быть царская власть, что позволено монарху и за что он несет ответ перед Богом и людьми. «Царь правосудием утверждает землю» (Притч. 29: 4). «Милость и истина охраняют царя, и милостью он поддерживает престол свой» (Притч. 20; 28). «Бойся, сын мой, Господа и царя» (Притч. 24, 21). «Слава Божия — облекать тайною дело, а слава царей — исследовать дело» (Притч. 25: 2).

Разумеется, если религиозный культ был по своему существу бессодержательным, эклектичным или не имел самостоятельного характера, как, например, у древних евреев перед исходом из Египта, суждения о форме правления и правоспособности верховной власти никак не могли возникнуть. Известно, что в то время у евреев сохранялись лишь смутные воспоминания о Боге своих отцов, Который был для них «Богом прошедшего», но не Тот, Какой есть и Какой будет вечно.

Как следствие, они охотно приносили жертвы египетским богам (Нав. 24:14). Поэтому царская власть установилась в Израиле далеко не сразу. И первоначально Моисей сам управлял этим народом и почитался его главой (но не царем), как посредник между Богом и евреями (Исх. 18: 17−26; 32: 26−28). Однако в подобных случаях о государственности говорить вообще не приходится. Не с данным ли обстоятельством, к слову, следует связывать крайне негативную оценку Аристотелем тех этносов, которые не смогли создать собственное государство? Ведь это, по его мнению, напрямую свидетельствовало о том, что у тех нет «своих» богом и они безнравственны: «Тот, кто живет вне государства, — либо недоразвитое в нравственном отношении существо, либо сверхчеловек». Впрочем, это несколько другой вопрос.

Священное Писание не только содержит необходимое человеку знание о Боге, пророческие стихи, историю народов и обязательные этические нормы, но и признает статус царя священным и священническим, поскольку тот служит Богу и избранному Им народу. Каким бы ни был царь, но без него еще хуже: евреи имели возможность на собственном горьком опыте убедиться в том, что когда «не было царя у Израиля; каждый делал то, что казалось ему справедливым» (1 Цар. 21:25).

Другие древние примеры в этом отношении едва ли отличаются по своему существу от практики Древнего Израиля. Так, уже в начале II тысячелетия до Р.Х., в эпоху существования Аккадского царства, был дан один из первых примеров абсолютной монархии, в которой проявляются знакомые по куда более поздним картинам характерные черты. Хотя Аккадские цари имели советников, но для разрешения сложных вопросов всегда обращались непосредственно к богам. Царь являлся высшим судьей, возглавлял все ветви власти и был верховным правителем страны, создавшей жесткое централизованное управление. На местах царь имел собственных представителей (так называемых «энси»), выполнявших его поручения. Существовал и великий визирь («суккаль-мах»), как в более поздних по времени государствах.

Царский престол передавался по наследству, хотя процедура эта никак законом также не регулировалась. Как и в других странах, обожествление было наиболее ярким выражением особого положения царя и играло в обществе огромную роль. Возводились многочисленные святилища, где отправлялся культ царя, ему даже приносились жертвы. Считалось также, что в реинкарнированном виде цари вступали в брак с женщинами-богинями, чтобы продолжить свой род.

Откровения эти имели тем большую ценность, что они принадлежали не царю или группе приближенных лиц, а всему народу, формировали народное правосознание, из которого создавался правовой образ монарха, от которого «живой» царь никак не может отделить себя, будучи воспитанным в том же духе, что и его подданные, и верным той же букве религиозного культа, который священен для всех и каждого.

Аналогичные картины наблюдались и в других государствах. Так, Египетский фараон признавался современниками «сыном бога Ра», потомком бога Хора. Как полагали египтяне, бог Ра вступил в свое время в телесную связь с земной женщиной, чтобы дать начало царской династии. Включение в царскую титулатуру имени «Ра» свидетельствовало со всей очевидностью о природном тождестве фараона и бога Солнца. Вообще, древние жители Нила полагали (и это убеждение было закреплено в официальных документах), будто Египет — особая земля, созданная для служения богам, а потому Египетские цари не просто совершают ритуалы, но благоприятным для своих поданных образом манипулируют силами мира, персонифицированными в богах, причем независимо от их воли. Для всех фараон — «благой бог», от которого зависит порядок во всей Вселенной.

