Русские консерваторы о природе и сущности самодержавного государства и власти в России

Перспективы развития России мыслились русскими консерваторами рубежа XIX — ХX веков только при сохранении самодержавной системы власти. При безусловной сакрализации власти монарха, многие из них пытались выработать правовые основы самодержавия. Рецепты, данные применительно к конкретной ситуации царствования Александра III и Николая II, едва ли можно использовать для лечения «болезней» XXI века. Однако, сегодня эти поиски русского консерватизма как никогда могут оказаться актуальными и во всяком случае отбрасывать их как нечто устаревшее не стоит. Статья доктора исторических наук Александра Репникова убедительно показывает, какое богатейшее наследие нам досталось.

Отношение русских консерваторов рубежа XIX — ХX веков к происходившей на их глазах модернизации было крайне настороженным, а временами и откровенно отрицательным, что вытекало из мировоззренческих установок, в значительной степени базировавшихся на религиозном (православном) миропонимании, и из негативного взгляда на процесс капитализации в целом. По мнению таких консервативных теоретиков, как К.Н. Леонтьев, К.П. Победоносцев, С.Ф. Шарапов, К.Н. Пасхалов, М.О. Меньшиков и др., непременными спутниками буржуазного прогресса и капитализации были буржуазно-либеральные идеи, охватывающие «верхи», и социалистические идеи, проникавшие в «низы». Тем не менее было бы ошибочно, следуя в русле советской историографии, считать консерваторов абсолютными противниками прогресса. Как отмечал публицист газеты «Россия» А. Н. Гурьев, «Консерватизм не противен прогрессу — он требует лишь иного метода его осуществления» [1]. Отстаивая эволюционный путь развития вместо революционного, Меньшиков обращал внимание на то, что «прогресс в благородном понимании этого слова есть здоровое развитие — стало быть, радикальная ломка государственного и бытового строя не есть прогресс. Все живое растет очень медленно. Никакие органы не создаются по команде преобразователей. Только то прогрессивно, что жизненно и что дает наибольшее количество блага. Эволюция в природе вообще идет стихийным, а не катастрофическим путем: чрезвычайно осторожным нащупыванием условий и медленным их синтезом. Вот почему истинный национализм враждебен кровавым революциям..» [2].

Для российских консерваторов (включая как видных философов-теоретиков, так и политических вождей правомонархических партий) характерна сакрализация самодержавной власти. С этой сакрализацией связано и то специфическое обстоятельство, что вплоть до конца XIX века консервативные идеологи в России не стремились обеспечить оформление политико-правовой доктрины самодержавной власти. Подобно советским историкам, некоторые современные исследователи недоумевают, зачем обращать столь пристальное внимание на религиозную составляющую в построениях консерваторов, и высказывают сомнения (иногда вполне обоснованные) в степени личной религиозности тех или иных мыслителей-монархистов [3]. Но дело не в том, сколько раз ходили в церковь Победоносцев или Сыромятников и соблюдали ли они пост. Религия (православие) — скрепа консервативной идеологии; убери или замени эту скрепу, и вся консервативная система деформируется. Не случайно националисты в лице Меньшикова, Ковалевского, Строганова и др., поставившие на первое место идею нации, были готовы в перспективе поступиться и «православием», и «самодержавием»! Американский историк Ричард Уортман, напротив, уделил вопросу сакрализации консерваторами русской монархии немало места в своем фундаментальном труде «Сценарии власти» [4]. Он считал, что «в 1881 году центр национального мифа сместился от сакрализации монархии к сакрализации самодержавной власти как священного начала и исторической русской традиции. Царствование Николая II продвинулось еще на шаг вперед: коронация освящала не только монархию, но и самого монарха как избранного Господом» [5]. Если мы допускаем (а об этом свидетельствует окружение Николая II), что последний император искренне считал, что его власть «богоданная» и что он ответствен за свои действия и решения «перед совестью и Всевышним», то это многое объясняет и в его образе мышления, и в его действиях. Объясняет это и нежелание части правых идеологов смириться с тем, что власть монарха может быть ограничена. Это мнение характерно не только (и не столько) для политиков (последние как раз были вынуждены по роду своей деятельности быстрей приспосабливаться к политическим изменениям), сколько для идеологов. Например, К.Н. Пасхалов наотрез отказывался принимать «правила игры», установленные после 17 октября 1905 года, и остался апологетом идеи неограниченного самодержавия, считая, что «ограниченное, или конституционное самодержавие есть такая же бессмыслица, как, например, мокрый огонь, сухая вода и т. п.» [6]. Поэтому нужно помнить, что большинство консерваторов выдвигало свои идеи, вписывая их в рамки самодержавно-монархического государства, и в рамках иной общественно-политической системы, не «увенчанной» фигурой монарха, эти идеи не могут быть в полной мере восприняты и тем более востребованы. Нравится это кому-то или нет, но при всей значимости разработок русских консерваторов мы не можем осуществить их транзит в политическое пространство современной России, т.к. у нас отсутствует главная фигура — самодержец. Если же мы оставим от консервативных разработок только идею сильного государства и сильной власти, то это будет профанацией консервативной мысли, и в этом случае подобрать соответствующие цитаты из Тихомирова или Леонтьева можно будет и для обоснования действий И.В. Сталина, и для обоснования действий В.В. Путина. Этим, собственно, и занимается некоторая часть современных публицистов, относящих себя к неоконсерваторам, и управленцев, но к науке это не имеет никакого отношения. «Мода на консерватизм» при сохранении декларирования либерального курса приводит к ошибкам, вызывающим смех. На одном из круглых столов, где присутствовал автор этой статьи, высокопоставленный чиновник, цитируя «модного» Победоносцева, провозгласил, что тот был сторонником идеи построения гражданского общества [7]. Говорить о консервативной концепции власти и не говорить о самодержавии — все равно что писать богословский текст, не упоминая о Боге.

Русские дореволюционные консерваторы, обосновывая неограниченность верховной власти, полагались не столько на правовые основы [8], сколько на традиционную, по их мнению, крепость монархических чувств в народе. Да и сами самодержцы порой, при определении своего отношения к деятельности того или иного государственного деятеля, исходили из «странных» для большинства сегодняшних политиков принципов. Так, Александр III выдвигал в качестве критерия «русскость» или «нерусскость» того или иного человека из своего окружения, причем, подчеркну, речь не шла о принципе «крови». «Русским» считался тот, кто верно служил трону, самодержцу и православию. Апелляция к патриотизму, духу, чести — все это не могло не способствовать первостепенности религиозно-нравственных оценок по сравнению с юридическим подходом при обращении консерваторов к трактовке самодержавной власти. Наиболее четко эта позиция нашла свое отражение в мировоззрении Победоносцева, который считал невозможным анализировать сущность самодержавия в отрыве от религиозных принципов. Будучи воспитателем Александра III и Николая II, он взял на себя задачу охранения существующей системы.

Консерваторы были убеждены в нравственном несовершенстве человека и в том, что подлинное спасение возможно только путем возвращения к духовным истокам (то есть путем обращения человека к Богу), а не благодаря переустройству общества на рациональных началах. В аналогичном духе писал М.О. Меньшиков, подводивший в 1909 году итог пятидесяти прошедших лет: «Вообще средний человек за это полстолетие всюду в свете обнаружил себя не тем, как представляли его философы. Он вышел гораздо ниже благородной мечты о нем» [9]. Причину столь печального явления публицист усматривал не в «грехах правительства», а в том, что человеческий род, как и каждый отдельный человек, «за редкими исключениями, крайне несовершенен, что совершенство. не есть, а его нужно достигать, притом с величайшими усилиями, долговременным обузданием своей природы — до окончательного перерождения ее в высший тип. По убеждению столь великого авторитета, как Церковь, естественный удел несовершенных людей — гибель, и спасти от гибели может лишь суровая дисциплина так называемой „плоти“. Впрочем, счастливый результат достигается в конце концов вмешательством самой природы, актом чуда. „Никто не придет“ к совершенству, „кого не приведет Отец“ <…> внушая о необходимости непрестанных усилий к тому, что[бы] [10] овладеть своей волей и сделать ее благородной, Церковь гораздо вернее понимала человеческое существо, и цивилизация, основанная на этом, религиозном, взгляде, более отвечала счастью» [11]. Итак, свобода человека без сдерживающей «узды» власти есть хаос. Только сильное монархическое государство, опирающееся на нравственные начала, может подавлять «темные» стороны человеческого сознания.

Консерваторами отрицалась возможность преобразования человека посредством усовершенствования политической системы и перенесения естественнонаучных методов на социальные и общественные отношения. Это отрицание основывалось на консервативной трактовке «христианского мышления». Отмечу, не все правые разделяли этот подход. Например, С.Ф. Шарапов полагал, что человеческую природу можно улучшить благодаря проведению реформ, но не в либеральном, а в славянофильском духе: «Не люди. виноваты и плохи <…> а вот этот дух бюрократизма, на котором были построены все отношения» [12]. Верно отмечает современный политолог Г. И. Мусихин: «Неудивительно, что с началом революции 1905 — 1907 годов российские консерваторы желали именно бюрократию выставить „козлом отпущения“, обвинив ее в искажении истинных основ самодержавия и в отрыве самодержца от народа» [13].

Подчинение государству, склонность к смирению и покорности превозносились российскими консерваторами как лучшие качества, присущие русскому народу. «Искание над собой власти», по замечанию Победоносцева, представляет естественную психологическую черту людей. Государство и власть защищают народ, монарх подобен «отцу», а его подданные — «детям». В период модернизации, когда происходившие изменения порождали в людях неуверенность, именно власть должна была помочь им, подобно «детям», преодолеть все «идеологические соблазны». Детское состояние народной души — данность для консерваторов. Как ребенок доверяет родителям, так и народ должен довериться власти во всем. В этом контексте Россия представляла, по мнению консерваторов, «семью» с абсолютным отеческим авторитетом власти, отеческой заботой с ее стороны и повиновением со стороны общества. Характерно, что при подготовке материала, посвященного Александру III, для сборника одной из современных политических партий именно эти строки (о государстве — «семье» и государе — «отце») вызвали наибольшие споры. Слишком уж дискредитированными оказались подобные патерналистские сравнения в годы правления Б.Н. Ельцина. А между тем патернализм — это одна из основ консервативного мировоззрения.

