Трансформация образа дьявола в мировой культуре

Актуальные мысли

«Зло, знающее само себя, было менее ужасно и более близко к выздоровлению, нежели зло, ничего о себе не ведающее».
Бодлер

Как известно, культура — выродившийся культ. По мере исчезновения любви к Богу театр становился популярнее Литургии, литература вытесняла жития святых, «психоанализ» — исповедь. При этом только в традиционном обществе образ вполне дьявола соответствовал его реальной сущности — врага рода человеческого.

Только в Священном Писании и Предании отражается его зловещая сущность, сущность того, кто бродит по миру «как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1Пет.5:8). И то, что сейчас говорить о бытии сатаны стало «не политкорректно» не только среди большого числа светских лиц, но даже и среди некоторых людей, называющих себя православными христианами, как раз и говорит о его вполне реальном бытии и его силе, которой Бог пока попускает творить зло. Классическим в этом плане предстает житие прп. Антония Великого. Там демон, мимикрируя под различные существа, пытается соблазнить святого множеством различных способов: блудом, гордостью, наконец — запугать, явившись в образе различных зверей. В конце концов святой побеждает, изгоняя сей прОклятый род, точно по Писанию, «постом и молитвой». Смирение и вера святого побеждают все козни и хитрости бесов. Но здесь, и в многих других Житиях, ключ к истинному понимаю сатаны: каждый образ, в котором он является, есть личина для определенного способа соблазна, причем для человека, пребывающего в том, или ином настроении. Так жулик иногда надевает униформу гаишника, «окучивая» водителей, иногда — белый халат врача, шарлатански охмуряя больных, иногда — костюм налогового полицейского, запугивающего бизнесменов. Маски — лишь видимость, суть — обман. Так же и с сатаной. Его маски — это дань настроению и образу жизни «пациента». К блуднику он явится объектом эротических желаний, к тщеславному — льстецом, к трусу — его якобы защитником. Суть действий — неизбывная злоба погибающего существа, эдакого чумного больного, желающего любой ценой заразить побольше окружающих.

Но мы давно уже живем не в традиционном обществе. Истинного понимания сути врага рода человеческого, в общем, напрасно искать в светских произведениях. Но наблюдательному человеку романы и стихи многое говорят о духовном состоянии автора, общества и периода, в который они писались: дьявол выбирает тот вид соблазнения, который сработает именно в это время, и именно для этих индивидуумов. И является именно в таком обличьи, которое именно для этого вида соблазна лучше всего подойдет. Очередная маска вечного лицедея — зеркало своего времени. И, вместе с тем, с помощью этой маски князь мира сего влияет на ту или иную эпоху. Итак: каждый новый образ дьявола — диагноз времени. И он же — его возможное будущее .

В светской литературе прошлых веков образ дьявола обычно колебался между двумя полюсами: от величественного даже в падении Люцифера из поэмы Мильтона «Потерянный рай», до пошлого приживальщика в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Согласно со святоотеческим преданием, бес может менять личину. И он ее всегда менял, в зависимости от того, кому хотел понравиться, кого соблазнить. Как говорил свт. Иоанн Златоуст, грех вначале опьяняет, потом тошнит. По словам людей, много лет употреблявших наркотики, со временем они начинали колоться уже не ради удовольствия: нет, они кололись, чтобы не началась ломка. То же говорят и хронические алкоголики: на заре туманной юности они начинали пить с удовольствием, потом, со временем, они пили уже только для того, чтобы не впасть в депрессию, а то и в белую горячку. Итак, здоровый человек начинал употреблять дурман для «кайфа», а став из-за этого употребления больным, употреблял его уже ради отсутствия черного уныния. Попытка взять небо химическим путем оборачивалась черным адом. Человек со временем уже не рвался в небо, а пытался выжить в собой же созданном аду. Начал грешить из удовольствия, продолжил — из привычки, в конце грешил — из страха «ломки». Так же произошло и с образами сатаны. Мильтон писал во времена, когда мир был сравнительно юн. Ему, наследнику сравнительно здоровых предков, и дьявол мог показаться в сравнительно здоровом виде, с остатками ангельского достоинства. А вот Ивану Карамазову, сыну развратного и безбожного отца, в свою очередь происходившего от отпавшего от Бога и вырождающегося дворянского рода, дьявол не мог представиться таким уж светоносным Люцифером. Враг рода человеческого понимает, что в таком виде молодой Карамазов его просто не воспринял бы. Скептический ум университетского воспитанника уже хорошо знал тщету протестантских и атеистических богоборческих революций, его усталый ум не пленяли буйные восстания против человеческой и небесной иерархии. У него не хватало даже сил и мужества, чтобы стать настоящим атеистом. Иван Федорович — теряющий волю к жизни агностик. Лучший способ его соблазнения — удерживать его в этом состоянии.«…Борьба веры и неверия — это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься… Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель», — говорит ему бес. Совершенно ясно, на что его толкает бес. На самоубийство. Ведь черное уныние, рождающиеся из невозможности верить в любую, даже ложную истину — это самое страшное, что можно себе представить для искреннего и честного перед самим собой человека. Сумасшествие Карамазова — это его бегство от самоубийства, своего рода защитная реакция души. В этом, вероятно, сказались те остатки Православия, которые у него оставались. Все же он воспринимал зло как зло, и его иногда мучила совесть. Причем Достоевский четко намекает, разговор с бесом — это не просто галлюцинации больного Ивана Карамазова.