Египетский царь, как помазанник божий, сосредотачивал в своих руках всю власть — как политическую и военную, так и религиозную. При этом, также, как его соседи и преемники, фараон имел довольно многочисленный государственный аппарат, полномочия которого определялись его законами. Иными словами, царь был неподвластен закону, но это правило не распространялось на государственных чиновников и обывателей.

Весьма характерно, что народное убеждение о божественной природе царской власти касалось не только «своих» монархов, но и остальных, если те вершат дела, угодные Богу. И пророк Исаия напрямую называет Персидского царя Кира (600−580 гг. до Р.Х.), язычника, помазанником Божьим (Ис.45:1).

Данная традиция существовала не только на Востоке, но и в античной Греции. С первого дня образования Лакедемона поставление царей спартанцами совершалось в виде богослужения. Впрочем, иногда отдельные лица, не обладавшие царским статусом, но совершившие великие подвиги во имя своей родины, также признавались «божественными». Победитель персов спартанец Лисандр, позднее погибший в битве при Галиарте в 395 г. до Р.Х., стал первым среди греков не-царей, которому при жизни в городах ставили и посвящали алтари, приносили жертвы. А некоторые эллинские города даже учредили специальные празднества, посвященные этому блистательному воину и полководцу.

Другим лицом, удостоившимся не только царских по своей пышности почестей, но и титула «бог-спаситель», был некий Деметрий Полиоркет, изгнавший из Афин македонского ставленника Деметрия Фалернского и объявивший о восстановлении в этом полисе демократии. Как говорилось в гимне, сочиненном в его честь, «другие боги где-то далеко и не внемлют людям, а Деметрий всегда со своими согражданами».

Что же тогда говорить о царях, божественное происхождение которых ни у кого не вызывало сомнений?! Разумеется, славословия в их адрес носили куда более пышный характер. В Афинах даже родился новый жанр — прозаический энкомий (хвалебная песнь в виде распеваемых стихов) монарху. А самые выдающиеся философы того времени, среди которых выделим Платона (428−348 до Р.Х.) и Аристотеля, были абсолютно убеждены в том, что монархия — наилучшая форма правления.

Считался божественным и Македонский царь Филипп II (383−336), не говоря уже о его великом сыне Александре Македонском (336−323 до Р.Х.). В древних хрониках сохранились свидетельства его посещения одного из храмов в Палестине, где местный прорицатель утверждал, будто Македонец — сын бога Амона (Зевса — на греческий лад). Александр был принят как живой бог, а его божественное рождение изображали на стенах храмов, чтобы все могли увидеть «доброго бога». Именно с божественным статусом Алекандра современники связывали его экстраординарные победы и посвящали ему храмы.

Нелишним будет сказать, что в античном полисе считалось само собой разумеющимся, что некоторые, наиболее важные виды жертвоприношений — государственные, во благо всего народа, должны совершаться не жрецами, а царями.

Расширим географию и периодику своего поиска. Божественными, без всякого сомнения, почитались уже первые Римские цари и позднейшие Римские императоры языческого периода. Более того, поскольку считалось, что царь является по должности верховным жрецом и от его молитв зависит благосостояние всех граждан, многие священнодействия совершал он сам. Само утверждение народом царя могло состояться лишь после добрых знамений, свидетельствующих о том, что боги одобряют ту или иную кандидатуру.

Как известно, в VI в. до Р.Х. римляне изгнали своих царей, но «людям отвратительно было не время царя, коим благочестием дозволяет называть Юпитера, да и Ромула, основателя Рима, и тех, кто царствовал после; вызывало ненависть не оно, но царская гордыня и произвол!». Иными словами, личностные недостатки отдельных Римских монархов, не соответствующих образу настоящего царя. Замечательно также, что даже в республиканское время первым делом вновь избранных консулов (они избирались подвое на 1 год), исполнявших царские полномочия, было совершение жертвоприношений на форуме.

Считалось, что монгольские ханы Чингизиды, как и остальные монархи, имели божественное происхождение, являлись «носителями пламени небесного благоволения».