Власть императора, полагали консерваторы, является богоданной и поэтому не может ограничиваться ничем кроме сознания своего высокого предназначения. Западная идея о приоритете прав личности, о том, что человек может «сам себя сделать», подменялась ими идеей о существовании сил, способных выдвинуть индивида. Если в западной трактовке отношений власти и общества индивид, как правило, опирается на собственные силы, то русскому национальному характеру, по теории консерваторов, в большей степени свойствен высокий уровень ожиданий от государства. Образ же государства персонифицируется в лице его главы, от которого ждут не столько создания условий для развития каждой отдельной личности, сколько вполне конкретных действий, которого воспринимают как высший авторитет, способный «возвысить» в соответствии с заслугами («царская милость»).

Самодержавный режим, обладавший монополией на власть, должен был, согласно консервативной трактовке, контролировать не только общественную, но в определенной степени и частную жизнь подданных. И здесь ничего шокирующего ни в наличии цензуры, ни в ограничениях и принуждении со стороны власти никто из консерваторов, кроме славянофилов и их последователей (Шарапов, Д.Н. Хомяков и др.), не видел. Для консерваторов проблема соотнесения свободы личности и государственного принуждения снималась за счет религиозного фактора. Государство «обязано всегда быть грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно», — писал К.Н. Леонтьев [14].

Выполнять подобные функции было возможно только при наличии мощного государственного аппарата принуждения. Одно из главных мест в системе контроля отводилось Русской православной церкви. Консерваторы ссылались на то, что только сильная власть способна контролировать и подавлять «темные» стороны человеческой природы, заставлять людей сдерживать свои страсти и желания. Наиболее ярко стремление к установлению опеки над обществом проявилось в мировоззрении и деятельности Победоносцева. Семья для него была поистине священна. Развод, по его понятиям, был подрывом высших государственных интересов, изменой «большой семье» — государству. Дело здесь в том, что «Семья. роднит человека и с окружающей жизнью, приучая дорожить ее связями и условиями, примиряя с тяжелыми сторонами быта. Родовой протест против общества или государства невозможен; наоборот, гражданские доблести почти всегда, за самыми редкими и случайными исключениями, вырабатываются в целом ряде поколений, постепенно укрепляясь <…> Государство крепко только семьей, — это старая истина, до того старая, что люди не любят с нею считаться и очень легко ее забывают <…> В семье — основа государства, в ней источник любви и верности старине, в ней школа преданности началам родовой жизни и благоговения к ее строю» [15].

В этом же ключе следует рассматривать активную деятельность русских консерваторов по ужесточению цензурных ограничений и ограждению народа от «крамолы», их пристальное внимание к вопросам начального, среднего и высшего образования и т. п. В данном контексте власть в России стремилась выступать в роли морализатора, считая, что в большинстве случаев люди сами по себе не могут понять, что «хорошо», что «плохо». Даже если и понимают, то не всегда выбирают «хорошее», и здесь нужен надзор. В итоге получалась вполне законченная религиозно-консервативная трактовка взаимоотношений власти, общества и индивида.

Стремление отдельных мыслителей разработать программу трансформации и модификации самодержавной власти в свете происходящей модернизации вызывало у Победоносцева возражение. Он был против попыток поиска «формулы» самодержавия даже в тех случаях, когда эти попытки исходили от близких ему по взглядам людей. В письме к И.С. Аксакову, написанном 23 июля — 4 августа 1874 года, Победоносцев прямо заявил о невозможности (и даже вредности) четкого теоретического оформления самодержавия в России, поскольку «есть предметы, которые, — может быть, до некоторого времени, — поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не терпят искусственной конструкции. Всякая формула дает им ложный вид и — прибавлю — дает повод, с той или с другой стороны, — к задним мыслям и недоразумениям… Пробовал, помнится, покойный брат Конст[антин] Серг[еевич] делать конструкцию этой идеи; пробовал как-то Катков в прежнем „Русском вестнике“, и все выходило тяжело, неловко, неистинно. Есть, подлинно, явления, которые лучше не возводить в конструкцию формулы. Мы чествуем, напр[имер], прекрасный образ Юдифи, но кому, когда удавалось, не впадая в ложь или аффектацию, установить теорию политического убийства?» [16].

В рецензии на книгу исследователя М.Н. Лукьянова современный историк В.Ю. Рылов верно заметил по этому поводу, что «консерваторы, в отличие от левых радикалов и либералов, старались избегать догматически оформленных доктрин, полагая, что „живая жизнь“ не втискивается в абстрактные кабинетные схемы» [17]. В 1911 г. публицист В. Онежский отмечал в сборнике «Ладо», что «верх и низ, Царь и Народ, связаны таинственными нитями, недоступными психологическому исследованию (выделено мной — А.Р.), как часть интуитивного, подсознательного мира человека. Оба элемента неосязаемы в практической политике, ввиду отдаленности от того фокуса, где сосредоточена работа конкретного государственного аппарата. Они влияют на него лишь изредка, катастрофически, в великие исторические минуты» [18]. Не случайно предложенные консервативным публицистом С.Н. Сыромятниковым меры по реформированию (в консервативном духе) существующего строя встретили отповедь Д.С. Сипягина, полагавшего, что «в газетном фельетоне неуместно давать советы монарху о наилучшем усовершенствовании правительственного механизма» [19]. Аналогичный пример недовольства представителей власти вмешательством в столь важную сферу нашел свое отражение в дневниковой записи Тихомирова, отметившего, что «Победоносцев. не особенно доволен моей публицистикой за то, что касаюсь идеалов Монархии. Он этого всегда боится» [20]. Кстати, сам Победоносцев подтвердил свою позицию в разговоре с Грингмутом и, намекая на действия Тихомирова, заявил, «что нетактично или непрактично писать о самодержавии» [21]. Если даже проверенным монархистам не рекомендовалось высказывать свое мнение в отношении самодержавия, то что говорить об остальных. Поэтому активное обсуждение вопросов, связанных с самодержавной властью, концепцией «монархической государственности», ее сильными и слабыми сторонами началось на страницах книг, брошюр и статей монархически настроенных публицистов достаточно поздно.

Сторонники укрепления самодержавного принципа не могли не сообразовываться с реальностью начала ХХ века, когда модернизация в России породила сложную проблему адаптации старых государственных структур к новым требованиям времени. «Никто, даже правейшие из правых не стояли за сохранение порядков, при которых возможны были невероятные закононарушения всевозможных видов; указывалась ими только несвоевременность государственной ломки», — писал Пасхалов [22]. Лозунг «Православие. Самодержавие. Народность» уже не мог звучать в полной мере (с равным упором на всех трех составляющих этой триады), что, впрочем, не помешало правым партиям использовать его в программных документах и пропаганде, когда возникла необходимость оформления такого варианта консервативной идеологии, который был бы в достаточной мере мобилен, чтобы противостоять набиравшим вес в обществе либеральным и социалистическим концепциям. При этом консерваторы стремились не только (и не столько!) к сохранению «внешней оболочки» традиционной России, но и к сохранению религиозно-нравственных принципов, предлагая свои варианты развития в традиционалистском ключе. Однако происходившие в России модернизационные изменения значительно опережали робкие построения теоретиков консервативной мысли, которые пытались на старом фундаменте выстроить новое здание консервативной и националистической русской идеи.

Требовались реальные доказательства того, что наиболее приемлемая, с точки зрения консерваторов, форма правления, монархия, действительно составляет идеал для России. «Времена изменились, и теперь стало необходимым выяснить себе наши начала, доказывать себе самим, что наши начала отличны от иноземных. Некоторые, не довольствуясь этим, хотят доказать, что они даже лучше иноземных..», — отмечал Хомяков [23]. В начале ХХ века назрела необходимость разработать политико-правовую модель самодержавной власти. Конструирование неоконсервативной идеологии, облегчавшей переход к новым социально-экономическим отношениям, еще не было завершено, когда общество уже отвернулось от консерватизма в сторону более радикальных концепций.

Что же представляла собой консервативная доктрина государства и власти? Как верно отмечает современный исследователь, «идею власти как служения, посвященного Богу, следует признать традиционной для политического мышления русского консерватизма» [24]. Власть самодержца — это, прежде всего, огромная личная ответственность монарха перед Богом. «Власть не для себя существует, но ради Бога, и есть служение, на которое обречен человек. Дело власти есть дело непрерывного служения, а потому, в сущности, — дело самопожертвования» [25]. Власть — это жертва, приносимая во имя отечества. О людях, которые, участвуя в управлении государством, не понимают меру своей ответственности, Победоносцев писал: «Если б они понимали, что значит быть государственным человеком, они никогда не приняли бы на себя страшного звания: везде оно страшно, а особенно у нас в России. Ведь это значит: не утешаться своим величием, не веселиться удобствами, а приносить себя в жертву тому делу, которому служишь, отдать себя работе, которая сжигает человека, отдавать каждый час свой и с утра до ночи быть в живом общении с живыми людьми, а не с бумагами только» [26]. Поскольку власть самодержца «не есть привилегия, не есть простое сосредоточение человеческой власти, а есть тяжкий подвиг, великое служение, верх человеческого самоотвержения, крест, а не наслаждение», то, следовательно, она не может никем ограничиваться, «ибо всякое ограничение власти царя людьми освобождало бы его от ответа перед совестью и перед Богом. Окружаемый ограничениями, он уже подчинялся бы не правде, а тем или иным интересам, той или иной земной силе» [27].

Консерваторы считали самодержавие самодостаточным. Идея замены абсолютистской модели на конституционно-монархическую или конституционно-парламентскую форму правления рассматривалась ими как покушение на основы российской государственности, разрушение национальной самобытности и «цветущей сложности». Леонтьев писал о том, что «либерализм в России есть система весьма легкая и незатейливая еще и потому, что охранение у каждой нации свое: у турка — турецкое, у англичанина — английское, у русского — русское; а либерализм у всех один..» [28].

Либералы справедливо критиковали консерваторов за то, что те не стремились к четкому юридически-правовому оформлению «конструкции» самодержавия. Выверенные по западным образцам либеральные концепции выглядели более оформленными и логичными. Дело в том, что, в отличие от либералов, консерваторы вводили в свои построения элемент сакрализации монархической власти, то есть надъюридический элемент, который исключал возможность чисто рационального объяснения принципа власти. «Власть всероссийского Императора есть не только юридическое установление, но и фактическое отношение», — писал Казанский [29].

