Об отце

Детство

С самого раннего детства я вспоминаю своего отца в неразрывной связке с его работой, с его далеким и таинственным для меня заводом. Это было в конце 50-х — начале 60-х годов, когда мы жили в Сестрорецке, и папе приходилось вставать на работу в пять часов утра. Он всегда съедал в такую рань большую эмалированную миску супа с мясом. Мама провожала его и давала с собой бутерброды, чтобы он мог ими перекусить в обеденный перерыв. Отец работал на заводе имени Калинина, что на Васильевском острове в Ленинграде, и ему приходилось уезжать на работу рано, а приезжать поздно. Вечером, когда он приезжал усталый с работы, я часто встречал его у ворот дома и обязательно произносил: «Здрасьте, папа». Сказать «Здравствуй» как-то не поворачивался язык, хотя во всех остальных случаях я, конечно, обращался к нему на «ты».

Лицо его было усталым, осунувшимся, скулы еще резче выступали на отросшей за день черной щетине. Мне казалось, что, чем больше папа устает, тем быстрее отрастают черные колючки на его щеках. Отец долго мыл руки, при этом он всегда был в хорошем настроении, хотя мы с братом и побаивались его. На кухне на видном месте висел ремень, намазанный пастой «Гойя» для поправки опасной бритвы. Для нас детей этот странный зеленый ремень имел еще и воспитательное значение, хотя я не помню, что бы он когда-нибудь был приведен в действие.

Отец любил положить руки на стол ладонями вверх, а я трогал твердые шишки и удивлялся. Это не были мозоли как таковые, это были шрамы — следствие двух операций и следствие профессиональной деятельности. Еще отец любил играть бицепсами, они у него подпрыгивали, как мячики или щелкать пальцами, выдавая удивительные трели… Мы с братом пытались ему подражать, но к моему удивлению и досаде, ничего не получалось. Еще папа был мастер взбивать крем, когда к празднику затевался торт. Все члены семьи по очереди пытались его взбить, но ничего не получалось, пока за дело не брался отец. Ложка мелькала в его руках как пропеллер, и крем бывал моментально готов.

Анатолий Петрович, так звали моего отца, был токарем-лекальщиком высшего разряда (в то время это, кажется, был 6-й разряд). К вершинам своего профессионального мастерства он шел долгие годы, но никогда себя не хвалил. «Вот Женя Уханов — это мастер, мне до него далеко», — бывало, скажет отец. Их станки в 26-м цеху стояли рядом. Долгие годы они не только работали бок о бок, но и дружили. Отец помогал ему строить дачу в поселке Горьковское по Выборгской дороге. Я тоже бывал там, но больше гулял, чем помогал. Были и другие мастера, о которых отец говорил с благоговением: Досугов, Башкиров — я эти фамилии запомнил на всю жизнь. А одну из них, по прошествии многих лет, прочел на борту громадного сухогруза. В те времена именами рабочих называли корабли. Папа мог заговорить с маленькими сыновьями о работе неожиданно и серьезно.

Вечером он сажал нас на велосипед марки «Прогресс», который он называл машиной (одного на раму, а другого на багажник), и мы летним вечером ехали на Финский залив купаться, а отец еще и мылся с мылом. Он весь намыленный шел на глубину, смотрел на закатное солнце и говорил о том, какой трудный завтра предстоит на работе день. По воскресеньям, когда он рано отправлялся спать, он часто глубоко вздыхал и говорил о том, что вся неделя предстоит сложная, работу дали трудную. Я не понимал этих слов, но уже тогда мальчишеским чутьем осознавал важную отцовскую роль. Позднее, когда повзрослел, я все чаще задумывался, зачем он ездит так далеко на работу, встает в такую рань? Почему не работает, как большинство сестроречан на инструментальном заводе им. Воскова? Потом только я узнал и понял, что его уровень был намного выше. Мой отец, суровый в общем-то мужчина, был коренным жителем этих мест, с каждым встречным обязательно раскланивался в приветствии. И говорил при этом: «Приветствую вас». Всех он привечал, со всеми был одинаково вежлив.

