Смертная казнь: учение И.А. Ильина и российская современность

Вся история человечества состоит в том,
что в разные эпохи и в разных общинах
лучшие люди гибли, насилуемые худшими,
причём это продолжалось до тех пор, пока
лучшие не решались дать худшим планомерный
и организованный отпор.
И.А. Ильин

На фоне страшного потока сообщений об убийствах, насилиях и пропаже детей вновь и вновь приходится обращаться к вопросам нравственности, правопорядка и правосудия, среди которых, как грозный маяк, возвышается нерешённый вопрос о смертной казни. Казалось бы, демократические преобразования должны окончательно упразднить эту жестокую крайнюю меру наказания. Но — увы! Разгул преступности и сращивание криминалитета с госструктурами постоянно возвращают мысль о необходимости казни. Ложный гуманизм (а, скорее всего, оборотная сторона всё того же криминалитета) вынудил Россию объявить мораторий на применение смертной казни — и с того времени не утихают споры о ней. Наблюдаются две крайности: одни — прекраснодушные мечтатели — советуют навсегда отказаться от казни, которая якобы «ничего не исправляет и только ожесточает общество»; другие же — ярые сторонники — требуют не только возродить её применение, но сделать казнь даже публичным зрелищем — «чтобы неповадно было!».

Не дерзая взять на себя разрешение этого непростого вопроса, хочется напомнить, что думали по этому поводу выдающиеся русские мыслители, такие как писатель В.А. Жуковский и — особенно — философ И.А. Ильин. Сегодня как никогда его наследие должно быть востребовано, и мы заранее просим прощение за обильное его цитирование, потому что по рассматриваемому вопросу вряд ли найдём лучшего исследователя.

О смертной казни вообще написано немало. Многие помнят чувство какого-то жуткого любопытства, возникавшего в юности при чтении о сценах казни у Дюма, Гюго и других романистов. Глубоко трогает душу очерк И.С. Тургенева «Казнь Тропмана». Намного легковеснее кажутся заметки Ч. Диккенса о казни в Италии, но они также вызывают физиологическое неприятие такой расправы. Даже те, кто считает казнь необходимой мерой, порой хотели бы закрыть глаза, заткнуть уши и забыть, забыть об этом, — пусть уж всё вершится как-нибудь без них!..

Пацифизм и ложный, поверхностный гуманизм никогда не прекращал своей разрушительной деятельности. Может быть, только в годы тяжёлых военных испытаний на фоне общего патриотического подъёма он стыдливо прятался, с тем, чтобы в более спокойное время вновь приняться за расшатывание морали и права. Так было и во времена Пушкина и Жуковского, и Достоевский позже писал, например, о возмутительном сюсюкании светских дам с пленными турецкими головорезами; а в конце XIX века под крылом Л.Н. Толстого идейно оформилось целое течение «непротивленцев», которому с христианских позиций дал бой великий русский философ И.А. Ильин в своей работе «О сопротивлении злу силою».

В мире действуют силы добра и зла, этого воздействия никто избежать не может. Добро свойственно природе человека изначально, поэтому реакция на него у людей, в основном, однотипна. Люди различаются, часто до антагонизма, по своему отношению именно к проявлениям зла. Ильин констатирует: злой поступок «вызывает к жизни в других душах целую систему бессознательного воспроизведения, полусознательного подражания и ответной детонации. Он нарушает духовное равновесие у одних, искушает других, заражает третьих, гипнотически покоряет четвёртых. В злом поступке всегда укрывается элемент наступления, посягательства, попрания, властности, и потому зло, прорвавшееся в проступке, агрессивно и властно вовлекает в него души всех людей, делая их вольными или невольными соучастниками злодея» [1]. Как христианину реагировать на это?