Консерваторы стремились совместить религиозные и правовые понятия, перенеся их на всю структуру российского общества. Право допускалось в систему консервативных построений только после того, как оно подкреплялось религиозным догматом. «Положение монарха часто имеет гораздо более глубокое историческое, чем юридическое, обоснование. Правовые определения этой власти, формулы законодательных памятников и учредительных хартий — только поверхностный слой, который накинут на веками отлагавшиеся плоды побед и поражений в борьбе с окружающими социальными силами, на отпечатлевшиеся привычки, верования и чувствования. Русская история была исключительно бедна устойчивыми юридическими отношениями, и к ней это особо применимо», — отмечал С.А. Котляревский [30]. Особенно четко это выразилось в мировоззрении Победоносцева, для которого закон, с одной стороны, был правилом поведения, а с другой — приобретал характер заповеди, поскольку освящался религией.

Без понимания этой стороны консерватизма сложно в полной мере осознать и негативное отношение консерваторов к парламентской форме правления. Они не считали, что отвечающий перед Богом монарх должен еще нести ответственность перед какими-либо парламентскими структурами. Булацель прямо писал, что «конституционно-парламентский строй неизбежно погубит Русское государство и приведет к всемирному краху христианской цивилизации» [31]. С.Н. Сыромятников также полагал, что «спасение России как политического целого лежит в самодержавной власти государя, а не в парламентском народоправстве» [32]. Идею народовластия консерваторы относили к ложной еще и потому, что в ее основе лежала идущая с Запада мысль о том, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Консерваторы же считали, что «нет власти не от Бога» (Рим. 13, 1). По их мнению, либералы обожествляли человеческую волю, заменяя ею волю Божественную.

Особенно критически консерваторы относились к процедуре выборов, считая, что они представляют собой игру на чувствах и эмоциях толпы. В этой игре побеждает более удачливый, но не всегда более профессиональный политик, а «ослепленная» предвыборными обещаниями масса даже не помышляет о соотнесении этих обещаний с реальными возможностями. «История свидетельствует, что существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходят от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокою идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей…», — писал Победоносцев [33]. Консерваторы предполагали, что практическое осуществление в России либеральных реформ приведет к неизбежным изменениям во всей государственной системе. О том, что правительственные уступки, сделанные под давлением, расшатывают основы власти, писал И.А. Родионов: «Гуманность и великодушие царские, облеченные в мягкие законы, обыкновенно недостойными и невежественными подданными трактуются как слабость. Отсюда клич: „все позволено!“ Отсюда неуважение законов, суда и властей, отсюда страшное увеличение преступности, потому что вместо справедливости и правды водворяется право всякого делать то, что ему вздумается. Наши гуманные законы породили и укоренили в народе полное беззаконие. Никто не уважает такого слабого закона и не страшится преступить его» [34]. В итоге получилось так, что «недовольны положением дела решительно все: и рядовые обыватели, жаждущие единственно спокойствия и безопасности и их не находящие, и честолюбцы, неудовлетворенные пределами предоставленного участия в управлении Государством, и патриоты, опасающиеся крушения русских основ Государственного бытия, и многочисленные инородцы, не получившие ожидавшихся ими автономий и равноправий. Не оправдалась ни одна надежда и оправдались все опасения, а жизнь населения, не приобретя ровно ничего нового, хорошего, потеряла даже ту устойчивость, которую имела при старом порядке. А между тем нет и не может быть никакого сомнения в том, что правительство наше искренно стремилось предпринимаемыми реформами принести пользу и улучшить положение государства» [35].

Как и предсказывали консерваторы, в результате создания представительных органов власти началось постепенное «выдавливание» монарха из реальной политической жизни. Это олицетворяло для консерваторов не только покушение на власть конкретного человека, но и десакрализацию тех мировоззренческих ценностей, которые стояли за этим человеком. Самодержец был для консерваторов «сакрален», а власть его — «священна». Леонтьев утверждал, что крушение традиционного мироустройства приближается по мере того, как сознательное начало берет верх над бессознательным, а рациональное над религиозным. К тому же консерваторы не думали, что парламентаризм может позитивно обновить жизнь общества: «Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали, становятся тоже властными распорядителями народной жизни, отрешенными от жизни народной [36], от духа его и истории, произвольными властителями жизни народной, не только не лучше, но иногда еще и хуже прежних чиновников» [37].

Консерваторы отмечали, что на Западе либеральные идеи были действительно «выношены» и «выстраданы» обществом, а не калькировались слепо по чужим образцам. О естественности для Англии конституции писал правый публицист А.П. Липранди. По его мнению, традиция парламентаризма для Англии отвечает «характеру народа» и им же создана. Что же касается России, то конституционализм противен самому характеру и мировоззрению русского народа. В консервативных концепциях «государственные институты рассматривались как продукт соответствующих национальных традиций. Тем самым отвергался тезис об универсальности либеральных политических форм», — отмечал по этому поводу историк М.Н. Лукьянов [38]. «Каждый народ должен идти своим историческим путем, преемственно развивая формы своего государственного строя, углубляя и расширяя русло своей правовой жизни. Движение вперед обычно состоит лишь в более совершенной выработке форм национальной, в том числе и юридической, жизни, остающейся в своей внутренней сущности неопределенное время, быть может, надо сказать, всегда — равной себе самой <…> среди национальных юридических установлений главное, несомненно, — Верховная Власть. При этих условиях задачей русской науки права является выяснение и установление юридических основ русского возрождения. Главной из них является русская Императорская власть», — полагал консервативный юрист Казанский [39].

Либеральные интеллектуалы искали способы ограничения государственного «зла», стремились «отвоевать» у государства еще немного свободы. Они считали, что власть имеет больше возможностей для негативного проявления насилия, чем для его использования в позитивных целях. Не случайно Н.А. Бердяев противопоставил леонтьевскому культу государственности культ свободы «бесконечных прав личного духа», видя цель культурного прогресса в достижении окончательной свободы и даже господстве «мистического безвластия». Как саркастически заметил исследователь К.М. Долгов, можно сколько угодно восхищаться «личным духом», обладающим «бесконечными правами», но на практике государственность всегда будет влиять на эти «права», в противном же случае наступает анархия. Либеральное мировоззрение не отрицает идеи сильной государственности, но дело в том, что для него на первом месте стоит не государство, а положение человека в этом государстве. Русские либералы надеялись реализовать свою модель в России не в открытой конфронтации с государственной властью, но и при ее поддержке (об этом свидетельствует ряд работ историка В.В. Шелохаева). Это является одним из отличий русского либерализма от западного: на Западе либеральная доктрина выступала в качестве альтернативы существующей системе власти, идя на конфронтацию и разрыв с традиционными структурами. Согласно общепринятым взглядам, русский либерализм в этом отношении более толерантен, чем консерватизм, который якобы обязательно вторичен, всегда находится в обороне и не способен создать самостоятельную теорию. Но такая точка зрения, считает Г. Рормозер, типична «лишь для определенных сил, которые считают себя партией прогресса. Прогрессивность же они сводят на самом деле к рационализации всех природных, исторических, общественных отношений, выдавая свою собственную позицию за позицию эпохи Нового времени как таковой. В действительности эпоха Нового времени переживает кризис. В противовес вышеупомянутой левой позиции я предложил бы следующий тезис. Эпоха Нового времени в целом всегда характеризовалась диалектическим взаимодействием прогрессивных и консервативных сил» [40].

Либералы не исключали наличия в консервативных построениях здравого зерна и даже пытались это самое «зерно» использовать. Ряд исследователей выделяют особое направление в общественной мысли — либеральный консерватизм. Этот термин П.Б. Струве заимствовал из статьи князя П.А. Вяземского об А.С. Пушкине. Попытки реального сочетания двух политических линий — консервативной и либеральной — Струве связывал с деятельностью императрицы Екатерины II, Н.С. Мордвинова, князя Вяземского и с работами Б.Н. Чичерина. В трудах последнего идеи либерального консерватизма обрели философское и политическое обоснование. По мнению В.Ф. Пустарнакова, «консерватизм и либерализм исторически развивались как очень разные типы мировоззрения, идеологии и общественно-политической мысли», но со временем «пропасть между консерватизмом и либерализмом постепенно засыпалась, и либеральный консерватизм стал одним из мостов между ними», причем «несущей конструкцией» этого моста «является консервативное начало, а либеральное начало является лишь частичной (в разном объеме) прививкой к нему» [41]. К либеральным консерваторам принято относить В.П. Боткина, П.В. Анненкова, Т.Н. Грановского, К.Д. Кавелина, Чичерина, в более позднее время — Струве, С.Л. Франка, Н.А. Бердяева и С.Н. Булгакова. Чичерин подчеркивал, что консервативное направление отвергает всякую бесполезную, а тем более вредную ломку, и приветствует только те изменения, которые вызываются насущными потребностями страны. Франк утверждал, что на почве консерватизма происходит размежевание «поборников свободы» (либеральных консерваторов) и «приверженцев принуждения» (реакционеров). По его мнению, либеральный консерватизм является компромиссом, который находится «по ту сторону правого и левого». Обозначая собственную общественную позицию, Франк не отказывался от термина «традиционализм», предполагая, что «на одной стороне» будет истинный, духовно обоснованный традиционализм, неразрывно связанный со свободой, на другой — упрощенно-грубый традиционализм, сочетающийся с культом насилия. По двум основным измерениям общественной жизни «отлагаются» творческая активность индивидуума и традиционное охранение. По мысли философа, либерализм не означает тотального разрыва с исторической традицией, и как только он переходит от движения вперед к охране того, что было создано благодаря этому движению, он приобретает консервативные черты [42].

В 1911 году объединившиеся октябристы и националисты выпустили сборник «Ладо», в наше время, к большому сожалению, практически забытый исследователями русского консерватизма. Сборник состоит из двух разделов: «Беллетристика» и «Публицистика». Обращают на себя внимание состав авторов и содержание «Ладо». На его страницах выступили люди самых различных взглядов: Б.В. Астромов— юрист, врач и масон, игравший ключевую роль в русских эзотерических обществах начала века [43], и В.А. Бобринский; М.Я. Балясный и Д.Н.Чихачев; В. Бехтерев и Д.Н. Вергун [44], а также многие другие. Авторы сборника «Ладо» посвящали его «нарождающейся русской национал-демократии». Они представили свои стихотворения, сказания, сказки, очерки и политические программы, затрагивающие в первую очередь вопросы внешней политики. Во многих статьях сборника авторы вольно или невольно сравнивали свое детище в «Вехами», уделяя первостепенное значение «основам великодержавного строительства грядущей России» [45]. В числе выдвигаемых ими приоритетов были: единство и неделимость России, проведение активной внешней политики на славянском Востоке и в Азии, выделение Холмской губернии из Царства Польского и обособление Сувалкской губернии, усиление влияния России в Червонной Руси (Австрийской Галиции). В качестве символа сборника авторы выбрали трехглавого орла, украшавшего обложку издания и символизировавшего геополитические устремления России на Запад, Юг и Восток [46].

