«Ты один мне поддержка и опора..»

У современного прозаика Светланы Василенко в одной из повестей все жители деревни, крестьяне, становятся по своей воле немыми. Безъязыкая деревня отказывалась говорить с властью, а исторический фон повести (раскрестьянивание 30-х годов) возводит домысел автора до мощной метафоры: народ больше не мог быть «языком». Ведь прежнее, существенное и ясное, представление о «языке — народе» предполагало, что язык дан человеку для того, чтобы миру говорить с Богом. Но огромный семантический пласт языка, опирающийся на христианское мировидение, серьёзно пострадал в период атеизма, и, увы, сегодня его статус восстанавливается медленно, а зачастую — в искажённом смысле (журналистам удобнее пользоваться «церковным сленгом»: правительство мироточит, вип-персона обладает ипостасью и пр.).

«Демократизация культуры» после октября 1917 года сопровождалась и «демократизацией» языка. Так, стало принято употреблять существительные с пренебрежительно-фамильярным суффиксом: столовка, читалка, экономичка, изобразилка.

Активно распространялись такие малопонятные народу заимствованные слова, как ультиматум и инициатива, пленум и персонально. Стремительно распространялись сокращения — студент АКВ (Академии коммунистического воспитания), Чеквалап, прозодежда. Изменились эмоциональная окраска слов и их ситуационный смысл — элемент, вояж, лишенец, просвещенец, попутчик.

Казалось бы, язык наш под натиском новых информационных технологий «растёт» вширь, «обогащается», разветвляясь на бытовой и разговорный, литературный и специальный, бранный и блатной, «офлайновый» и «язык падонкафф» (или «пОдонков»). Но всё это внешнее дробление и приумножение, в сущности, значит одно — тотальное омирщение, упрощение. Язык стремительно теряет своё богатство, свою связь с глубинами народного духа, свою национальную особенность. Столетиями наш народ выговаривал себя в песнях, былинах и сказках, создавал светлые и положительно-мощные образы героев, тем самым непосредственно творя своё умное будущее, утверждая добро и правду, обязательно следующие за испытаниями. И ещё совсем недавно «старики» — если так можно назвать плеяду художников слова, начавших писать в середине XX века — работали на огромном «избытке» языка, подпитываясь у реки народной речи, сохранившей десятки оттенков одного понятия, скопившей в своём сердцевинно-глубинном течении широкую образность, художественное осмысление мира — весь воздух жизни. Молодые писатели пишут уже в условиях гипоксии, недостатка воздуха, недостатка языка, его оскудения и забвения. А ведь язык — это народ, заново его «сочинить» нельзя" (писатель Борис Агеев).

Но если сегодня языки всё-таки «сочиняются», то не вправе ли мы поставить вопрос: что тогда происходит с обратной связью? Воздействуют ли субкультурные языки на сознание народа, ведь само по себе появление компьютерного жаргона — руленга (русского интернет-языка), языка завсегдатаев чатов, жаргона геймеров, сленга наркоманов и секс-меньшинств, явно ведёт к росту взаимного непонимания между различными общественными группами. Здесь нам не помогут ни европейские или американские эксперты в культуре, ни наши сторонники перманентной культурной революции, заинтересованные в затемнении культурно-исторических смыслов (последнее провокационное заявление шоумена М. Е. Швыдкого: «Тусовка — это имитация империи»).

Очевидно, что молодёжно-сленговый «язык падонкафф» свидетельствует о процессах фонетического искажения языка, которые, в свою очередь, нацелены на подчёркивание своего отличия — выделение из суперобщности — народа. «Свой язык» в данном случае — это особый код для «посвящённых», пароль для «избранных». Но каков смысл в написании слофф, искажающих их фонетический образ? Некоторые исследователи-наблюдатели считают, что фонетические искажения — это вызов «падонкаффской» контркультуры культуре официальной. Врубились, кросавчеги? Превед вам! Аффтар, выпей йаду! А тот, кто сегодня напишет роман на падонкаффском, имеит шанс стать асноватилим новава литиратурнава изыка. Но кому и чему делается «вызов»?