Каждый факт злодеяния является как бы моральным испытанием для всех, воспринимающих его: самим осуществлением своим оно испытывает духовную зрелость человека, его преданность добру, его силу в добре, чуткость его совести, его любовь к ближнему, его способность мириться с победой зла и потворствовать ему. Присутствующий при злодеянии переживает некое искушение и соблазн, потому что зло провоцирует всех окружающих, властно заставляя их высказаться и обнаружиться, занять решительную позицию: против зла или в пользу зла. «Уклониться от этого испытания нельзя, ибо уклонившийся и отвернувшийся — высказывается тем самым в пользу зла. Именно эта острота проблемы придает каждому злодеянию характер трагический, — не для злодея только, но и для всех воспринимающих. Подавляющее большинство людей предстоит злодеянию в состоянии внутренней неготовности, их собственная, лично-внутренняя борьба со злом не закончена и не завершена, и из этого неустойчивого равновесия они вынуждены совершить внешнее волевое оказательство, резко ставящее их на одну сторону и нередко заставляющее их нести длительные или вечные последствия этого поступка. Вот почему большинство людей оказывается растерянным перед лицом злодеяния, и растерянность эта бывает тем большею, чем дерзновеннее и самоувереннее злодей. И какие только благовидные мотивы не приходят здесь на помощь тому, кто тянется к „безопасной“ пассивности: и „отвращение к насилию“; и „жалость“ к злодею; и ложное смирение („я и сам грешный человек“); и ссылка на свою „неуполномоченность“; и обязанность сохранить себя „для семьи“; и нежелание „стать доносчиком“; и мудрое правило „в сомнении воздержись“; и многое другое. И всё это служит одной цели: оправдать и приукрасить свое религиозное и нравственное дезертирство» [1].

Обычно пацифизм, по-сектантски выхватывая цитаты и примитивно их толкуя, ссылается на указания: «люби всех», «не противься злому» (Мф.5:39), «все, взявшие меч, мечом погибнут» МФ.26:52. Внимательное прочтение этих евангельских изречений говорит совсем не об отказе борьбы со злом, а о формах этой борьбы. Не противься злому — то есть не следуй ветхозаветной мести: «око за око, и зуб за зуб». И если взявшие меч мечом погибнут, значит, есть два меча: меч неправедности — но также и меч справедливости, меч злодеяния — но также и меч кары. «Христос учил не мечу; Он учил любви. Но ни разу, ни одним словом не осудил Он меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела» [1].

Святоотеческая духовная практика учит различать отношение к греху и отношение к самому грешнику. Поэтому истинный христианский гуманизм предполагает любовь к грешнику — и одновременное осуждение его греха. Получается, что любовь имеет как бы две стороны, обусловливающие друг друга. Ильин вводит понятие отрицающей любви, той, которая не мирится со злом в человеке: «В один великий и страшный исторический момент акт божественной любви в обличии гнева и бича изгнал из храма кощунствующую толпу. Этот акт был и будет величайшим прообразом и оправданием для всех духовно и предметно обоснованных проявлений отрицающей любви» [1].

Можно утверждать, что изгнание Господом Иисусом Христом торгующих из храма было великой учительной и правовой санкцией на необходимость сопротивления злу силой. Он, изгоняя торговцев, бил их скот, опрокидывал лотки, рассыпал деньги и товары — и делал это из любви к этим же людям. Вот пример полной, всеохватной любви к человеку, действенно помогающей его вечному спасению. Ильин отмечает эту всеохватность, «комплексность»: «Универсальное правило: „противиться злу из любви“, — из любви отдавая всё своё, где это нужно; из любви понуждая и пресекая, где нужно; из любви уговаривая, и из любви казня…. И во всех этих своих проявлениях, — и отдавая, и не отдавая, и умоляя, и казня, — эта любовь не будет ни безразличием, ни самодовлеющей чувствительностью, ни робким попущением, ни безвольною жалостью, ни соучастием» [1]. Отдавать всё своё, уговаривать, умолять — это область любви положительной, утверждающей. С другой стороны, не отдавать, понуждать, пресекать и даже казнить — это тоже область любви, любви трудной, мучительной — отрицающей, как ни странно и дико это может показаться современным либеральным демократам в ореоле их «прав» и «свобод». Но это воистину так, потому что «активное, наступающее на злодея сопротивление злу желает и другим людям, и самому злодею совсем не зла, а блага».