«Гость говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всё более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему не удалось докончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и с размаху пустил в оратора…
….Слышишь, лучше отвори, — вскричал гость, — это брат твой Алеша с самым неожиданным и любопытным известием, уж я тебе отвечаю!…
….Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну; но что-то как бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался как бы порвать свои путы, но тщетно. Стук в окно усиливался всё больше и громче. Наконец вдруг порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук в оконную раму хотя и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно.
— Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это всё сейчас было ! — вскричал Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку.
— Алеша, я ведь не велел приходить!…»

Бес, согласно церковному вероучению, с которым был хорошо знаком Достоевский, легко может проникать сквозь стены, очень быстро перемещаться в пространстве. Поэтому он предвидит появление Алеши под окном и говорит об этом Ивану. То, что вроде бы брошенный в него Иваном стакан остается на месте, это тоже закономерно. Ведь доказательство существования потустороннего и не должно быть таким уж материальным, когда, как смеется автор над спиритистами в другом месте романа, «бесы им рожки с того света показывают». Стакан остался на месте — это галлюцинация. Но все остальное — вовсе не галлюцинация больного Карамазова. Другой герой Достоевского, Свидригайлов, с которым судя по всему внутренне согласен и автор, говорит: «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир».

Дьявол явился пошляком к Ивану Карамазову, желая повергнуть его в уныние его собственной, карамазовской пошлостью. Но Карамазов все же был не пошл. Даже сумасшествие все же лучше вселенской энтропии…