Сегодня позитивное упоминание об этом сборнике вызывает кислое выражение на лицах некоторых либерально настроенных участников дискуссий на тему «обустройства России». Не помнят о нем и неомонархисты.

Впервые серьезно рассмотреть монархический принцип с политико-правовой точки зрения (не отвергая при этом утверждение о сакральной сущности монархии) попытался Тихомиров. Соглашусь здесь с исследователем А.С. Карцовым: «До появления „Монархической государственности“ Л.А. Тихомирова русской консервативной мысли не удавалось дать систематизированное изложение своего представления о нише, которую в жизни государства надлежит занять праву» [47]. Единственный из всех консервативных мыслителей, Тихомиров дал целостную картину истории монархической власти в мировом масштабе. Характерно, что книга оказалась слишком «наукообразной» для российских правых и не пользовалась спросом. В 1911 году протоиерей Восторгов подготовил на ее основе краткое общедоступное изложение основных идей в форме вопросов и ответов, под заголовком «Что такое монархия? Опыт монархического катехизиса». Иоанн Восторгов отмечал: «В русской литературе имеется прекрасная и обстоятельная работа, выясняющая начала монархического строя, а именно: „Монархическая государственность“ Тихомирова, в четырех частях. Большой объем книги и высокая ее цена делают ее доступной лишь для немногих. Кроме того, язык книги не приспособлен к пониманию широких народных масс. Вследствие этого мы даем краткое изложение главных мыслей указанного сочинения в катехизической форме, что значительно облегчает понимание и усвоение предлагаемого материала» [48].

Как верно констатирует М.Н. Лукьянов, «основным жанром для консервативных теоретиков оставалась газетная или журнальная статья, реже — доклад или брошюра <…> да и сами консервативные политики и идеологи часто с настороженностью относились к теоретическим изысканиям своих коллег» (неудачи на этом поприще преследовали не только Тихомирова, но и декана юридического факультета Новороссийского университета Казанского, выпустившего фундаментальный труд «Власть Всероссийского Императора», который даже единомышленники оценили, как «исключительно догматический») [49]. Исходя в своей концепции из существования законов, одинаково действующих в природе и обществе, Тихомиров в то же время оговаривал существование особого психологического источника, связанного с духовным источником, который невозможно было постичь разумом. Изучение этой высшей силы он относил к области не социологии, а философии.

Оригинальность Тихомирова состоит в том, что он попытался синтезировать религиозное и юридически правовое обоснование «монархической государственности». Он не стремился к механическому повторению идей консервативных идеологов, но привлекал для подтверждения своих мыслей многочисленные цитаты, начиная от работ Платона о государстве и учения Аристотеля о Верховной власти и заканчивая трудами славянофилов, Леонтьева, Каткова, Чичерина, Шарапова.

Первая часть исследования была посвящена теоретическому обоснованию монархической власти. Исходное положение о стремлении к организации в обществе и живой природе («принцип кооперации или корпоративизма») имеет много общего с органической теорией, излагаемой Леонтьевым. Власть и принуждение для Тихомирова неотделимы от сущности человеческого общества. Он связывает происхождение государства с психологическим стремлением человека к «исканию над собой власти, которой он бы мог подчиниться», поэтому «идея государства вытекает из самой глубины человеческого сознания» [50]. (Здесь Тихомиров брал на вооружение взгляды Победоносцева.) По мнению мыслителя, в государстве сосуществуют три формы государственности: монархия, олигархия и демократия. Ни одна из них не может возобладать, но когда государство стабильно и прочно, создается идеальное равновесие. Идеально, когда монарх опирается на олигархию, а в низовом звене, на уровне низшего самоуправления, действуют демократические принципы.

Тихомиров пытался соединить славянофильский либерализм и идею сильной государственной власти. Рассмотрев во второй части своей работы Византию как историческую аналогию российской государственности, он перешел непосредственно к истории России. Здесь особое внимание было уделено построению «правильных» отношений государства и церкви, когда обе эти константы дополняют друг друга, вера не противопоставляется политике, а идеологическим принципом для монархической системы объявляется основанный на православии моральный принцип. Таким образом, воспользовавшись и «органической теорией», и юридическими экскурсами, и авторитетом отечественных консерваторов, Тихомиров выдвигал на первый план наличие надгосударственной нравственно-религиозной идеи. Как и другие верующие монархисты, он считал, что власть ответственна перед высшим судией — Богом.

«Все условия политической сознательности были в России за все 1000-летие ее существования крайне слабы, и по своей спутанности и противоречивости едва ли не хуже, чем где бы то ни было», — сетовал Тихомиров [51]. Главную опасность для монархии он видел в том, что до Петра I не существовало законодательных определений царской власти, а после Петра I все государственное право испытывало сильнейшее влияние европейской правовой системы, базировавшейся на обязательной эволюции монархии в сторону республиканской формы правления.

Тихомиров пытался выработать такое правовое оформление монархической системы, которое доказало бы возможность эволюции монархии. Тезису о неизбежности в ходе модернизации смены монархической формы правления на республиканскую противопоставлялся тезис о том, что монархия может вписаться в происходящие изменения и сделать их плавными, облегчив болезненность трансформации отношений между государством и обществом. Не отвергая утверждение о монархе как помазаннике Божием, Тихомиров помещал монархический принцип в перекрестье государственности, религии и нравственности, дополняя прежние консервативные разработки историко-юридическим обоснованием своих взглядов.

Проблема адаптации самодержавной системы к происходящим в России модернизационным изменениям была только частью, хотя и немаловажной, проблемы глобальной модернизации традиционного российского общества. При этом попытки консервативных мыслителей выработать собственную позицию, отличную от традиционного славянофильства и западничества, но имеющую некоторые признаки обеих этих концепций, далеко не всегда встречали понимание даже у сторонников самодержавия, не говоря уже о политических оппонентах.

Большое внимание консерваторы уделяли подробному анализу различий между монархической (самодержавной) властью, абсолютизмом и диктатурой. Это разграничение, связанное еще со славянофильской традицией, служило обособлению «чистого» принципа самодержавия. Славянофилы отождествляли абсолютизм с Европой и петровскими реформами. Вслед за И.С. Аксаковым, его последователь Шарапов называл абсолютизм «прогнившим, антирусским, антинародным» и подчеркивал, что абсолютизм и самодержавие абсолютно противоположны по своей сути. Хомяков доказывал, что выступления «крайних абсолютистов» расшатывают ряды приверженцев самодержавия. «Самодержавие, — писал он, — ничего общего не имеет с абсолютизмом западно-кесарского пошиба. Царь есть „отрицание абсолютизма“ именно потому, что он связан пределами народного понимания и мировоззрения, которое служит той рамой, в пределах коей власть может и должна почитать себя свободной» [52]. Из этого следовало, что самодержавие являлось такой формой правления, при которой носители царской власти определяли свое призвание как бремя, а не как привилегию, и не должны были заступать за рамки, поставленные им «верой и обычаями».

Для Тихомирова, как и для славянофилов, абсолютизм был выражением европейского духа, чуждым российским государственным традициям, поскольку «он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых, эта безусловная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта — демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же» [53]. В качестве разновидностей монархической власти Тихомиров выделял истинную монархию (самодержавие), деспотическую монархию (самовластие) и абсолютную монархию. По его мнению, только самодержавие является приемлемым для России, поскольку оно имеет обязательства перед народом, то есть не деспотично, и опирается не исключительно на себя, то есть не абсолютно. Укрепление монархической системы выражается в приближении ее к истинному самодержавному типу, а ослабление выражается в отходе от этого истинного типа к деспотизму или абсолютизму. Подобный отход опасен для монархии, поскольку приводит к искажению монархического идеала и замене монархии на другие формы верховной власти — аристократию или демократию. Наиболее четко эти «искажения» проступают в переломные моменты, поэтому в свете происходящей модернизации российскому самодержавию грозит опасность, что общество не сумеет разглядеть за множеством «искажений» его подлинной сути и, разуверившись в монархической системе, станет искать альтернативные ей формы государственного устройства.

При «чистом» самодержавном правлении монарх поддерживает и укрепляет не только свою личную власть (это делает и диктатор), но и стоящий над ним нравственный идеал. Через этот идеал и осуществляется связь монарха с нацией. Монархия, отвернувшаяся от этого идеала или же сохранившая только внешне-показное уважение к нему, неизбежно обречена на крушение или переход в «чистую деспотию», когда высшими интересами оправдывается любая негативная деятельность правящей верхушки. Так, согласно Тихомирову, и произошло с абсолютистскими монархиями Европы. Отождествление личности правителя и государства свойственно и для восточного самовластия, имеющего сходные черты с абсолютизмом. В отличие от Леонтьева, считавшего восточную иерархическую структуру сходной со структурой российского государства, Тихомиров одинаково обособлял самодержавный идеал России и от европейского, и от азиатского идеалов. Тихомирова смущало, что в атрибуты власти на Востоке далеко не всегда включается нравственный элемент, а поступаться нравственностью во имя политической выгоды он не хотел. «Истинная монархическая — самодержавная идея нашла себе место в Византии и в России, причем элементами ее извращения в Византии было постоянное влияние восточной идеи, а у нас — западной, абсолютистской» [54]. Тихомиров считал, что в России монархический идеал подвергся деформации, и поэтому «наши ученые- государственники, когда переходят на почву объяснения самодержавия, то в лучшем случае — повторяют суждения публицистики», а в худшем смешивают самодержавие и абсолютизм [55]. Так, Чичерин, по мнению Тихомирова, относит к «слабостям» монархической формы правления то, что нужно отнести к «слабостям» абсолютизма (безграничная власть, предпочтение внешнего могущества и парадного блеска внутреннему содержанию, отсутствие инициативы, произвол и т. д.). Тихомиров не отрицал, что подобные явления проникли в государственную систему России, но считал, что от них можно избавиться. В противном случае монархию в России постигнет судьба европейских монархий и модернизация не обновит, а погубит существующий строй.