«Всеобщая взаимная связанность людей, делающая зло единым и общим началом, ставит каждого человека в положение вольного или невольного соучастника зла и держит его в этом положении до тех пор, пока он не совершит волевой отрыв от злодея и не обратится к нему во всей силе активно-отрицающей любви» [1]. Да, отрицающая любовь безрадостна и мучительна для человека; она требует от него подвига, и притом сурового подвига. Ильин указывает, что здесь необходима сила, выдержка и стойкость; здесь нужны огромные волевые напряжения, верность принятым на себя тягостным обязанностям, самоотвержение и духовная активность в самоочищении. Самоочищение же требуется обязательно и постоянно, потому что отрицающая любовь вынуждена пользоваться для праведных целей неправедными средствами: ведь приходится прибегать к принуждению, пресечению, казни, убийству на войне. Но, утверждает Ильин, из всех средств противодействия злу эти средства наименее неправедные, как сказали бы мы сейчас — оптимальные по эффективности и адекватные по ситуации.

Внешнее понуждение и пресечение имеют троякую цель.
«Во-первых, не допустить, чтобы данный человек совершил данное злодеяние; остановить злую волю в её злом направлении; отрезвить её внешней помехой и отпором; показать ей, что запретность запрещённого поддерживается не только мотивами совести и правосознания, но и внешней силой.

Второй задачей является ограждение всех других людей от злодеяния и его отравляющего воздействия — от того душевно-духовного ожога, примера, искушения, соблазна, призыва, которое оно несёт в себе и с собою; и, далее, — избавление других от опасности, от того страха за свою жизнь, свободу, за права, за свой труд, за своё творчество, за свою семью, который вызывает в людях взаимное недоверие, настороженность, отчуждение, враждебность….

Третья задача состоит в том, чтобы удержать от пути злодейства всех людей, способных соблазниться или увлечься им: пример понуждаемого и пресекаемого злодея учит воздержанию всех, слабых в добре и колеблющихся» [1].

Сопротивление злу силой и мечом допустимо не тогда, когда оно «возможно», а когда оно необходимо; но если оно в самом деле необходимо, то человеку принадлежит уже не «право», а обязанность вступить на этот путь.

Итак, сопротивление злу и злодею — через понуждение, принуждение, пресечение и даже казнь — необходимо. Но обратимся к аргументам противников смертной казни.

«Смертная казнь — исключительная мера наказания. В Конституции РФ (ст. 20) высказано намерение отменить смертную казнь. В России смертная казнь отменялась несколько раз — в 1917, 1920 и 1947−1950 годах» [2]. Да, никто не отрицает исключительность такой меры, как смертная казнь — потому она и является самым суровым наказанием для выявленного злодея. Намерение отменить казнь также похвально, но оно всё же остаётся пока намерением, поскольку нравственно-правовое состояние общества не позволяет этого сделать. И то, что смертная казнь отменялась несколько раз, говорит о том, что она же и возобновлялась. Тот же автор замечает: «Восстановлению смертной казни способствовали рост преступности, появление организованной преступности, применение всё более жестоких, варварских способов совершения преступлений, низкая раскрываемость преступлений» [2].

Противники смертной казни обращают внимание якобы на отсутствие корреляции между уровнем преступности и применением смертной казни. «Усиление уголовной репрессии, как правило, не влечёт снижения преступности, поскольку её уровень детерминирован факторами социально-экономического, политического, культурологического характера, состоянием общественной нравственности и даже генетической предрасположенностью некоторых лиц к совершению преступлений отдельных видов (например, сексуальных)» [2]. Однако имеются прямо противоположные мнения и факты.