В дороге мы играли в города. Один из нас троих называл город, другой придумывал город на букву, которой оканчивался предыдущий. Отец был сентиментален, когда мы сидели возле могил его предков. Он был один у своих родителей и, вспоминая маму Марию Ильиничну Логинову, мог даже всплакнуть, что было удивительно видеть. Рядом была похоронена и его бабушка Анна Логинова — представитель целой династии Логиновых — оружейников Сестрорецкого завода. У Анны было девятнадцать детей, одиннадцать — мужского пола, и все они служили в войсках императора Николая II, за что она имела от Царя-батюшки специальный орден. О своих предках я знаю, к сожалению, немного. Из этих девятнадцати я помню только Ольгу Ильиничну Иванову (Логинову). Родной брат ее мужа был знаменит тем, что под него гримировали В.И.Ленина, когда он жил на нелегальном положении в Разливе, числился рабочим оружейного завода и жил под его документами, готовя при этом мировую революцию. Могилы других бабушкиных братьев мною были найдены на Сестрорецком кладбище. Это Петр Ильич, Василий Ильич и Федор Ильич. Последний был заместителем директора императорского завода, изобретателя знаменитой трехлинейной винтовки, генерала Мосина. В 1941-м году он ушел в народное ополчение и не вернулся с фронта в возрасте 70-ти лет!!! Их предки были олонецкие металлурги. В начале 18-го века, по указу Петра I, они были перевезены в г. Сестрорецк, где и работали на оружейном заводе более трех веков. Отец отца Петр Иванович Кузнецов работал там же. Участник 1-й мировой войны похоронен на мемориальном кладбище в Тарховке. Дед отца Иван Кузнецов был ярославским купцом, имел в Апраксином дворе торговые места. Недавно я узнал, что ныне прославленный Православной Церковью святой старец Серафим Вырицкий (в миру Василий Муравьев) был родом из одних мест с моим прадедом и в то же самое время так же, как и он, имел торговлю в Апраксином дворе, только он был одним из богатейших купцов России. Из чего я предполагаю, что они, наверняка, знали друг друга.

Мои предки по линии матери — зажиточные крестьяне поселка Елизаветино, что под Гатчиной. Мать матери Степанова Анна Сергеевна была весьма обаятельным, уважаемым всеми человеком и вместе с тем, достаточно мужественным и волевым. Она прожила всю блокаду в Ленинграде и скончалась в возрасте 91-го года в 1986-м году, что само по себе о многом говорит. Мой дед по матери — Гусаров Василий — был личным шофером у известного дипломата Красина. Скончался в блокаду, похоронен на Пискаревском кладбище. Вот и все, пожалуй.

Отец любил рассказывать о том, как он поступал в школу морских летчиков. На медицинской комиссии молодой Толя решил слукавить и скрыть от врача какой-то свой недостаток, но пожилой доктор с негодованием сказал: «Молодой человек, не лгите мне, я старше вас». Я запомнил эту фразу, а отец поступил в школу ФЗО, что было по тем временам весьма престижно. Он был человеком весьма развитым, как в точных науках, так и в литературе и географии. Папа носил кепку 60-какого-то размера и этот размер себя оправдывал. Шахматы и особенно шашки были его главными увлечениями. В летние дни шахматная жизнь бурлила вовсю. В зеленых двориках Сестрорецка, с активным участием дачников, проходили нескончаемые турниры внутри дворов, между дворами и улицами. Отец принимал в них активнейшее участие. Однажды сам гроссмейстер Ботвинник вручил папе диплом за победу в шахматном турнире Сестрорецка. Вот так в те годы была поставлена массовость спорта. А по шашкам отец занял 2-е место по заводу им. Калинина, за что получил радио в 1947 году с соответствующей гравировкой.

Было в те годы такое сословие — «рабочая аристократия». Среди этого сословия встречались люди по-настоящему интеллигентные, что нехарактерно для теперешнего времени. Эстетического образования они не получали, но чувство собственного достоинства присутствовало у них всегда. Даже здоровались эти люди как-то необычно.