Чем же отличалась диктатура от сильной монархической власти? По мнению консерваторов, только осененная религиозной идеей власть имеет право требовать подчинения. «Консерватизм чисто экономический <…> лишенный религиозного оправдания, в нравственной немощи своей, может отвечать на требования анархистов только одним насилием, картечью и штыком», — писал Леонтьев в статье с характерным названием «Религия — краеугольный камень охранения» [56]. При этом было бы излишне прямолинейным считать, что консерваторы хотели подчинения религиозных принципов утилитарным целям, как это бывает при диктатуре. Они, скорее, хотели поднять государственные принципы и цели до религиозной высоты, освятить их религиозной нравственностью. Диктатура же, если не использует религию себе на пользу, стремится, по замечанию И.А. Ильина, избавиться от нее как от конкурента. Между диктатором и церковью идет борьба за влияние на массы, что показала история ХХ века. Победоносцев также стремился к построению здания государственности на прочном религиозном фундаменте, считая, что государство в религиозных вопросах должно проявлять крайнюю осмотрительность, чтобы не причинить вред, вмешавшись в вопросы, к которым «не допускает прикасаться самосознание массы народной». Это, однако, не касалось многочисленных отклонений от православной догматики, которые должны были решительно и жестко пресекаться.

Тихомиров, подробно проанализировав проблему монархии и диктатуры, тоже пришел к выводу, что верховная власть находится под давлением своего идеала и сильна до тех пор, пока совпадает с этим идеалом. «Диктатура обладает огромными полномочиями, но все-таки это есть власть делегированная, власть народа или аристократии, лишь переданная одному лицу <…> Цезаризм имеет внешность монархии, но по существу представляет лишь сосредоточение в одном лице всех властей народа. Это — бессрочная или даже увековеченная диктатура, представляющая, однако, все-таки Верховную Власть народа <…> монархия есть нечто иное, а именно единоличная власть, сама получившая значение верховной» [57]. Диктатура может сыграть позитивную функцию на определенном историческом этапе, но только при монархической форме правления происходит не просто сдерживание негативных начал, но и совершенствование начал позитивных. Диктатура не может быть долговечной и служить развитию государства.

Консерваторы понимали, что власть может попасть в руки человека, склонного к диктатуре, и при монархической форме правления. Укрепить трон должна была подготовка государственных деятелей, окружающих самодержца. Эту идею отстаивал Тихомиров, утверждавший необходимость планомерного воспитания в будущем монархе целого ряда «идеальных» качеств, что должно было снизить элемент случайности. Победоносцев акцентировал внимание на том, что твердая власть возможна только при существовании школы, воспитывающей новых государственных деятелей на опыте старых [58]. Тихомиров считал, что для понимания народного духа монарху нужны и важны люди созидательного и охранительного слоя, которые могли бы говорить верховной власти «не то, что говорит толпа», а то, что могла бы сказать этой власти масса народа, если бы умела «сама в себе разобраться» и сформулировать свои мысли. Таким образом, российские консерваторы воспроизводили в своих концепциях старую идею о правителе и мыслителях, формулирующих для монарха народные чаяния, которые сам народ не в состоянии «оформить» в виде посланий, прошений и проектов.

На практике возможен вариант, когда к власти придет монарх, не только не способный управлять страной, но и отказывающийся слушать советы профессионалов. Или в его окружении окажется не «цвет нации», а своекорыстные или недалекие люди. В таком случае, считали консерваторы, важна не столько личность монарха, сколько сама идея монархии. Царь, по мнению Розанова, — это «синтетический смысл истории, любовь, сокровище наше, а вовсе не вьючное животное, которое мы бьем, когда оно дурно несет положенную на него ношу» [59]. Судьба страны не должна зависеть только от одних способностей носителя верховной власти, поскольку способности «есть дело случайности». Если будущий глава государства не готов к столь важному предназначению, он остается как символ, сохраняя легитимность, а основное бремя управления несут профессионалы. В идеале носитель верховной власти должен быть лишен индивидуальных человеческих черт и наделен достоинствами абстрактного государя. Отождествление личности монарха и политического курса страны Тихомиров относил к «искажениям» самодержавия, считая, что такое явление свойственно только абсолютизму, а в России «монарх стоит вне частных интересов, для него все классы, сословия, партии совершенно одинаковы, он в отношении народа есть не личность, а идея» [60].

Вот только в реальной жизни эта схема не работала. Излишне доказывать, что политика России порой зависела именно от личностных предпочтений того или иного самодержца, который отнюдь не стремился оставаться «абстрактным символом». И как только мы переходим от рассмотрения теоретических построений консерваторов к историческим примерам, то сразу видим это слабое место не только в концепции Тихомирова, но и в целом в консервативной концепции.

Консерваторы предполагали, что власть должна сама подчиняться издаваемым ею законам. Самодержец, нарушающий свои же законы, теряет право на власть. Власть в лице самодержца может пойти на жесткие меры в случае угрозы существованию государства, но это может быть оправдано только при наличии ясных и определенных целей, которые принимались бы большей частью общества. Так, насилие по отношению к разрушителям монархической системы может быть оправдано и поддержано, ведь «ответственность царя — перед Богом нравственная, впрочем, для верующего вполне реальная, ибо Божья сила и наказание сильнее царского. На земле же, перед подданными, царь не дает ответа» [61]. Отмечавший склонность русского народа либо к монархии, либо к анархии, Тихомиров считал, что власть в России постоянно вынуждена балансировать между охранением и реформами, между «сдерживанием» и свободой. Поэтому насилие не должно исключаться из государственной политики, но оно должно ограничиваться определенными нравственно-религиозными и правовыми рамками.

Только монархическая система могла, по мнению консерваторов, сохранить равновесие в обществе, избавив его от крайностей диктатуры и анархии, и, проведя его через период модернизации, укрепить традиционные константы российской государственности. Эта система, осененная религиозным идеалом, должна была служить залогом величия российской империи, знаменуя собой особый путь развития России.

Одним из стержневых принципов в системе самодержавной власти, с точки зрения монархистов, являлся принцип социальной иерархии [62]. Защита монархии, элитарности, иерархичности и естественного неравенства провозглашалась отечественными консерваторами с опорой на православную догматику. Иерархия как признак «культурного цветения» и сильной государственности противостоит эгалитарно-демократическим концепциям. Самодержец является верховным арбитром над всеми сословиями, поддерживая равновесие между ними. Государство не может строиться только на основе любви и согласия. Насилие нельзя вывести за скобки человеческой истории, но четкая иерархическая система может ослабить это насилие, распределив его на все слои в обществе. При этом подобная система превращается не в аппарат подавления свободы, а в регулятор требований, предъявляемых к каждому члену общества в зависимости от его положения. В таком случае, чем выше положение человека, тем выше его ответственность, — не только чисто служебная, но и нравственная. Эта система, провозглашающая иерархию всех сфер человеческой жизни и творчества метафизическим законом существования человека, выглядит глубоко порочной с точки зрения как демократических, так и социалистических идеологов. Но сами консерваторы мыслили религиозно. Защиту дворянства и элитарности, симпатию к армии, отношение к бюрократии, оценку народа — все это они основывали на принципах той религии и того мировоззрения, которое исповедовали.

Максимально четко приверженность иерархии выражена в мировоззрении Леонтьева. Выступая за элитарность, он утверждал, что «вся Россия, и сама Царская власть, возрастали одновременно и в тесной связи с возрастанием неравенства в русском обществе..» [63], и настаивал, что «сословный строй в десять раз прочнее бессословного» [64]. Аристократия, по его мнению, — это носительница исторических преданий, хранительница «идеи благородства, идеи чести». Ему вторил Меньшиков, для которого история представлялась как «борьба двух начал — аристократии и демократии» [65]. Большое внимание Меньшиков уделял «отбору лучших» и наиболее способных, поскольку «пока действует этот основной распределяющий принцип — инстинкт аристократический, инстинкт неравенства, — общество по всем направлениям прогрессирует, накапливает энергию, знание, капитал материальный и духовный» [66]. Но Меньшиков отнюдь не считал, что «этот естественный отбор» действует в России и других странах, полагая, что он искажен идеей равенства и общедоступности всего для всех. Это приводит к тому, что «талантливая раса дает <…> страшное количество бездарных людей» [67]. В результате разрушения иерархии человек, который при других обстоятельствах и не задумывался бы об иной карьере и иных профессиях (в силу их недоступности), начинает метаться в постоянных поисках своего призвания и, чаще всего, бесплодно тратит на это силы и годы жизни. «Умная власть инстинктивно заботилась о красоте жизни „показательного“ сословия, аристократии .. И пока лорды и бароны осуществляли действительно прекрасное в жизни, то есть личный героизм, бесстрашие, веру в Бога, свободу в отношении власти, верность и самоотверженность в служении той же власти, красоту и изящество быта, словом, пока лучшие были лучшими, народ восхищался ими, подражал им, сколько мог, воспитывался на этом подражании, облагораживался», — писал Меньшиков [68].

С другой стороны, консерваторы не могли отрицать тот факт, что часть дворянства все больше проникалась европейскими идеями и становилась в умеренную оппозицию власти. Упадок правящей элиты, в особенности дворянства, должен был повлечь за собой активизацию нарождающейся буржуазии, которая стремилась к власти.

Само слово «буржуазия» звучало в устах русских консерваторов с некоторым оттенком презрения. Так, объясняя различия между октябристами и националистами, Меньшиков подчеркивал, что «у октябристов, как и у их ближайших соседей слева, — буржуазный идеал, тогда как националисты с их правыми соседями имеют идеал героический», и добавлял, что объяснения различий между этими идеалами — излишни [69]. Для него (как и для Леонтьева) вся «буржуазность» означала «то узкое и слишком материальное миросозерцание, которое вмещается в горизонте текущего дня, в черте будничных задач, решаемых компромиссом, причем люди довольствуются полууспехом, полудостижением, коротенькой формулой: „кое-как“. Буржуазное миросозерцание не дает одной великой культуры, а множество мелких и нестойких. В государственной жизни буржуазия выдвигает как свой орган бюрократию, канцелярски-полицейский способ править народом — способ, при всей черствости и бездушии его очень слабый. Буржуазно-бюрократический строй есть пышно декорированное бессилие. Гений жизни, гений удачи, таланта, счастья отлетает от такой государственности..» [70].