В.А. Жуковский писал: «Говорят: смертная казнь бесполезна, ибо она никого не пугает, никого не воздерживает от злодейства, не исправляет злодея неоткрытого, а злодея осуждённого лишает возможности исправления. Смертная казнь, как угрожающая вдали своим мечом Немезида, как страх возможной погибели, как привидение, преследующее преступника, ужасна своим невидимым присутствием, и мысль о ней, конечно, воздерживает многих от злодейства» [3].

А на одной из педагогических конференций знакомый офицер — подполковник из управления по исполнению наказаний — на рассуждения автора этих строк о массовом характере преступлений с горечью сказал: «Это у вас всё умозрительно или эмоционально, а через мои руки проходят оперативные сводки, и я ежедневно вижу точные цифры. Так вот, когда в России был объявлен мораторий на смертную казнь — резко увеличилось количество самых тяжких преступлений».

Встречаются и другие аргументы противников казни: «Смертная казнь не имеет нравственного обоснования, зло нельзя победить злом», «Сторонники смертной казни отбрасывают нас далеко назад в. те времена, когда эта мера устрашения была чуть ли не единственной в системе уголовных наказаний, и жизнь человека была обесценена» [2]. Такие утверждения голословны и эмоциональны. Общество вправе защищать себя от злодеев, и в трудах И.А. Ильина, в частности, применение смертной казни получило убедительнейшее нравственно-христианское обоснование. На второй же «аргумент» можно не менее эмоционально возразить: «А вот противники смертной казни вместе со всеми убийцами, насильниками и педофилами, конечно, не отбрасывают нас назад, а радостно ведут к светлому будущему».

«Не могут быть приняты доводы о том, что пожизненное лишение свободы — более тяжкое наказание, чем смертная казнь (такой замены смертной казни осуждённые упорно добиваются, сохраняя некоторую надежду хоть в старости или по амнистии выйти на свободу)» [2]. Да, часть осуждённых добивается замены — но известна и масса случаев, когда пожизненно заключённые неоднократно пытаются покончить с собой, считая такой исход более лёгким.

У нормальных законопослушных людей возникает и такое недоумение: а почему это общество должно вечно кормить злодеев, да еще надёжно оберегать их существование за семью заборами от справедливого гнева и осуждения жертв и их родных? Видимо, государственные службы и ожесточения народа боятся, и хотят остаться «с чистыми руками» за счёт этого же народа.

Приводятся и религиозные соображения: «Бог дал жизнь, и только Он может её отнять». Опять-таки однобокая трактовка. Как жизнь дана Богом — через родителей, так может быть и отнята, тоже Богом, — через судей и исполнителей, если человек уклонится в сторону смертно наказуемого зла. Никакого противоречия здесь нет.

Обращается внимание и на то, что казнь якобы усиливает жестокость в обществе. Однако всё нарастающая лавина тяжких преступлений говорит скорее об обратном: правовое бездействие и слабость закона, его мягкотелость резко усиливает жестокость в обществе.

Наконец, часто звучит и такой риторический вопрос: «Какое же право имеет общество, сделавшее человека преступником, перекладывать на него свою вину и даже лишать его жизни?» На это заметим следующее. Все мы живём в одном и том же мире, однако почему-то подавляющее большинство, несмотря на самые разные обстоятельства, делает правильный нравственный выбор в пользу естественных общежительных норм, а не преступлений. Делает преступника таковым не общество, а он сам, своей свободной волей. Общество лишь открывает человеку многообразие и искусительность различных путей жизни. Нравственный выбор остаётся всё же за ним.

Истинно христианское мировоззрение приемлет факт существования смертной казни — без панического ужаса и без фарисейства, как необходимый пока меч правосудия. Смертная казнь — «не иное что, как представитель строгой правды, преследующей зло и спасающий от него порядок общественный, установленный Самим Богом» [3]. Атрибуты богини правосудия, принятые во всём цивилизованном мире, известны: весы и меч. Меч — это всё-таки оружие, он используется не для прикладывания к синякам или выковыривания угрей, его назначение — быть острым, рубить и карать. Если весы призывают к тщательнейшему расследованию, то функция меча — возмездие. Весы начинают правовой процесс, меч его завершает.