Достоевский — нерв своей эпохи, прекрасно прочувствовал этос загнивающего правящего класса России: стремление к самоуничтожению. Все эти спивающиеся дворянчики, пишущие безбожные и похабные произведения, глумящиеся над царями, иногда со скуки жертвующие деньги на революцию, иногда даже становящиеся террористами-революционерами — они просто хотели покончить с собой. Вместе с тем, они революцию только готовили. Сделали же ее люди, которым сатана явился в образе светозарного люцифера. Они часто были детьми верующих родителей из простых сословий, что давало им жизненную силу. Дьявол по-разному представлялся «чахоточному духа» — вырождающемуся дворянину Карамазову — наследнику многих столетий европейского отпадения от Бога, и жившему задолго до него протестантскому революционеру Мильтону. Последний должен был иметь еще некоторую волю к жизни, для того, чтобы помогать богоборческому порыву масс.Он должен не только погубить себя, но и множество других. Мильтон горячо приветствовал иконоборчество, убийство законного монарха, разорение последних монастырей. Он был, наверное, известнейшим публицистом английской революции. Так, в своей брошюре «Против новых насильников совести» (1646), он взял на себя затем защиту индепендентов в проводимом ими «процессе» над королем Карлом Стюартом. В книге «Обязанности государей и правительств» (1649) писатель доказывает, что король Карл I якобы не выполнял своих обязанностей и этим вызвал «законное» возмущение народа. В знаменитом трактате, который и называется показательно — «Иконоборец» (1649) Мильтон оправдал приговор, вынесенный Карлу I, и беззаконное убийство короля, объявив эти акты «необходимыми» для защиты английского народа от «губительной политики короля-изменника», будто бы развязавшего войну в Англии. Мильтон играет все более важную роль в идеологических делах индепендентского парламента и становится при нем как бы начальником канцелярии по внешним сношениям. Через него идет переписка с иностранными державами, и он официально называется «секретарем для переписки на иностранных языках». После той бойни, которую развязали победившие богоборцы, после той диктатуры, которую развязал Кромвель, английское общество довольно быстро созрело к мысли вернуть монарха. Но сам Мильтон, явно симпатизировавший дьявольским переменам, остался до конца верен богоборческой республике. В его знаменитой поэме «Потерянный рай» Человек появляется лишь во второй половине Книги IV. Все это время на сцене почти безраздельно царит Сатана. Именно он — главный герой поэмы. Правда, сатанизм там все же не царит открыто. В последней части поэмы Сатана унижен, и Бог побеждает. Но и это закономерно. Сатанизм всегда, особенно в начале скорбного пути мировой апостасии предстает с большой долей кажущегося добра. В сущности, грешник повторяет путь самого дьявола: в начале тот был светоносным ангелом, потом, при начале падения сохранял сравнительно много данных Богом жизненных сил, потом — слабел и унывал все больше и больше. Вечная смерть — вечное падение в бездну, в котором даже кошмарное вчера кажется настоящим раем по сравнению с еще более кошмарным сегодня, а завтра будет страшнее обоих. Потому уже упомянутый герой Достоевского Свидригайлов — наследник всего нигилизма идей прошедших в Европе революций, сын безбожных предков, кончает с собой. Он не смог спрятаться в сумасшествии, как Иван Карамазов.

Мильтон:
«…пусть
Всесильный Победитель на меня
Оружие любое подымает! — не согнусь
И не раскаюсь, пусть мой блеск померк…
Еще во мне решимость не иссякла
…сохранен запал
Неукротимой воли , наряду
С безмерной ненавистью, жаждой мстить
И мужеством — не уступать вовек.»

Соратник отвечает сатане:

«…Мы изгнаны с высот, побеждены,
Низвергнуты, насколько вообще
Возможно разгромить богоподобных
Сынов Небес ; но дух, но разум наш
Не сломлены, а мощь вернется вновь,
Хоть славу нашу и былой восторг
Страданья поглотили навсегда…»

Итак, автор, явно сочувствуя своему герою, ошибочно видит в сатане мужество, стойкость в перенесении страдания, сохранение богоподобия. На деле это хитрец сатана ждет от своего «пиарщика» именно своеобразного мужества и воли, решимости в революционном богоборчестве, представляясь ему таким, и, увы, не напрасно…

Другие духовные «современники» Мильтона — революционеры, тоже представляют себе сатану, как вечного бунтаря, причем они уже открыто, не маскируясь, поклонялись ему. В молодости Карл Маркс писал стихи.
Маркс, стихотворение «Скрипач» (одно из средневековых названий дьявола):
«Адские испарения поднимаются и наполняют мой мозг до тех пор, пока не сойду с ума, и сердце в корне не переменится. Видишь этот меч? Князь тьмы продал его мне». Обратимся к содержанию его же поэмы «Оуланем» (Эммануил навыворот — обычный прием черной магии):
Всё сильнее и смелее я играю танец смерти, И он тоже, Оуланем, Оуланем — Это имя звучит как смерть. Звучит, пока не замрёт в жалких корчах. Скоро я прижму вечность к моей груди И диким воплем изреку проклятие всему человечеству.
В своём стихотворении «Бледная девочка» Маркс пишет: «Я утратил небо и прекрасно знаю это. Моя душа, некогда верная Богу, предопределена для ада».
Маркс был страстным почитателем французского революционера Бабефа. В свое время Бабеф писал: «Любовь к революции убила во мне всякую другую любовь и сделала меня столь же жестоким, как диавол». Прудон другой революционер и друг Маркса заявляет: «Мы овладеваем знанием, не смотря на Бога. Мы овладеваем обществом помимо Бога. Каждый шаг вперёд — это победа, которой мы одолеваем Божество». Прудон восклицает: «Бог — это глупость и трусость! Бог — лицемерие и фальшь! Бог — это тирания и нищета! Бог — это зло! Я клянусь, Бог, подняв к небу руку, что Ты не что иное, как плач моего разума, жезл моей совести». Бакунин не только восхваляет Люцифера. В своей программе революции он писал: «В этой революции нам придётся разбудить диавола, чтобы возбудить самые низкие страсти».