Безусловно, божественным признавался и источник власти мусульманских халифов, имевших абсолютное суверенное право от Аллаха. «Божественный закон» (jus divinum) лежал в основании власти халифа. Короли древней Германии также были убеждены в том, что ведут свое происхождение от богов. В глазах своих современников они были и сами похожи на «полубогов», поскольку по наследству им передавалась некая мистическая благодать, благодаря которой во время войны их народы могли рассчитывать на победу, а во время мира на плодородие полей.

О государствах далекой Азии и Китая и говорить не приходится — если они чем-то и отличались от европейских аналогов, то, пожалуй, лишь большим ригоризмом в акценте на божественный статус царя и священство его особы.

IV.

Христианская политическая мысль продолжила древнюю неписанную традицию на основе Священного Писания, данного Богом. Апостол Петр пишет братьям: «Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству. Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите» (1 Петр.2:13−17). Ему вторит апостол Павел в Послании к римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее» (Рим.13: 1−3).

Священномученик Ириней Лионский (память 28 июня) писал: «Для пользы народов установлено Богом земное правительство, чтобы, боясь человеческой власти, люди не поедали друг друга, но посредством законодательства подавляли разнообразную неправду народов». Примечательно, что эти слова принадлежат христианину, принявшему мученический венец во времена гонений при императоре Септимии Севере (193−211).

Епископ Иона Орлеанский внушал: «Никто из королей не должен считать, что королевство досталось ему от прародителей, но должен истинно и смиренно веровать, что оно дано ему Богом».

Монарх, признающий над собой Бога, уже не может своеволить без опасения Его грядущего Суда, народного осуждения и отчуждения. Он — верховный властитель, но лишь до тех пор, пока следует правилам справедливости, заповеданным Спасителем, и заботится о народе. На этом фоне языческие примеры деспотизма выглядят кощунственным надругательством над «божественным законом» и собственным народом.

Блаженный Августин, епископ Ипонский (память 15 июня), так описал образ настоящего Римского императора. «Мы называем государей христианских счастливыми, если они управляют справедливо; если окруженные лестью и крайним низкопоклонством не превозносятся, но помнят, что они люди; если употребляют свою власть на распространение почитания Бога и на служение Его величию; если боятся, любят и чтут Бога; если медлят наказаниями и охотно милуют; если самые наказания не употребляют как необходимые средства для управления и охранения государства, а не как удовлетворение своей ненависти к врагам; если и помилование изрекают не для того, чтобы оставить неправду безнаказанной, а в надежде исправления; если смягчают суровый приговор милосердием».

Уже в IV в. римские солдаты приносили императору присягу, в которой присутствуют такие характерные слова: «Клянемся именем Бога, Христа и Святого Духа, величеством императора, которое человеческий род после Бога должен особенно почитать и уважать. Император принял имя Августа, и ему, как истинному и воплощенному Богу („tanquam praesenti et corporali Deo“), должно оказывать верность и поклонение, ему должно воздавать самое внимательное служение. И частный человек, и воин служит Богу, когда он верно чтит того, кто правит с Божьего соизволения».

С веками эта традиция наполнялась новым, все более глубоким идейным содержанием. Как известно, в начале царствования Византийского императора св. Юстиниана Великого (527−565) некий диакон Агапит поднес ему объемный труд о царской власти. Приведем из него отдельные мысли, касающиеся сакрального статуса императора.

«Имея сан превыше всякой чести, государь, почитай прежде всего Бога, Который тебя им удостоил, ибо Он, наподобие Небесного Царства, дал тебе скипетр земного владычества, чтобы ты научил людей хранить правду и удержал лай хулящих Его, повинуясь сам Его законам и правосудно повелевая подданными».

«Существом тела царь равен всем людям, а властью своего сана подобен Владыке всего, Богу. На земле он не имеет высшего над собой. Поэтому он должен, как Бог, не гневаться и, как смертный, не возноситься. Если он почтен Божьим образом, то он связан и земным прахом, и это поучает его соблюдать в отношении всех равенство».

«Как глаз прирожден телу, так миру — царь, данный Богом для устроения того, что идет на общую пользу. Ему надлежит печься обо всех людях, как о собственных членах, чтобы они успевали в добром и не терпели зла».

Другой современник св. Юстиниана магистр оффиций Петр Патрикий развил некоторые мысли Агапита. Государство имеет своим источником Бога, полагал Патрикий, и являет собой отражение и подобие Божественного мироправительства. Подражая Богу, царь должен царствовать не для себя, а для народа, имея конечной своей целью спасение человека.