Игра ума продолжалась и в электричках, когда мы ездили на матчи «Зенита» на Кировский стадион или за грибами и ягодами на Карельский перешеек. Отец был большим любителем футбола и вообще спорта. Когда я еще в школе всерьез занялся лыжными гонками, мои успехи на этом поприще во многом состоялись благодаря отцу. Он мне сделал на заводе лыжероллеры и я мог тренироваться летом, готовиться к зиме. В 60-е годы это было настоящим чудом. Соревнования проходили в районе «Ржавой канавы», как раз на месте старой границы с Финляндией. Отец мог появиться на трассе где угодно. Утопая в сугробах, он давал нужные сведения изнемогающим от усталости юным гонщикам и мне, конечно, в первую очередь. Глядя на свои знаменитые часы «Восток», которыми отец очень гордился, он «вел» меня по трассе не хуже, чем сейчас на современных Олимпийских играх.

Но папа был не только сугубым технарем, он был и лириком. Он любил читать наизусть Есенина, особенно — «Ты жива еще моя старушка» или Некрасова, он очень любил «Размышления у парадного подъезда», где особенно делал акцент на словах «Кто-то крикнул швейцару: гони, наш не любит оборванной черни». А из Пушкина всегда декламировал «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа».

К политике всегда относился равнодушно, единственно, любил поругать тогдашнего лидера Н.С.Хрущева. Может потому, что в саду заставляли сажать кукурузу, а она не росла. Даже в школе ставили соответствующие танцы. Мальчики, например, были сорняками, а девочки кукурузой. Он всегда говорил маме, если был чем-то недоволен: «Не будь Никитой». Однажды я задумался, почему отец был для всех, даже смолоду, Анатолием Петровичем и только для самых близких он был просто Петровичем или Толей. С годами я понял, все это потому, что он был специалистом, мастером своего дела. Когда этого недостает, человек становится активистом, общественником, депутатом и еще Бог знает кем. Мой отец не был общественником, он не был и партийцем, но характер имел принципиальный. Может поэтому, я что-то мало нашел после него наград и медалей. Правда, есть одна грамота «Лучшему мастеру оборонной промышленности» целой республики (он ее заслужил, когда Родине требовались «Катюши»). Эту реликвию я свято храню по сей день и думаю, что она дорогого стоит.

Отец честно делал нужную производству работу и поэтому, с молодых лет, он был — Анатолием Петровичем, хоть и был простым рабочим человеком, но рабочим «с большой буквы», как он сам всегда отзывался о своих товарищах. Так получилось в жизни, что я не пошел по стопам отца. И когда через много лет мне приходилось замерзать на мостиках подводных лодок, задыхаться в душных отсеках и терять сознание от бессонных ночей, я всегда видел перед собой изуродованные работой руки моего отца, мне становилось легче, и я ощущал себя «вечным пацаном» в сравнении с ним.

Завод. У отцовского станка

Долгим был мой путь на завод Калинина, почти полвека. В детстве мечтал побывать на рабочем месте отца, потом, когда, вырос, долгие годы проходил службу на западных границах Отечества. Последние 20 лет, когда папы не стало, уже и не надеялся. Ну, кто меня пропустит? Да и зачем, кто я такой? Но время неумолимо пришло.

Мы договорились встретиться на проходной, под «тремя орденами». Марию Дмитриевну из музея я сразу приметил, она оказалась невысокой пожилой женщиной, весьма интеллигентного вида с добрым участливым взглядом. Разговор наш начался с того, что вот здесь, через эту вертушку, «протопал» весь свой трудовой путь мой отец — Кузнецов Анатолий Петрович. Он пришел на завод в предвоенные годы, отработал на одном станке более тридцати лет и ушел на пенсию в 1970 году.

Мы сразу оказались на главном заводском дворе, и предо мной предстал во всей своей красе 26-й цех. Тот самый, знаменитый, элитный, инструментальный. Подымаясь на третий этаж, я мысленно представлял, как это делал мой отец. А вот и сам цех.