В одном из романов К. Льюиса — неизмеримо более богоугодного английского писателя, бес говорит по поводу этой богоборческой страсти к переменам у горделивых умов: «Ужас перед старым и неизменным — одна из самых ценных страстей, которые нам удалось вырастить в человеческих сердцах, неиссякаемый источник ереси в религии, безрассудства в советах, неверности в браке, непостоянства в дружбе. Люди живут во времени и переживают действительность как ряд последовательных происшествий. Поэтому, чтобы много знать о действительности, они должны обладать богатым опытом, иными словами, они должны переживать перемены».

Первым революционером был сатана, и таким же его видели его человеческие эпигоны. Но совсем по другому все видится усталому развратнику и наркоману Бодлеру. Рано проснувшееся в Бодлере любопытство к злу, торопливое стремление самому заразиться «грехом», испробовать «окаянный» образ жизни и, главное, исподволь созревшее убеждение в том, что сладострастие и плотский инстинкт как начало зла, могут послужить благодатной почвой для творчества. Ему даже, судя по всему, не приходило в голову, что есть творчество поважнее кропания стихов. Что главное творчество — это синергия с Богом. Что даже и стихи могут иметь другие, более здоровые корни. «Цветы зла»:

«…О муза бедная! В рассветной, тусклой мгле
В твоих зрачках кишат полночные виденья;
Безгласность ужаса, безумий дуновенья
Свой след означили на мертвенном челе.

Иль розовый лютен, суккуб зеленоватый
Излили в грудь твою и страсть и страх из урн?
Иль мощною рукой в таинственный Минтурн
Насильно погрузил твой дух кошмар проклятый?…»

Здесь погибающий человек все же осознает, что мир, в который он по своей воле погрузился — кошмарный мир. И суккуб у него неприятен и страшен. Но выхода не видит… И в других стихах этого цикла, которые не хочется даже цитировать, обреченные на вечную гибель персонажи с обреченностью идут в пропасть, не видя выхода. От Бодлера дьявол тоже ждал самоубийства, и его мучительная затянувшаяся смерть от наркотиков, алкоголя и остаточных явлений сифилиса, была действительно похожа на затянувшийся суицид…
В 20 веке на долгие десятилетия образ сатаны почти исчез из искусства. Как известно, самая большая уловка сатаны — доказать, что его нет.

Но вернемся к нашему времени. Литература умерла. Она умерла как резонансное явление, менявшее облик общества и в позитивном, в негативном ключе.Конечно, и сейчас есть книжки, которые многие читают. И есть еще довольно большие социальные группы, которые любят это занятие. Но эффект от книг Дарьи Донцовой никак не сравнить с эффектом от произведений Л. Толстого — действительно «Зеркала русской революции». Или, уже с обратным, позитивным знаком — произведений Достоевского.

На сегодня, например, компьютерные игры, на которых воспитываются целые поколения молодежи, куда важнее литературы. А в них примерить одежды адского прислужника можно (а вся массовая культура говорит: «Нужно!), уже в интерактивном режиме. Причем создателями иногда применяются и обманные приемы для ассоциирования себя с нечистой силой. Так, в одной из игр, можно быть человеком, гоблином или демоном. Но программа такова, что люди — самые никчемные — отстойные — выражаясь молодежным сленгом, у них самые слабые игровые возможности. Потому все играют на стороне нечистой силы. Хотя есть и еще намного худшие игры, которых поистине — легион.