Меч выходит на сцену, когда уже поздно взывать к исправлению, перевоспитанию и т. п. «Наивно было бы думать, — говорит Ильин, — что внешнее воздействие на человека, исходящее от других и механически направленное на его телесный состав, может заменить собою внутреннее, органическое воспитание в духе и любви. Посредством внешнего понуждения и пресечения невозможно сделать человека добрым или принудить его к добрым делам (это было бы, самое большее, видимость добрых дел…); на этом пути нельзя погасить зло, живущее в душе, нельзя перевоспитать человека или облагородить его чувство и волю; эти меры ведут не к умножению добра, а к уменьшению числа злодеяний; они отрицательно подготовляют разрешение главного задания, но именно постольку они являются безусловно необходимыми» [1].

Волна изуверских преступлений, вроде Чикатило, Пичужкина, педофилов вызвала бурю возмущения в народе. Миллионная единодушная поддержка отца, убившего педофила, это не что иное, как выраженное иными словами категорическое требование немедленного возобновления смертной казни, иначе — самосуд и жестокость могут быть ужасны.

«Одержимый злом человек может обнаружить прямую неспособность воздерживаться от злодеяний; таков абсолютный злодей, который пожизненно не может не злодействовать и перед извращённою волею которого бессильны все меры человеческого воздействия. Перед лицом такого урода — духовное воспитание и физическое понуждение могут отпасть как бессильные и безнадежные; и тогда всё сведётся к физическому пресечению, которое, в своём чистом виде, может принять форму смертной казни» [1]. Действительно, статистика говорит о том, что закоренелые преступники после выхода из заключения вновь совершают аналогичные преступления. К сожалению, в большинстве случаев тюрьма не исправляет рецидивиста, а способствует перерождению сознания в сторону патологической озлобленности, маниакальной мстительности, стремления к «сведению счётов».

Следует не забывать и то яркое обстоятельство, что некоторые представители криминальных (и этнокриминальных) сообществ обладают чисто «зоологическим», примитивным менталитетом, т. е. признают только силу и решительное противодействие. Даже когда им, поверженным, оказываются знаки милости и прощения — они считают это слабостью, слюнтяйством, и презирают таких победителей. Что ж — они явно приглашают обходиться с ними жестоко. Достоин награды — получи её, достоин казни — прими её. Иначе нелогично.

Пока в человеческой душе живёт зло, меч будет необходим для пресечения его внешнего действия — меч, сильный и в своей неизвлечённости, и в своём пресекающем ударе.

Что же касается воспитательной функции, то, конечно, никогда меч не будет ни созидающим, ни глубочайшим проявлением борьбы. Меч служит внешней борьбе, но во имя духа; и потому, пока в человеке жива духовность, призвание меча будет состоять в том, чтобы его борьба была религиозно осмыслена и духовно чиста [1].

«Что же делать, спросите вы? Уничтожить казнь? Нет! Страх казни есть то же в целом народе, что совесть в каждом человеке отдельно» [3]. Религиозно осмыслить казнь трудно, но возможно. Казалось бы, если бы казнил Сам Бог, лично — ну, тогда… А так — судят и казнят такие же грешные люди — справедливо ли? Ильин даёт на это чёткий ответ с позиции православия: «Человек не праведник; и борьбу со злом он ведёт не в качестве праведника и не среди праведников. Сам тая в себе начало зла, и поборая его в себе, и далеко ещё не поборов его до конца, он видит себя вынужденным помогать другим в их борьбе и пресекать деятельность тех, которые уже предались злу». Он творит не грех, а несёт служение. И служение его, неправедное по способу действия, не может быть признано делом греховным, злым или порочным. «Отрицающая любовь есть любовь урезанная, ущербная, функционально неполная и отрицательно обращённая к злодею; такова она уже в своих первых проявлениях — неодобрения, несочувствия и отказа в содействии; и уже в этих проявлениях её начинается тот отрыв, то противопоставление, то отрицание и пресечение, которые доходят до максимума и до внешнего закрепления в казни злодея и в убийстве на войне».