Упомянем в этой связи о попытках Тихомирова рассмотреть дворянский вопрос в условиях изменившейся социально-политической ситуации начала ХХ века. Существование сословий, по его мнению, необходимо для ограничения произвола человека и для обеспечения гарантии его прав и свобод. Мыслитель особо подчеркивает, что сословный строй, порождающий разнородность общества, не раздробляет единство нации и государства, в отличие от классового строя, который приводит к социальной борьбе. При наличии сословий возникает «такое сложное расслоение нации, которое <…> дает людям возможность коллективной взаимопомощи..» [71], при этом единство верховной власти в лице монарха обеспечивает объединение сословий, направляя их деятельность на общее благо [72].

Как и Леонтьев, Тихомиров подчеркивал «служилый» характер дворянского сословия, возникновение которого относил к периоду реформ Петра I. Отдавая должное той роли, которую играло дворянское сословие в истории России, Тихомиров подверг критике Манифест о вольности дворянской 1762 года. Утверждая тезис о равнозначном отношении самодержавной власти ко всем без исключения сословиям, Тихомиров тут же сам показывал, что на практике самодержавие проводило политику в интересах дворянства. Считая, что дворянство, явившись проводником либеральных идей, само уничтожило свое сословное значение, и признавая факт упадка дворянского сословия, Тихомиров надеялся, что со временем на смену старой аристократии придет новая, состоящая из лучших представителей различных сословий. Таким образом, в России неизбежно возникнет новая сословность. Но это будет именно сословное, а не классовое общество, поскольку различие между классом и сословием «состоит в том, что сословие есть класс, введенный в круг государственного строения, то есть получивший соответствующие тому права и обязанности. Сословие, лишенное этих прав и обязанностей <…> перестает быть сословием и возвращается в „первобытное состояние“ класса» [73].

Группы и слои неуничтожимы — они только перерождаются, и даже при социализме невозможно достичь желаемого равенства. В этом Леонтьев предвосхитил более поздние прогнозы Тихомирова о грядущем социалистическом неравенстве. Струве верно отметил, что идеалом государства по Леонтьеву была империя, основанная на иерархии: «Понимание государства сочетается у Леонтьева с чрезвычайно острым <…> до метафизически-мистической напряженности возвышающимся ощущением неравенства сил и экономии природы и истории. Природа построена иерархически, история творится с бесконечным множеством неравных во всех отношениях сил. Необходимо сознательное и покорное принятие этой расчлененности и этого неравенства» [74].

Обосновывая иерархическое подчинение религиозными догмами, Победоносцев, подобно богословам средневековья, был искренне уверен в том, что каждая личность должна рассматриваться в рамках тех обязанностей, которые влекло за собой ее положение на иерархической лестнице. Программа Русской монархической партии считала краеугольным камнем, на котором зиждется Российское государство, «исторически сложившиеся сословия Русского народа, которые имеют, каждое, свое особое служебное назначение и свои интересы в Государственном организме, объединяемые в должном согласии Самодержавным Русским Монархом» [75].

Консерваторы выступали за сохранение сословной иерархии не столько из-за личной принадлежности к определенному сословию, сколько из-за приверженности определенным религиозно-политическим идеалам, в которых не было места всеобщему уравниванию. Апология иерархии включала в себя целый комплекс идей: православное мировоззрение, монархические убеждения, аристократизм, неприятие либерализма и социализма, предпочтение сложности и разнообразности общественного организма его упрощению, оправдание насилия в истории, защита обоснованных привилегий, восприятие власти как «служения» и постоянного подчинения своих желаний высшим интересам.

В связи с рассмотрением предлагаемых консервативными кругами концепций возрождения России нужно упомянуть идею Земского собора, предложенную как панацею от реакционных и революционных крайностей. Проводя на страницах газеты «Русь» линию, направленную на созыв Земского собора, И.С. Аксаков одновременно стремился отвести от славянофилов обвинения в подрыве самодержавно-монархического строя, призвав на помощь авторитет своих умерших единомышленников. Он опубликовал статью Ю.Ф. Самарина «По поводу толков о конституции» (1862 год) и записку К.С. Аксакова «О внутреннем состоянии России» (1855 год), которые были призваны уравновесить друг друга — аксаковская призывала к созыву Земского собора, а самаринская была направлена против конституционализма. «Правительству — неограниченная свобода правления, исключительно ему принадлежащая; народу — полная свобода жизни и внешней, и внутренней, которую охраняет правительство. Правительству — право действия — и, следовательно, закона; народу — право мнения — и, следовательно, слова», писал К.С. Аксаков [76]. Ю.Ф. Самарин отвергал любые попытки ограничения самодержавия, доказывая, что конституция должна быть естественной, а не навязываемой обществу, которое еще «не дозрело» до нее: «Народной конституции у нас пока еще быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман. Довольно с нас лжепрогресса, лжепросвещения, лжекультуры; не дай нам Бог дожить до лжесвободы и лжеконституции. Последняя ложь была бы горше первых» [77]. Споры о соборе вызвали брожение в обществе. В письме к И.С. Аксакову от 7 февраля 1881 года Суворин признавался, что «в самом верху идут толки о конституции и Земском соборе», и он не может понять, «за что держаться» [78].

Период, когда сторонники славянофильской доктрины (в первую очередь И.С. Аксаков) пытались оказать воздействие на власть, оказался очень недолгим и совпал со временем, когда министерство внутренних дел возглавлял граф Н.П. Игнатьев. Выбор фигуры Игнатьева для продвижения идеи созыва Земского собора был не особенно удачен. Известны скептические отзывы об Игнатьеве, принадлежащие Феоктистову, увидевшему в нем натуру, родственную гоголевскому Ноздреву: «И этого-то человека хотели у нас некоторые, в том числе И.С. Аксаков, противопоставить Бисмарку!» [79]. И это не только личное мнение Феоктистова. Весьма нелицеприятно отзывались об Игнатьеве Киреев, Е.Ф. Тютчева, Леонтьев и др.

Попытки воплощения в жизнь идеи Земского собора были в свое время детально рассмотрены в работе П.А. Зайончковского и в основательных комментариях к публикации материалов Игнатьева, поэтому мы не будем подробно останавливаться на этом вопросе [80]. Хотя Игнатьев и стремился представить проект созыва Земского собора как плод собственных размышлений, идея была внушена ему И.С. Аксаковым в письме от 10 января 1882 года, на которое указывал еще Зайончковский [81]. По мнению Аксакова, Земский собор с прямыми выборами от сословий — крестьян, землевладельцев, купцов, духовенства — мог стать реальной альтернативой всем конституциям в мире, вместе с тем удерживая Россию на ее исторической, политической и национальной основе. Для консультации И.С. Аксаков направил к Игнатьеву своего единомышленника и знатока истории П.Д. Голохвастова, назначенного Игнатьевым чиновником особых поручений при министре.

Александр III вначале позитивно отреагировал на идею Игнатьева, который, по его мнению, был «настоящий коренной русский» человек [82]. Но с точки зрения Победоносцева осуществление славянофильского проекта способно было только «внести смуту» в умы подданных. Не скупясь на патетику, Победоносцев убеждал самодержца, что «пришел в ужас при одной мысли о том, что могло бы последовать, когда бы предложение графа Игнатьева было приведено в исполнение». Для того чтобы объяснить, что такое Земский собор, надо читать курс лекций для народа по древнерусской истории, поскольку, по мнению Победоносцева, политические «фантазеры» не имеют об этом понятия, серьезные люди этому не верят, а «пустые фантазеры» поймут это и примут именно как конституцию. Победоносцев был не далек от истины, когда, сравнивая идею Игнатьева с проектом М.Т. Лорис-Меликова, писал 11 марта 1883 года Александру III: «Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его. Последующая фантазия гр. Игнатьева была еще нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы земского собора» [83].

Окончательный крах попытки созыва Земского собора и отставка Игнатьева, который был заменен в 1882 году Д.А. Толстым, поставили крест на надеждах славянофилов. В августе 1882 года А.И. Кошелевписал И.С. Аксаковуо том, что «при захвате власти Толстыми, Бедоносцевыми и Катковыми» нужно немедленно начать «соединяться для противодействия торжествующему врагу нашего отечества. Ибо таковым я считаю то направление, которое теперь забрало власть в свои руки» и ведет страну «если не к погибели, то в такую трясину, из которой нелегко будет нам высвободиться» [84]. Для Аксакова провал всех его надежд и торжество Победоносцева, которого он называл «сумасшедшим», было нестерпимо. Неудивительно, что у аксаковской «Руси» неоднократно возникали серьезные проблемы с цензурой. Впрочем, цензурные барьеры мешали многим консервативным публицистам, как бы ни были они «обласканы» властью [85].

Позднее идею Земского собора в своем выступлении на открытии Аксаковского политического и литературного общества (1907 год) вновь озвучил Шарапов, увидевший «логический, естественный и, в сущности, единственный верный выход» в созыве Земского собора, что, по его мнению, явилось бы актом «всенародного покаяния, всенародных молитв, примирения, омытия великих, общих всем нам, грехов и завершения постыдного Петербургского периода нашей истории развенчанием современного Вавилона» [86]. Эту идею он также развивал в своей брошюре «Самодержавие и самоуправление». Писал об этом и Щербатов в своей книге «Обновленная Россия» (1908 год). Отмечая, что «чиновничество — болезнь, возникающая при упадке творчества и живой мысли в народе», он видел выход из кризиса в создании общественного мнения, «но для этого нужно, чтобы весь общественный строй коренился бы в земле и чтобы отдельные части населения имели бы прямой доступ к Верховной Власти. Полное осуществление единения Царя с народом должно выразиться в историческом учреждении — в Земском Соборе» [87]. На рубеже веков активно отстаивал идею Земского собора Киреев, который, «имея право писать в собственные руки Николаю II, неоднократно пытался побудить императора пойти на созыв Земского собора, но безуспешно» [88]. Даже те консерваторы, кто, подобно Ф.Д. Самарину, симпатизировал славянофильским взглядам, отвергли идею Земского собора. Хотя некоторые представители правых партий и попытались реанимировать мысль о созыве Собора накануне Первой мировой войны, в начале ХХ века эта идея выглядела слишком архаично.