В эпоху массовой культуры пока еще, по-прежнему есть фильмы, где он страшен. Но в нынешних ужастиках он изгоняется не святой водой, а языческими заклятиями. «Дьявол изгоняется Вельзевулом» — что, как известно, невозможно по определению. На деле это значит, что один бес приходит на место другого. В современных «ужастиках» все мешается, причем иногда — несколько раз в одном фильме. «Добрые» вампиры могут бороться против злых оборотней. Потом, в конце фильма может оказаться, что это оборотни были добрые. Людям отводится роль «мяса».

Тем не менее, более типичным является теперь обыденный образ нечисти. Как было указано выше, ищите образ современности. Тогда вы поймете и тот образ, в котором ныне является сатана. Уровень падения современного человека диагностирован еще Ницше, по-карамазовски избравшим сумасшествие.

«Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех. «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают. Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло. Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни безумцы еще спотыкаются о камни или о людей! От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть (автор прямо визионерски провидел массовую наркотизацию и эвтаназию — прим. автора). Они еще трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их. Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно. Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом (или к психоаналитику — прим. Автора). «Прежде весь мир был сумасшедший», — говорят самые умные из них, и моргают. Все умны и знают все, что было; так что можно смеяться без конца. Они еще ссорятся, но скоро мирятся — иначе это расстраивало бы желудок. У них есть свое удовольствие для дня и свое удовольствие для ночи; но здоровье — выше всего. «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.» Ф. Ницше «Так говорил Заратустра».

Таков же у этих «последних людей» и образ дьявола. И чаще всего дьявол предстает теперь гламурным персонажем, одним из современников, только лучшим. «Финит, а ля-комедиа…» Он уже не грозный, но прекрасный люцифер, не пошляк, не образ ужасной, но притягательной бездны. Гламурный человек — человек вселенской энтропии. Он всецело плывет по течению своих мелких страстей, тщеславия, сребролюбия, похоти…

Люцифер, затем пошляк, затем… разбитной и юморной дядька, гламурный прожигатель жизни. Но самое страшное — полная отмена границ не только между добром и злом, но и между вымыслом и реальностью. Ведь люцифер, пошляк, суккуб — все они резко отличались от обычных людей. Художественные произведения — от реальной жизни, и все это понимали. Теперь он — глянцевый идол с обложки модного журнала, которому стремятся подражать многие… Страсть — это уже не грех. Пороки — не зло. Бездна — уже вершина.

Мультяшные интерактивные персонажи нечистой силы для сутками сидящих за компьютерами тинэйджеров становятся реальнее родителей и соседей. Театральная рампа исчезла. Зрители смешались с актерами и стали участниками одного дьявольского спектакля. Поэтому известный детский психолог и публицист Ирина Медведева наблюдает жуткое явление — дети в своих играх стали охотно примерять на себя роль нечисти. В последние 5−6 лет дети охотно играют, например, в ведьм, Кощеев и бабу Ягу, перевоплощаясь в них.

Всякая настоящая иерархия уже стерта. Революции старого образца уже не нужны — их просто не на кого направлять. Правители оскотинившегося человечества — только первые бараны. К тому же, в старых революциях было все же слишком много идеализма и самоотверженности, которых сатана не любит. Новые революции — торжество «оранжевого» гламура на Востоке и психоделически — сексуальный коктейль на Западе. Фактически никакого риска для организаторов и участников, чистое шоу рок — концерта.

Здесь уже полная синергия. Он ИХ, они ЕГО. Ведь при обоих вышеописанных крайностях образа дьявола — у него были указаны существенные недостатки. Даже у Мильтона он хоть и сильный, и мужественный, и прекрасный — но все же опасный персонаж, и в конце концов — он наказан. И в более верном образе пошляка он тоже неприятен. Но сейчас исчезает само понятие зла и добра, на их место встают понятия удобства, удовольствия, безопасности. «У маленьких людей и пороки маленькие», — говаривал Ницше. Он уже не способен создать ничего великого в ЛЮБОЙ сфере — от науки до искусства. Не говоря уж о духовной.