Если языческий монарх признавался священником, то, разумеется, этот статус никак не мог миновать христианского императора. И Римский папа св. Лев I Великий (440−461) писал императору св. Феодосию II Младшему (408−450). «Мы радуемся, что в Вас не только императорская, но и священническая душа: потому что сверх императорских и публичных забот Вы имеете благочестивейшее попечение о вере христианской, т. е. печетесь о том, дабы в народе Божием не усиливались расколы, ереси или какие-либо соблазны».

Как Божий ставленник, император во всем ищет Божьей помощи и Его благодеяний. «Властью Бога нашего управляя Империей, которая передана нам Небесным величием, мы и войны счастливо преодолели, и мир украшаем, и устои государства поддерживаем, — пишет император св. Юстиниан Великий в своих „Дигестах“, — и таким образом возлагаем чаяния наши на помощь Бога Всемогущего, чтобы полагались мы не на оружие, не на наших воинов, не на военных предводителей или на наш гений, но всю надежду обращаем только к высшему видению Троицы, от коей произошли сами первоосновы всего мира и установлено их распределение в земном кругу».

В другой новелле св. Юстиниан Великий пишет: «Так высоко поставил Бог и императорское достоинство над человеческими делами, что император может все новые явления и исправлять, и упорядочивать, и приводить к надлежащим условиям и правилам».

Очевидно, между тем, что самый добропорядочный человек способен попасть в плен соблазнам и отступаться от тех высоких нравственных принципов царского служения, которым его обязывает следовать обычай, традиция, совесть и вера. Однако народное правосознание, сама культура, в которой он был воспитан с детства, микшировали эти недостатки и возможные злоупотребления. И публичное оппонирование общественной нравственности, как правило, не проходило для монарха даром. Это было характерно как для языческих государств, так и для христианских.

Так, уже в Древнем Израиле лицо, хотя и имевшее неписанное право на царство по своему рождению («право первородства»), но враждебно/безразлично относившиеся к благоденствию народа, объявлялись недостойными царства. После смерти святого царя Соломона (961−922 до Р.Х.) его сын и наследник Ровоам (922−915) публично объявил об ужесточении режима своего правления: «Если отец мой обременял вас тяжким игом, то я его увеличу; отец наказывал вас бичами, а я буду бить вас скорпионами» (3 Цар. 12:11). Это немедленно привело к тому, что Израильское царство разделилось, и значительная часть народа пошла за новым царем Иеровоамом (922−907 до Р.Х.) в Ефрем. Как следствие, царская правоспособность резко упала в содержании: теперь им повиновались только на войне, в мирное же время они сами вынуждены были прислушиваться к мнению своих помощников и дружинников, иначе те просто переставали им помогать.

Раздражавший римский народ своими ужасными выходками, Калигула (37−41), о котором говорили, что «чем бы он ни увлекался, в своей страсти он доходил до безумия», стал первым императором, павший вследствие собственной несправедливости.

Другая жертва толпы — император Нерон (54−68), «наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость проявлялись постепенно», дошедший до того, что изнасиловал весталку Рубрию, отметившийся злодеяниями и убийствами, умертвивший мать и тетку, казнивший «без меры и разбора кого угодно и за что угодно», сам накликал беду в виде галльского и испанского восстания и сложил свою голову.

Недалеко ушел и Вителлий (69), для которого «наказывать и казнить кого угодно и за что угодно было наслаждением». Более того, когда его вели к месту казни, народ закидал экс-императора грязью и навозом, а голову его снизу поддерживали мечом, чтобы он не мог опустить лицо вниз.

Аналогичные картины не раз случались и в Византии, когда не дворцовый заговор отельных придворных, а народный гнев сметал императоров с трона: Василиска (475−476) в 476 г., Фоку Солдата (602−610) в 610 г., Михаила V Калафата (1041−1042) в 1042 г. и т. д.

Хрестоматийно звучат слова знаменитого византийского полководца: «Когда некоторые заявляют, что василевс не подвластен закону, а сам является законом, то же самое говорю и я. Однако пока во всех своих действиях и законоположениях он поступает хорошо, мы повинуемся ему. А если он сказал бы: „Пей яд!“ — ты, конечно, не сделал бы этого. Или хотя бы сказал: „Войди в море и пересеки его вплавь“, — но ты и этого не можешь исполнить. Поэтому знай, что василевс как человек подвластен законам благочестия (выделено мной. — А.В.)».

