Взгляд Василия Дворцова

Над чем достойно размышлять и о чём рассуждать Великим постом? Да тем более в России? Конечно же о душе, о нашей с вами русской душе. Загадочно необъяснимой. Беспредельно широкой, вселенски открытой. Любвеобильной. И — тёмной, маятной, непредрекаемо гневливой.

Да, сколько уже тут наговорено, нафилософствовано, писано-переписано — о наших хандре и удали, беспощадности и жертвенности, разгильдяйстве и бескорыстности. Листы переплелись в фолианты, тома сложились в библиотеки, а тема, как была тысячу лет назад едва-едва растревожена, так и доныне стоит незакрытой. И всякий новичок, кто прикасается ей, пропадает навсегда, словно мастер, взглянувший на Каменный цветок.

Нет более такому человеку сердечного покоя, нет мыслительного роздыха в попытках свести несводимости. Обречён он метаться от умиления к тоске — словам-понятиям, не знакомым ни одному языку мира. Но иначе и не может быть. Ведь история самопознания русской души — это, собственно, и есть сама русская история. Кто же всё-таки изобрёл данное словосочетание? Вряд ли прав славист начала двадцатого века Карл Нетцель, утверждавший, что «русская душа — это выдумка русских, которым так проще избегать нелицеприятных для нации вопросов». Настолько ли когда русские мучительно вглядывались в зеркало Западной Европы, чтобы устыдиться своей несличимости со швейцарцами или нидерландцами? И так ли настырно преследовали те нас этими самими вопросами? Базельцам и гаагцам не до белых медведей в арбатских двориках.

Скорее всего, простота неответности потребовалась тем, кто из века в век пытался не познать «русскую душу» в преследовании самоценной истины, а измаялся подчинить, приспособить, употребить её в своих нуждах. Непонятое — пугает. Неподчиняемое — ярит. И активная ненависть пытателей наших загадок выдаёт их природу. И стоп! Кому же это потребна не земля, не недренные сокровища или работные ресурсы, а душа какого-то народа? Вот-вот-вот. Тут проблема не межнационального непонимания, здесь явна корысть религиозная.

Этнопсихология — наука слаборазвитая и недалеко ушла от разработок психологии личности. Поэтому некоторые параллели и переносы с индивидуума на нацию вполне уместны. Так вот, русский человек — русский народ, и на самой Руси, и из-за её рубежей зачастую порицаем за свою чрезвычайную готовность применяться к любым обстоятельствам, уступать и отступать, безвольно оформляться под внешним игом, вплоть до физических изменений. У русских якобы даже типаж лица особый, узнаваемый рядом с любым европейцем: вроде как ещё только заготовка на случай возможного приобретения широких скул в Забайкалье или высокого лба на Псковщине.

Наш национальный характер красочно расписывается как сонливая мягкость, инертность, вековечная леность что-то кому-то доказывать. Даже неизъяснимая русская терпеливость коренится, по Бердяеву, в «женственной пассивности, переходящей в „бабье“, в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем». Ну и как только эта самая извечная пассивность позволила нам освоить и отстоять, подчинить и упорядочить, преобразовать Царством-Империей шестую часть суши, заселённую почти полутора сотней народов и народцев, несхожих, несводимых и иной раз меж собою непримиримых? Есть посему ещё пахнущее кваском мненьице, что, мол, сотворилось это нашим упорством, талантливостью, трудолюбием, волей. И мужеством.

Большинство земных высокоорганизованных существ можно условно поделить на «позвоночных» и «панцирных». Первые — мягкие, «уступчивые» снаружи, хранят ось жизненных принципов внутри. Вторые, видимо столь защищённые, жёсткие, внутри же абсолютно «бесхребетны». Это сравнение приходит на ум, когда слышишь о пресловутой русской податливости. Это мы-то отступчивые? Да вы только попробуйте, надавите-ка на нас посильней. И в который уже раз услышите свой панцирный хруст. Духовно-аскетическая практика традиционных религий учит различению человека внешнего и внутреннего. И пост — лучший и нагляднейший способ этого научения. Кажется, Аполлон Григорьев ввёл термин «диктат среды»? Человек как существо общественное, подрастая и взрослея, совершенно естественно покрывается защитным слоем социальной смазки. Опыт сожительства растёт от семейных отношений, через детсад, школу, армию или студенческую общагу, с каждым годом покрывая нас новыми слоями умения быть удобными для окружающих, умения производить впечатление или встраиваться в обстоятельства. От простейшего невытягивания ног в проходе до безошибочного чувства момента, когда пора прощаться с гостеприимными хозяевами. Исходя из этого опыта, подбирается причёска, одежда, сословные связи и классовое хобби — всё, что помогает припрятать внутреннюю индивидуальность. При этом до поры до времени мы достаточно верно разделяем: здесь я смотрю в утреннее зеркало, а здесь — в послеланчевое лицо начальника. Но рано или поздно внешнее начинает врастать, диффузировать во внутреннее. И тут-то человек, не практикующий хотя бы временного волевого самоущемления от повседневно удобного, перестаёт видеть себя изнутри.

Никому не объять необъятное. Вот мы коснёмся лишь одной необъяснимости меж Западом и Востоком. Западное восприятие личности исходит из греко-римского наследного понятия «persona» — социальной маски: в античности первые театральные представления были связаны с погребальными мистериями, где надевание маски означало вызывание умершего с помощью этрусского бога смерти «Persu». Отсюда человек Запада есть, прежде всего, совокупность своих внешних проявлений, он тождественен своей социальной личине.

Православная же традиция чтит личность именно за внутреннее подобие человека своему Творцу. Это весьма наглядно прослеживается через единосюжетные религиозные изображения католичества и православия. Так на западном кресте захлёстанный кровью, с искажённым судорогами лицом Иисус умирает в непереносимых мучениях. Эту акцентированность на внешнем, плотском страдании мы увидели и в современном фильме Мела Гибсона. На нашем же распятии Господь как бы усыпает, тихо смежив веки склонённой к правому плечу головы. В православии святым посылается не смерть, а успение: на Востоке важно вхождение в иной мир, а не разлучение с этим.

А почему западное христианство апофеозом религиозной радости переживает Рождество, а восточное — Христову Пасху? Опять же дело в противоположном отношении к внешнему и внутреннему. Бог воплотился, вошёл в наш мир телесно — несомненное всеобщее ликование. Но Его воскрешение, через которое человечество обретает вечность, — это же праздник праздников! Великий пост — преддверие, предуготовление Воскресения. Внутреннее решение о внешнем воздержании даёт понимание, точнее, прямое ощущение того, что тело — лишь дом для души, требующий предпраздничной приборки. Только, опять же, не нужно упирать на его «полезность», не путать аскезу с диетой, ибо дом прибирают не для самого дома, а для его насельников. Пост, с его внутренней тишиной, отказом страстям, развлечениям и увлечениям, это прежде всего омовение для самой души. Прояснение её самовиденья. Отсюда и утеря Западом постов — человеку внешнему не потребно внутреннее зрение. Оно мешает ему, усложняя мировосприятие.