Сердце заколотилось сильнее, и не только от подъема на высоту, впереди — святая святых (для меня, конечно) — станок. Нас встретил главный технолог цеха Иванов Юрий Борисович (видно, моя спутница его заранее предупредила.) Он подвел меня к тому самому станку. Так вот он какой, станок был на половину разобран, видно было, что на нем давно уже никто не работал. Я долго смотрел на станок, пытаясь представить себе отца, его выверенные за долгие годы движения. С этого столика он брал детали и инструментарий, слева находился станок его коллеги и друга Уханова. Они сосредоточены, работа требует предельного напряжения, а в минуты передышки наверняка шутят и говорят о чем-то постороннем. Например, о том, как сыграл «Зенит» или какая в огороде уродилась картошка.

20 лет как нет в живых папы и вот на тебе, свершилось, благодаря этим добрым, светлым людям! Я был горд, что через 32 года моего отца здесь помнят. «Я, конечно, вашего отца не знал, — говорит Иванов, — ведь я был тогда пацаном, но все же слышал о нем, хоть и работал тогда на первом этаже». Юрий Борисович выглядит прекрасно: худощавый, симпатичный. Я смотрел на его умное лицо, слушал грамотную, толковую речь и ловил себя на том, что он похож на отца. Похож своей эрудицией, неким рабочим аристократизмом, но главное — патриотизмом, любовью к своему заводу и профессии. Он рассказал удивительные вещи о станках, на которых работало то(!) поколение рабочих, виртуозов своего дела. Токарь-шлифовщик — редкая специальность, но правильнее ее назвать — токарь-лекальщик. «Ваш отец был специалистом высокого класса, — главный технолог обвел рукой участок, где с немым укором стояли неработающие станки, — здесь работала элита. Вообще инструментальщики на голову выше всех других специальностей, — продолжил он свою мысль, — они могут делать любую токарную работу. А вот другие специалисты инструментальную стезю не осилят, здесь особая квалификация нужна. Что касается лекальщиков такого класса, как Уханов, Досугов и вот ваш отец, то таких специалистов тогда было человек 6−7, да и не только на заводе, но и во всем городе. А станки эти уникальные, изготовлены еще в прошлом веке в Америке. Двигатель смонтирован на стене, а вращение передается на узлы станка через ременную передачу. Даже подшипники скольжения заменены на подшипники качения. И все это для того, чтобы исключить вибрацию, ведь точность обработки деталей — одна тысячная доля миллиметра (один микрон). Он поднял палец вверх и значительно посмотрел на меня, а я вспомнил из далекого прошлого: «Нельзя, товарищи, в работе сочетать микроны точности и тонны грязи». Это окончание лозунга, висевшего в этом цеху в отцовские времена. Да, микроны точности, а ведь у отца было личное клеймо качества. Оно означало, что ответственность за работу он нес только перед своей совестью рабочего человека. Не было технических средств на вооружении ОТК, которые могли бы его проверить. Юрий Борисович как бы догадался, о чем я думаю и сказал, что случаи возвращения деталей по браку были единичными в их жизни. Доброе имя мастера и рабочая честь были столь высоки, что они потом не спали ночами, мучались, переживали и помнили об этом долгие годы.

Говоря о наставничестве, этой важнейшей составляющей рабочей профессии, главный технолог посетовал, что на этих станках должны работать ученики Анатолия Петровича, но пусто место сие. У меня складывалось впечатление, что я пришел в 26-й цех в обеденный перерыв. Не дожил мой батя, 10 лет не дотянул до наших «славных» реформ. Слишком тяжело ему было бы на все это глядеть.

Я был очень благодарен своим собеседникам (ангелам-хранителям, как я их мысленно окрестил) за теплые слова в адрес моего отца и его товарищей, настоящих волшебников своего дела.

Потом был музей, где мы долго с Марией Дмитриевной рылись в альбомах, но отца моего там не нашли, я видел, что моя добрая спутница как будто в чем-то виновата предо мной. Но велик завод, и Кузнецову Анатолию Петровичу не нашлось места на его «скрижалях».

Но разве в этом дело? И вспомнились слова из песни: «Да разве сердце позабудет того, кто хочет нам добра, того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в мастера».