V.

И все же, как известно, в диархии «закон-обычай» правовая наука отдает предпочтение закону, за которым уже потом должен следовать обычай. Объяснение заключается в том, что хотя писанный закон появляется хронологически в жизни народов после обычая, зато является результатом торжества верховной власти над всеми предшествующими силами общества.

Кто спорит, что обычай нередко аморфен и противоречив, редко оформлен письменно, зачастую не систематизирован в практике своего применения, да к тому же еще и лишен (по крайне мере, до определенного момента) признания со стороны верховной власти?! И, конечно же, закон в этом отношении несравнимо системнее, четче, несет на себе печать властного принуждения со стороны государства и, если можно так выразиться, оперативнее на фоне консервативного по самой своей природе обычая.

При этом законодатель может руководствоваться народным обычаем, а может игнорировать его во имя высших целей. В этом тоже заключается элемент неизбежности — если бы законодатель всегда лишь следовал правовому обычаю, то никакого развития общества не могло бы произойти. Достаточно вспомнить реформы Петра Великого (1682−1725), к примеру.

Но что допустимо относительно обычных граждан, юридических лиц и государственных учреждений, то едва ли применимо к верховной власти в целом и царской власти в частности: «Quod licet lovi, non licet bovi» («что положено Юпитеру, не положено быку»). И на вопрос: почему же, все-таки, прекрасные примеры благочестия, приведенные выше, не были облачены в форму закона? можно привести следующие доводы.

Во-первых, царская власть потому и называется верховной, что выше ее никого нет (кроме Бога, разумеется); все нити управления обществом, включая, конечно же, законотворчество, находятся в руках монарха. В 133‑й новелле св. Юстиниан Великий писал: «Нет ничего недоступного для надзора царю, принявшему от Бога общее попечение обо всех людях. Императору подобает верховное попечение о церквах и забота о спасении подданных. Император есть блюститель канонов и Божественных Законов. Царь через Соборы священников утверждает правую веру».

Неограниченная власть вовсе не означает, что в основе того или иного закона лежит исключительно своеволие царя. «Сердце царя — в руке Господа, как потоки вод; куда захочет, Он направляет его» (Притч. 21:1). И исполнение (а не корректировка) «божественного закона» составляет первейшую обязанность монарха. Реализация его законотворческих прерогатив невозможно без ориентации на общее благо и народное правосознание, выросшее на почве того же религиозного культа, что исповедует и сам монарх.

В значительной степени царь — лишь исполнитель общего воли, его закон не может противоречить общественному мнению без опасения бойкота со стороны его же собственных подданных. Не случайно, нередко монархическое государство называют «народной монархией», как Византийскую империю, например, или Русское царство. А иногда даже Византии усвояют (безосновательно, конечно же) республиканскую форму правления — настолько политически силен в ней был народный элемент.

Но как же быть с «царским правом» законодателя? В свое время римское право успешно решило эту непростую задачу, заявив, будто «по древнему закону, который называется царским, все право и вся власть римского народа были перенесены на власть императора». Впрочем, это не означает, что моральная зависимость царя от своего народа должна привести к разделению его законодательной власти. И потому св. Юстиниан Великий писал далее в новелле: «Мы не разделяем закон на части, относящиеся к его различным создателям, но повелеваем, чтобы он был целиком нашим».

Не менее красочно и цельно выражено органическое, идеальное единство монарха и Justitia (справедливости), царя и народа, императором Фридрихом II Гогенштауфеном (1218−1245). Он убедительно доказывал, что монарх является источником божественно-естественного права, дарующим своим подданным «божественное право». Своими небесно-вечными заповедями император устанавливает в земном мире небесный порядок. Всякое право идет от Бога, Он же — источник справедливости. Император же есть посредник между божественным и человеческим правом, а между Богом и императором посредником становится сама Justitia, «поскольку земное право подчиняется государю, над ним же властвует небесное».