Славянофильская модель не могла быть воспринята властью по той же причине, что и либеральный проект М.Т. Лорис-Меликова. Власть считала, что стране нужны не консервативные, тем более не либеральные проекты переустройства, а стабилизация. Нужно было, пользуясь словами Леонтьева, «подморозить Россию». Но даже Леонтьев не считал, что осуществляемая властью модель в полной степени отвечает интересам России, хотя, симпатизируя правительственному курсу Александра III, призывал: «Надо приостановиться по возможности, и надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя» [89]. По мнению Леонтьева, Россия уже достигла своей культурной и государственной вершины, а следовательно, нужно сохранить то, что уже есть. Не менее призрачными, чем идеи либералов, считал Леонтьев и славянофильские проекты. «Все царствование Александра III он приветствовал как <…> нужную исторически „остановку“..» — писал Розанов [90].

Пытаясь заявить о себе как о подлинных носителях традиции и истинного знания, консерваторы не были едины не только по своим взглядам, но и по влиянию, и считать, что Александр III четко следовал консервативной модели, нельзя, поскольку, «сохраняя в целом консервативное направление политического курса, царь в ряде случаев мог пойти на заметные шаги в умеренно-либеральном направлении..» [91].

Манифест 17 октября 1905 года и создание Государственной думы поставили консерваторов в затруднительное положение. В программе «Русского собрания» утверждалось, что «Царское Самодержавие не отменено манифестом 17 октября 1905 года и продолжает существовать на Руси и при новых порядках, и что Государственная Дума не призвана и ни в коем случае не может изменять что-либо в основных законах» [92]. В своей программе Русская монархическая партия предупреждала, что враги самодержавной власти «хотят ограничить ее посредством Государственной Думы, превратив Думу в конституционный парламент, решениям которого Государь должен будет беспрекословно подчиняться», и что «монархическая партия будет отстаивать Самодержавную Власть в том неприкосновенном виде, в каком Государь получил ее от Своих Царственных Предков..» [93]. После того как Государственная дума, политические партии и предвыборная борьба стали реальностью, правые стали трактовать существование Думы иначе, в традиционалистском ключе. Д.А. Хомяков стремился доказать, что думцев воспринимают в народе как «царских слуг», а положение и авторитет самодержца нисколько не пострадали. Тихомиров писал, что «Государственная Дума, по основной идее, пополняет важный пробел, доселе существовавший в наших учреждениях», отмечая, что создание Думы не ограничивает незыблемости монархического самодержавия [94]. Н.И. Черняев в своей работе также утверждал: «Незыблемость Самодержавия — основной догмат нашего государственного права и нашей государственной мудрости. Все наши парламентаристы. сочиняя проекты разгрома русского монархического начала, руководствовались исключительно антипатией к единовластию и напускной приверженностью к западноевропейским конституциям» [95]. Опасения Тихомирова вызвала только сама система выборов, вносящая в Думу «зародыши парламентаризма». Интересно, что Тихомиров обращался к идее Земского собора, высказывая мысль, что соборы возможны как «необходимое постоянное учреждение», обеспечивающее связь между царем и народом. При этом главенствовать на этих Соборах должны были сторонники монархии. Эту идею Тихомиров развил в письме Суворину от 18 августа 1906 года, отталкиваясь от того, что в 1613 году власть династии Романовых доверил и вручил народ: «если представитель Романовых желает изменить существо государственной власти, то должен предъявить это на решение Земского Собора. На Соборе должны быть: представители русского народа, церковь, высшие чиновники и представители династии. Предмет Собора: специально вопрос о верховной власти. Какую пожелает Собор, такую и установить, а дальнейшую „конституцию“ уже потом строить, когда народ решит вопрос о сущности, то есть верховной власти» [96]. Только народ может сказать свое главное слово в вопросе о каком-либо изменении монархических основ.

В период выборов в III и IV Государственную думу правые, хотя и не без помощи власти, смогли достичь успеха. Пуришкевич, Марков, Шульгин, Замысловский и др. активно использовали думскую трибуну для пропаганды своих взглядов. Как отмечал историк Кирьянов, существование Думы хотя и с оговорками, но принималось большинством правых [97]. К меньшинству, которое стремилось восстановить неограниченное самодержавие и соглашалось, самое большее, признать роль Думы лишь «как учреждения законосовещательного», принадлежали Дубровин, Пасхалов, Н.Н. Тиханович-Савицкий, Г. В. Бутми, Булацель и их сторонники. Уже в эмиграции Н.Е. Марков признал, что к 1917 году идея конституции в лице Государственной думы фактически победила идею самодержавия в лице Союза русского народа.

Консерваторы неизбежно задумывались и о месте народа в истории. В какой степени народ должен участвовать в управлении государством, и может ли он служить надежной опорой самодержавному строю? Очень немногими консерваторами ставилась задача не только подготовки «элиты», но и возможного политико-правового воспитания народа. Хомяков утверждал, что самодержцу необходимо бороться с «излишней уклончивостью народа от государственных дел», поскольку эта уклончивость легко переходит в некий «сибаритизм беззаботности». О необходимости для самодержавия опираться на народ говорил и Тихомиров, считавший, что монархия отличается от аристократии и демократии не отсутствием связи с народом, а лишь особым построением этой связи — посредством нравственного идеала. Развитой социальный строй составляет естественное дополнение монархии и даже ее необходимое условие, точно так же как сама монархия является естественным дополнением развитого социального строя и «увенчанием здания» его. Сильное государство и сильная власть связывались в представлении консерваторов только с монархической системой. Даже в случае модернизационных изменений монархическая система должна была, по их мнению, сохраниться как форма правления, наиболее отвечающая славянскому культурно-историческому типу.

* * *

Акцентируя внимание на негативных последствиях прогресса, означавшего либерализацию политической и капитализацию социально-экономической жизни, консерваторы вместе с тем вынуждены были модернизировать свои мировоззренческие установки. Обращение к выработке идеологии самодержавия (которую они так и не смогли оформить) и решению социально-политических вопросов напрямую было связано с эпохой реформ Александра II и последующим царствованием Александра III. Во многом это действительно было реакцией на политические и экономические перемены, поспешной (и оттого не всегда продуманной) попыткой найти ответ на вызов времени. Создание консервативными мыслителями на рубеже XIX — XX веков целого ряда работ общетеоретического характера диктовалось желанием сохранить путем незначительной реконструкции существующую государственно-политическую систему. Признавая в определенной мере, что левые радикалы правы в своей критике издержек капитализма, консерваторы отвергали социалистическую альтернативу. Не поддерживали они и сторонников либерализации самодержавного режима. Перспективы дальнейшего развития России и поиски компромисса с происходившими в стране переменами мыслились ими только при сохранении самодержавной системы власти. Самодержец, по их мнению, должен был выступать в роли своеобразного третейского судьи, примирявшего интересы помещиков и крестьян, нарождавшейся буржуазии и пролетариата, труда и капитала.

Ошибочно полагать, что рецепты, данные консерваторами применительно к конкретной ситуации царствования Александра III и Николая II, можно использовать для лечения «болезней» XXI века. Другая крайность — объявить все консервативное наследие архаикой, не достойной изучения и уважения. Полагаю, что есть «золотая середина». Не выискивая, подобно некоторым политтехнологам, у консерваторов удобные для сегодняшнего дня цитаты и не отбрасывая тома консервативных публицистов как нечто устаревшее, мы должны sine ira et studio изучать то богатейшее наследие, которое нам досталось.

Примечания

[1] Цит. по: Лукьянов М.Н. Российский консерватизм и реформа, 1907−1914. Пермь, 2001. С. 30. Подробнее об отношении русских консерваторов к модернизации см.: Репников А.В. Консервативные концепции переустройства России. М. 2007. С. 106−111; Он же. Проблема прогресса и модернизации с точки зрения русских консерваторов конца XIX — начала ХХ вв. // Проблемы методологии, историографии, источниковедения истории предпринимателей и рабочих России в ХХ веке. Кострома, 2007. Ч. II. С. 115−124.

[2] Меньшиков М.О. Письма к русской нации. М., 1999. С. 312.

[3] Суслов М. Новейшая историография российского консерватизма: его исследователи, критики и апологеты // Ab Imperio. 2008. N 1. М.Д. Суслов, в частности, полагает, что нет смысла анализировать монархизм русских консерваторов «в контексте их религиозных верований», утверждая, что «„религиозность“ является довольно пустым и ничего не объясняющим термином».

[4] Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 т. М., 2004.

[5] Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 тт. Т. 2. От Александра II до отречения Николая II. М., 2004. С. 465. Характерна и присутствующая в тексте ссылка на «Монархическую государственность» Тихомирова.

[6] Пасхалов К.Н. Погрешности обновленного 17 октября 1905 года Государственного строя и попытка их устранения. М., 1910. С. 31.

[7] В связи с вышесказанным обращу внимание читателей на одну важную деталь. В молодости Победоносцев симпатизировал преобразовательным идеям, а в 1859 году его памфлет «Граф B.Н. Панин. Министр юстиции» был опубликован (без указания авторства) в «Голосах из России», издаваемых А.И. Герценом и Н.П. Огаревым. В памфлете Константин Петрович критиковал российское чиновничество, выступал как поборник инициативы и свободы судов; сетовал, что о гласности в России «мы смеем только мечтать и бог весть, когда ее дождемся». Потом взгляды Победоносцева изменились, и утверждения о том, что он был сторонником гражданского общества, для историка звучат весьма странно.

[8] Отметим отсутствие научных юридических трудов с обоснованием самодержавного принципа, за исключением работ П.Е. Казанского и Н.А. Захарова.

[9] Меньшиков М.О. Национальная империя. М., 2004. С. 210.

[10] В тексте книги «бы» отсутствует и добавлено нами по смыслу.

[11] Там же. С. 210.

[12] Шарапов С.Ф. Сочинения. М., 1902. Вып. 16. С. 82. О том, что царь должен находиться «вне бюрократической машины» писали многие другие правые, близкие к славянофильским взглядам. См.: Васильев Н.П. Оппозиция. СПб., 1910.

[13] Мусихин Г. И. Власть перед вызовом современности: Сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII — начала ХХ веков. СПб., 2004. С. 214.

[14] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872−1891). М., 1996. С. 221.

[15] Никольский Б.В. Литературная деятельность К.П. Победоносцева (По поводу пятидесятилетнего юбилея) // К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996. С. 377.

