«Крекс, фекс, пекс» Алексея Толстого

11 января (29 декабря по ст.ст.) исполняется 125 лет со дня рождения известного писателя, академика АН СССР с 1939 г., члена комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков (1942) графа Алексея Николаевича Толстого (1883−1945).

Его отцом был граф Николай Александрович Толстой (1849−1900), а матерью — Александра Леонтьевна, урожденная Тургенева, двоюродная внучка декабриста Николая Тургенева.

Его романы «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» стали классикой русской фантастики. Творчество Толстого было отмечено множеством наград, в том числе даже тремя Сталинскими премиями (1941, 1943, 1946 посмертно) — за трилогию «Хождение по мукам», за роман «Петр Первый» и за пьесу «Иван Грозный».

Поэт Е. Евтушенко заметил: «Еще в отрочестве потряс меня Алексей Толстой рассказом „Гадюка“ — по сути, трагическим мини-романом всего на сорока страницах».

Однако большинство из нас впервые познакомилось с творчеством А. Толстого по знаменитой сказке про деревянного человечка с длинным носом и «коротенькими мыслями» — «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Симпатичный персонаж приглянулся нашим детям гораздо больше, чем его прообраз — Пиноккио из книжки Карло Коллоди. Не одно поколение критиков отмечает, что сказка Толстого — добрее, веселее и человечней, чем «первоисточник». (Новые поколения детворы знают Буратино по прекрасной экранизации 1975 г. режиссера Леонида Нечаева, с замечательной музыкой Алексея Рыбникова.)

А. Толстой был женат на талантливой поэтессе Наталье Крандиевской, которая на те два десятка лет, что была за ним замужем, когда рожала и растила ему детей, прекратила свои литературные занятия. Толстой потом ее оставил.

Про Толстого ходило много злоязычных анекдотов. Вот один из них: «Лакей в белых перчатках открывает почтальону дверь в доме Алексея Толстого на улице Алексея Толстого. „Кто распишется в получении?“ — спрашивает почтальон. „Извините, граф уехал в наркомат“, — чопорно кланяется лакей».

Экстремальны «аввакумовские», бескомпромиссные строки Б. Чичибабина: «Я грех свячу тоской. Мне жалко негодяев — как Алексей Толстой и Валентин Катаев».

Исследователь творчества А. Толстого современный прозаик Алексей Варламов нисколько не скрывает неприглядность в развитии этого писателя. Но когда читатель совсем уж готов с омерзением отвернуться от героя, тут он вдруг и появляется в очередном отрывке мемуара — большой, породистый, громогласный, остроумно рассказывающий, талантливый, мощный, широкий, из булгаковского «Театрального романа», из собственной прозы, из воспоминаний, из телеграммы Бунина после прочтения «Петра»: «Алешка. Хоть ты и сволочь, мать твою… но талантливый писатель. Продолжай в том же духе». Или из письма сына Цветаевой Мура, пригретого Толстыми после гибели Марины: «Сам маэстро остроумен, груб, похож на танк и любит мясо».

Однако красноречивей всего писатель рассказывает о себе сам, в частных заметках. Потому предлагаем вашему вниманию выдержки из дневников и писем А. Н. Толстого.

* * *

Оглядываясь, думаю, что потребность в творчестве определилась одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум вод, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времен года, рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность (учился я, разумеется, скверно)… вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый… Я медленно созревал, в дальнейшем медленно вживался в современность, но, вжившись, воспринял ее всеми чувствами. Меня могут упрекать в чрезмерной эпичности, но происходит она не от безразличия, а от любви к жизни, к людям, к бытию.

* * *

Бунину Толстой прямо говорил: «Никогда ничего путного не выйдет из вас в смысле житейском, не умеете вы себя подавать людям! Вот как, например, невыгодно одеваетесь вы. Вы худы, хорошего роста, есть в вас что-то старинное, портретное. Вот и следовало бы вам отпустить длинную узкую бородку, длинные усы, носить длинный сюртук в талию, рубашки голландского полотна с этаким артистически раскинутым воротом, подвязанным большим бантом черного шелка, длинные до плеч волосы на прямой ряд, отрастить чудесные ногти, украсить указательный палец правой руки каким-нибудь загадочным перстнем, курить маленькие гаванские сигаретки, а не пошлые папиросы… Это мошенничество, по-вашему? Да кто ж теперь не мошенничает так или иначе, между прочим, и наружностью! Ведь вы сами об этом постоянно говорите! И правда — один, видите ли, символист, другой — марксист, третий — футурист, четвертый — будто бы бывший босяк… И все наряжены: Маяковский носит женскую желтую кофту, Андреев и Шаляпин — поддевки, русские рубахи навыпуск, сапоги с лаковыми голенищами. Блок бархатную блузу и кудри… Все мошенничают, дорогой мой!»

* * *

Какая это леденящая вещь, почти равная уголовному преступлению, — минута скуки на сцене или пятьдесят страниц вязкой скуки в романе. Никогда, никакими силами вы не заставите читателя познавать мир через скуку.

* * *

Нужно сознаться, — будь я матерьяльно обеспеченным человеком (а я таким никогда не был), — я написал бы, наверно, значительно меньше и продукция моя была бы, наверно, хуже. Начало почти всегда происходит под матерьяльным давлением (авансы, контракты, обещания и пр.) «Детство Никиты» написано оттого, что я обещал маленькому издателю для журнальчика детский рассказик. Начал — и будто открылось окно в далекое прошлое со всем очарованием, нежной грустью и острыми восприятиями природы, какие бывают в детстве.

* * *

Я циник, мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я их напишу! Но только — это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего «Азефа», и он провалился в дыру. Я написал «Петра Первого», и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видишь ли, «отец народов» пересмотрел историю России. Петр Великий стал, без моего ведома, «пролетарским царем» и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью, и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки — все они акробаты. Но они — не графы. А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял? Моя доля очень трудна…

* * *

Мне кажется, что юмор — это и есть то, что отличает хорошего писателя от плохого. Чудесный, божественный юмор — непременное качество всех больших русских писателей прошлого и лучших из наших современных.
А.Н.Толстой