Император — живое воплощение справедливости и законности, lex animate in terries. Лишь мистическое единство с Христом обуславливает его право издавать и толковать закон, и, как законодатель, он движим волей Всевышнего. Исполняя в полном объеме свои обязанности, император, окинув взором свое правовое творчество, может с гордостью сказать: «Мы вдвойне возвратим Богу доверенный нам талант и этим сводом законов, составленным во имя служения Юстиции, принесем жертву уст Христу, вручившему нам то, чем мы владеем».

Как и св. Юстиниан Великий, Гогенштауфен был убежден, что все три источника права — Бог, народ и императорская власть, идущие от Бога, природы и народа, император соединились в его лице. Таким образом, все три высшие силы император сосредоточил в своих руках.

В этой связи попытка «реестрирования» царских полномочий в форме его же собственного закона выглядит очевидным идейным nonsense.

Нельзя не отметить также, что даже простое перечисление в законе (конституции) субъективных прав монарха неизбежно приводит к тому, что их источником отныне становится именно этот закон, а не jus divinum. В свою очередь, неполнота закона (ведь перечислить все монаршие прерогативы — и нынешние, и будущие — едва ли кому-то по силам) всегда приводит к возможности различного их толкования и подрыву самодержавной монаршей власти. Поэтому верховная власть не может связывать себя изданным ею же законом.

Разумеется, время от времени цари издавали законы, в которых пусть косвенно, но затрагивалась, а иногда даже ограничивалась их правоспособность. Например, институт ханских ярлыков монгольских правителей представлял собой своеобразный правовой феномен, поскольку ханы тем самым самостоятельно определяли свою правоспособность и вводили ее в правовые рамки закона. Что, к слову сказать, никак не соответствует общераспространенным представлениям об их своеволии и тираническом характере ханской власти.

В другом известном законодательном акте монарх добровольно отказывается от некоторых своих судебных правомочий: «Чтобы величие его положения не изгнало истину, пусть король участвует в слушании судебного дела не лично, а через своих подданных».

Не обошла стороной эта практика и блистательную Византию, хотя, как кажется, лишь единожды. В 1380 или 1382 гг. случился необычный эпизод, когда правоспособность царя (пусть даже только по вопросам церковного управления) определилась «вовне». Обеспокоенный начавшимися конфликтами при распределении епископских кафедр при патриархе Ниле (1380−1388), император Иоанн V Палеолог (1341−1391) потребовал от столичного архиерея и синода сформулировать церковные полномочия императора. В результате за царем было признано право выбора лица на митрополичью кафедру из трех кандидатов, представленных синодом. При этом синод обязался ни в коем случае не включать в списки кандидатов лиц, не лояльных к царю.

Более того, за императором закрепили право фактически самостоятельно определять состав синода, устанавливая, кто из провинциальных архиереев может находиться в столице, а кому — запрещено. За императором сохранилось старое полномочие перемещать епископов с кафедры на кафедру, изменять границы епископий и митрополий, а также введено новое правило о назначении им 15 высших церковных чинов Константинопольской патриархии. Впрочем, напомним, это событие произошло по желанию самого царя, и данный прецедент ничего не меняет в общей традиции.

Вторая причина отказа от закона при определении царской правоспособности не менее очевидна. Сам по себе закон, как официальный акт государства, «бумага», не может никого ни защитить, ни ограничить. Он всегда является следствием человеческого волеизъявления: либо царя, либо какого-то иного лица. Очевидно, что в нашем случае речь должна идти о новой структуре власти в государстве, при которой некто посредством закона, принимаемым не монархом, выступает в качестве альтернативной ему власти, а иногда вообще заявляет о своем политическом первенстве. Следовательно, издание кем-то закона о царских правах возможно лишь при условии, что этот «кто-то» в государстве стоит выше царской власти, присвоив себе функции законодателя.

Очевидно, такой узурпатор, не имевший ни религиозной санкции на подобные претензии, ни Божьего благословения, способный своими действиями не просто сломать проверенные временем и благочестивые традиции, но и исказить сам порядок вещей, созданный Творцом, не может быть принят народным сознанием.

По всей видимости, эти и сходные с ними соображения были положены в основу той многовековой практики, которая старательно и благоговейно оберегала царей от любых попыток — вольных или невольных — умалить их сакральный статус, что напрямую связывалось с настойчивым нежеланием народа ограничивать власть монарха формальными рамками закона и противопоставить его божественной власти иную, не имеющую своим источником Бога и потому — власть безбожную.