[16] Цит. по: Пешков А.И. «Кто разоряет — мал во царствии Христовом..» // Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996. С. 22.

[17] Рылов В.Ю. [Рецензия] М.Н. Лукьянов. Российский консерватизм и реформа, 1907- 1914. Пермь, Изд-во Пермского ун-та, 2001 // Отечественная история. 2004. N 6. С. 168.

[18] Онежский В. Идейные итоги смуты // Ладо: Сборник литературно-общественный, посвященный нарождающейся русской национал-демократии. СПб., 1911. С. 4.

[19] Цит. по: Лукоянов И.В. Русское собрание. Россия в XIX — ХХ вв.: Сборник статей к 70-летию со дня рождения Р.Ш. Ганелина. СПб., 1998. С. 168.

[20] ГА РФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 66.

[21] Там же. Л. 80 об.

[22] Пасхалов К.Н. Погрешности обновленного 17 октября 1905 года Государственного строя и попытка их устранения. С. 5.

[23] Хомяков Д.А. Православие. Самодержавие. Народность. Минск, 1997. С. 96.

[24] Тимошина Е.В. Политико-правовая идеология русского пореформенного консерватизма: К.П. Победоносцев. СПб., 2000. С. 108.

[25] Победоносцев К.П. Сочинения. С. 426, 427.

[26] Письма Победоносцева к Александру III. Т. I. М., 1925. С. 207.

[27] Тихомиров Л.А. Критика демократии. М., 1997. С. 532, 531.

[28] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство… С. 268.

[29] Казанский П.Е. Власть Всероссийского Императора. М., 1999. С. 26.

[30] Там же. С. 27.

[31] Булацель П.Ф. Борьба за правду. СПб., 1912. Т. 2. С. 87.

[32] Сыромятников С.Н. (Сигма). Опыты русской мысли. СПб., 1901. Кн. 1. С. 44.

[33] Победоносцев К.П. Сочинения. С. 278.

[34] Родионов И.А. Два доклада: 1) Неужели гибель? 2) Что же делать? СПб., 1912. С. 119.

[35] Пасхалов К.Н. Погрешности обновленного 17 октября 1905 года Государственного строя и попытка их устранения. С. 4.

[36] Так в тексте.

[37] Победоносцев К.П. Сочинения. С 183.

[38] Лукьянов М.Н. Российский консерватизм и реформа, 1907−1914. С. 22.

[39] Казанский П.Е. Власть Всероссийского Императора. С. 22.

[40] Рормозер Г., Френкин А.А. Новый консерватизм: вызов для России. М., 1996. С. 96.

[41] Пустарнаков В. Ф. Либеральный консерватизм и либерализм в России XIX — начала XX в.: различия и сходства // Либеральный консерватизм: история и современность. М., 2001. С. 17, 27

[42] Франк С.Л. По ту сторону «правого» и «левого» // Новый мир. 1990. N 4

[43] После ареста 3 февраля 1926 года Астромов писал: «за период времени с 1910 по 1917 г. я занялся литературно-экономической деятельностью, написав ряд статей. рассказов и восточных сказок. Кроме того, я часть своего времени уделял общественности (был членом общества Славянского научного единения, где вице-председателем был проф. Бехтерев), и спорту (был членом Общества „Сокол“..)».

[44] Вергун Дмитрий Николаевич (1871−1951) — филолог, литератор, общественный деятель, профессор Петербургского университета, сотрудник «Нового времени»; с 1921 г. в эмиграции в Чехословакии, преподаватель Высшей торговой школы (1922−1928) и Русского педагогического института им. Я. А. Коменского (1923−1925), председатель русского сокольства за границей (1923−1930), в 1940 г. переехал в Югославию, затем в США.

[45] Онежский В. Идейные итоги смуты // Ладо: Сборник литературно-общественный, посвященный нарождающейся русской национал-демократии. С. 29.

[46] Сборник открывало стихотворение «Славянский орел» Д.Н. Вергуна, принадлежащего к числу поэтов Галицкой Руси, писавших на русском литературном языке, которое объясняло эту символику. «Треглавый Орел, Славянский Орел! / Ужель опускаешь ты крылья? / В полете своем зенит ли обрел, / Иль чуешь истому бессилья? Даны тебе в путь / На мощную грудь / Судьбой три главы удалые — / Трех рас ты впитал исконную суть, / Три цели сопряг вековые / За средней главой / Славянской стезей / На свет устремился ты к югу, / Чтоб силы набрать себе огневой — Дать волю и брату, и другу. / Восточной главой / Монгольской тропой / Тянулся давно к океану, / Чтоб мощь закалить в грозе боевой, / Дать мысли Христовой охрану. / А третьей главой / Варяжской волной / Ты Запада черпал познанье, / Чтоб миру явить счастливейший строй, / Уладить людей достоянье»

[47] Карцов А.С. Правовая идеология русского консерватизма. М., 1999. С. 115.

[48] Восторгов И.И. Полн. собр. соч. СПб., 1995. Т. 4. С. 508.

[49] Лукьянов М.Н. Российский консерватизм и реформа, 1907−1914. С. 32.

[50] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998. С. 28, 37.

[51] Там же. С. 205.

[52] Хомяков Д.А. Православие. Самодержавие. Народность. С. 103.

[53] Тихомиров Л.А. Церковный собор, единоличная власть и рабочий вопрос. М., 2003. С. 119.

[54] Там же. С. 131.

[55] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. С. 296.

[56] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство… С. 222.

[57] Тихомиров Л.А. Церковный собор, единоличная власть и рабочий вопрос. С. 77.

[58] Победоносцев К.П. Сочинения. С. 425−438.

[59] Розанов В.В. О подразумеваемом смысле нашей монархии. СПб., 1912. С. 48.

[60] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. С. 406.

[61] Тихомиров Л.А. Церковный собор, единоличная власть и рабочий вопрос. С. 96.

[62] См.: Беккер С. Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М., 2004.

[63] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство… С. 687.

[64] Там же. С. 686.

[65] Меньшиков М.О. Письма к русской нации. С. 321.

[66] Там же. С. 322.

[67] Там же. С. 323.

[68] Российский Архив (История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.). Вып. IV. М.О. Меньшиков. Материалы к биографии. М., 1993. С. 44.

[69] Меньшиков М.О. Письма к русской нации. М., 1999. С. 418.

[70] Там же. С. 418−419.

[71] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. С. 472.

[72] Честнейшин Н.В. Проблема человека в социальной философии русского консерватизма. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. Архангельск, 2004. С. 16.

[73] Тихомиров Л.А. Критика демократии. С. 653.

[74] К. Н. Леонтьев: pro et contra. Кн. 2. СПб., 1995. С. 182.

[75] Программы политических партий России. Конец XIX — начало ХХ вв. М., 1995. С. 429.

[76] Записка К.С. Аксакова «О внутреннем состоянии России», представленная государю императору Александру II в 1855 году // Теория государства у славянофилов. Сб. статей И.С. Аксакова, К.С. Самарина, А.В. Васильева, А.Д. Градовского, Ю.Ф. Самарина и С.Ф. Шарапова. Особое приложение к «Русскому Труду» 1898 года. СПб., 1898. С. 44.

[77] 1840−1876: Ю. Ф. Самарин. Статьи. Воспоминания. Письма. М., 1997. С. 98.

[78] Цит. по: Хейфец М.И. Вторая революционная ситуация в России (конец 70-х — начало 80-х гг. XIX века). Кризис правительственной политики. М., 1963. С. 183.

[79] Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. М., 1991. С. 198.

[80] Зайончковский П.А. Попытка созыва Земского собора и падение министерства Н.П. Игнатьева // История СССР. 1960. N 5. С. 126−139.

[81] Там же. С. 130.

[82] Там же. С. 128.

[83] Письма Победоносцева к Александру III. В 2 т. М., 1926. Т.2. С. 12.

[84] Цит.: Дудзинская Е.А. Славянофилы в пореформенной России. М., 1994. С. 264.

[85] В статье «Происхождение нашего нигилизма» Н.Я. Данилевский отмечал, что, в то время как западнические идеи проникали в российское общество, славянофильские патриотические издания «Молва», «Парус», «День», «Москвич» — запрещались и преследовались. Эти издания «как костями покрыли скорбный путь» к национальному самосознанию, и виновато в этом слепое запретительство. Мыслитель с негодованием писал об изданиях официозного толка, которые «своею бездарностью, тошноту возбуждающим подобострастием, льстивостью и лживостью тона, в сущности служат отрицательным образом тому же делу, как и западнические, выгодно оттеняя их собою» // Данилевский Н. Я. Горе победителям. М., 1998. С. 332−334.

[86] Шарапов С.Ф. Русские исторические начала и их современное приложение Речь, произнесенная С.Ф. Шараповым 30 ноября 1907 г. при открытии Аксаковского Политического и Литературного Общества. М., 1908. С. 13.

[87] Щербатов А.Г. «Обновленная Россия» и другие работы. М., 2002. С. 36.

[88] Лукоянов И.В. Российские консерваторы (конец XVIII-начало ХХ веков). Пособие к лекционному курсу. СПб., 2003. С. 53.

[89] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. С. 546.

[90] Из переписки К.Н. Леонтьева / Послесл. В. В. Розанова // Русский вестник. 1903. Т. 285. Кн. 2. N 6. С. 433.

[91] Лукоянов И.В. Конец царствования Александра III: была ли альтернатива «контрреформам»? // Проблемы социально-экономической и политической истории России XIX—XX вв.ека. СПб., 1999. С. 255.

[92] Программы политических партий России. С. 421.

[93] Там же. С. 426−427.

[94] Тихомиров Л.А. / Государственная Дума 1905 г. / Он же. Монархическая государственность. СПб., 1992. С. 669.

[95] Черняев Н.И. Мистика, идеалы и поэзия русского Самодержавия. М., 1998. С. 28.

[96] Бухбиндер Н.А. Из жизни Л. Тихомирова. По неизданным материалам // Каторга и ссылка. 1928. N 12. С. 68.

[97] Кирьянов Ю.И. Правые партии в России. 1911−1917 годы. М., 2001. С. 303.

http://www.prospekts.ru/hisrory/russkie_konservatory_o_prirode_i_suschnosti_samoderzhavnogo_gosudarstva_i_vlasti_2008−10−27−11−52.htm