Допустимо сравнение таких крайних мер с самоубийством, с гибелью на войне или по глупой неосторожности. Как правило, и преступник, и захватчик, и самоубийца знают, на что идут. Тот, кто видит перед собою скалу и с разбега бьётся об неё головой, тоже знает, что может получиться в итоге. Почему же гибель захватчика и самоубийцы не вызывает таких жарких споров, как казнь преступника? Может быть, лишь потому, что весь «антураж» казни кажется жестоким и несправедливым? Захватчик гибнет в бою, самоубийца вообще сам хочет смерти — а тут: одинокий, связанный, жалкий, среди десятков охранников и тысяч зевак, ничего не могущий предпринять… Может быть, ещё и потому, что и воин, и самоубийца гибнут мгновенно, а казнь является как бы «растянутой» смертью — от момента объявления приговора до самого исполнения, и в этом видится особая жестокость?

Жалостливо сердце человеческое, и последние впечатления вытесняют более ранние. Как-то забывается, что ничтожный в сию минуту осуждённый некоторое время назад нагло убивал, издевался, отравлял жизнь, может быть, сотням людей… Что ж? Вот теперь, как в замедленном кино, он завершает свой «добровольный» наскок на грозную правовую скалу закона, предусматривающую воздаяние — непременную его гибель. Он бы мог быть добрым гражданином, но сделал выбор в пользу зла — и закономерно пожинает его плоды.

Кстати, В.А. Жуковский был против публичности казни, он рассуждал так: «Сделайте, чтобы казнь была не одним механическим действием общественной машины, или просто арифметическим вычитанием одной цифры из общей суммы; сделайте, чтобы казнь была не одним актом правосудия гражданского, но и актом любви христианской, чтобы она, уничтожая преступника, врага граждан, возбуждала сострадание к судьбе его в сердцах его братьев, чтобы его земная погибель была общим горем, чтобы всякий видел, что неумолимое правосудие, заботясь о сохранении порядка общественного уничтожением его возмутителя, не менее заботится о спасении души осуждённого». «Эшафот, на котором совершается смертная казнь, есть место, где неумолимое земное правосудие казнит преступление, а Божие милосердие принимает в своё лоно кающуюся душу» [3].

Весь вопрос в том, сохранился ли в тёмной преступной душе хоть малый огонёк раскаяния. Посмертная участь такой души решающим образом зависит от этого.

«Так слагается один из трагических парадоксов человеческой земной жизни: именно лучшие люди призваны к тому, чтобы вести борьбу со злодеями — вступать с ними в неизбежное взаимодействие, понуждать их злую волю, пресекать их злую деятельность и притом вести эту борьбу нелучшими средствами, среди которых меч всегда будет ещё наиболее прямым и благородным. Вести государственную борьбу со злодеями есть дело необходимое и духовно верное; но пути и средства этой борьбы могут быть и бывают вынужденно неправедные. И вот только лучшие люди способны вынести эту неправедность, не заражаясь ею; найти и соблюсти в ней должную меру; помнить о её неправедности и о её духовной опасности; и найти для неё личные и общественные противоядия. Счастливы в сравнении с государственными правителями монахи, учёные, художники и созерцатели: им дано творить чистое дело чистыми руками. Но не суд и не осуждение должны они нести политику и воину, а благодарность к ним, молитву за них, умудрение и очищение, ибо они должны понимать, что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела. Они должны помнить, что если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна» [1].
Никита Иванович Поздняков, член-корреспондент Петровской Академии наук и искусств, капитан 1 ранга запаса, кандидат технических наук

Литература

1. И.А. Ильин. О сопротивлении злу силою. — М: «ЭКСМО-Пресс», 1998.
2. И.Л. Петрухин. Право на жизнь и смертная казнь. (Общественные науки и современность. 1999. № 5)
3. В.А. Жуковский. О смертной казни. Полн.собр.соч., т.10. — СПб, изд. А.Ф.Маркса, 1902.