Социологи не раз подчёркивали, что контркультура и субкультура в современном мире — это хорошо управляемые и режиссируемые процессы. Процессы, подчиняющиеся рынку определённых потребительских услуг. Во-первых, личностное сознание здесь задавлено (отсюда и самоопределение — «пОдонки»). Личности как центру человеческой культуры, высокий статус которой утвердил сам Господь, воплотившийся в Богочеловека, в субкультуре противопоставлена именно не-личность. Но может ли не-личность чему-либо противостоять: официальной культуре, модным интеллектуальным тенденциям, идеологии партий и корпораций?! Здравомыслящим учёным давно понятно, что «противостояние» контркультуры — это блеф, рассчитанный на подростковый цинизм, юношеский динамизм и личностную незрелость.

Сексуальный инстинкт, витальный культ силы, деньги и успех — через эти «ценности» прежде всего управляются «подонки». Совершенно очевидно, что всё это — не ценности русской культуры. Прежнее «европейничанье», о котором предупредительно говорили лучшие русские философы и писатели (Н. Я. Данилевский, в частности), давно и целенаправленно превращено в «американничанье». И не нашлось пока ни государственной, ни общественной силы, чтобы не повторять уроки чужой антикультурной истории. Напомню эти уроки: в США, по подсчётам исследователей, к 18-летнему возрасту ребёнок видит на экране более 180 тысяч актов насилия, из них примерно 80 тысяч убийств. «По данным агентства Mediascope за 2003 год, 66 процентов детских передач, транслируемых в США, содержали сцены насилия, причём в трёх четвертях случаев оно никак не наказывается. Убедительным представляется мнение российского американиста М. Хазина: «Известно, что самые высокие рейтинги собирает демонстрация полового акта или же натуралистических сцен насилия. Вопрос возникает в этой связи только один: в чём заключается задача телевидения — в воспитании подрастающего поколения или в стремлении максимизировать свои прибыли? Только государство может контролировать телевидение, однако в США такого контроля над содержанием эфира нет. С экранов пропагандируется культ денег и силы. При этом даже многочисленные христианские организации в США, лоббирующие законы, которые могли бы изменить положение, ничего не могут сделать — приоритет денег выше всего. Отсюда и те последствия, которые мы видим: расстрел подростками учеников и учителей в школах стал для США закономерным явлением».

Языковая субкультура намеренно поддерживает девиантное поведение и сознание, что опять- таки выгодно только рынку. Разрушение языковых норм неизбежно ведёт к растормаживанию человеческой психики, поколенческому эгоцентризму, личностной безответственности, социальной апатии и деструктивности, особенно в среде подростков.

Многие лингвисты говорят сегодня об англоязычной языковой интервенции, приводящей к варваризации русской речи, к англо-русскому сленгу (русанглу).

Самые заметные процессы этого направления происходят в пространстве Интернета: компьютерный жаргон уже не просто обслуживает профессионалов, но меняет стиль языкового общения. Современный компьютерный жаргон напоминает, по точному определению А. Е. Войскунского, «кириллическую латиницу»: «Впервые после 1920-х годов русская азбука потеснена латиницей. Особенно это заметно в пересекающихся «виртуальных пространствах» — рекламном бизнесе, индустрии компьютерных игр и Интернете» (Г. Гусейнов). Если согласиться с утверждением исследователей, что большинство отечественных компьютерщиков обладают «высоким интеллектом и развитым чувством юмора» (Ф. Смирнов), то придётся признать и тот факт, что интеллект в данном случае совершенно оторван от почвы (человеку всё равно — пользоваться кириллицей или латиницей). А это значит, что он становится геокультурен — ему легко перешагнуть любые границы: государственные, национальные, религиозные. Он ни к чему не привязан и ничем не дорожит, внутри собственной культуры он становится своеобразным «внутренним эмигрантом». Конечно, я не хочу сказать, что нет исключений, но только подчёркиваю, что таит внутри себя поддержка потенциального направления развития «кириллической латиницы». Да, мне могут возразить, что существует и обратный процесс, мол, компьютерная терминология не просто заимствуется, но ей свойственны и семантические новообразования. Так, в русском «изводе» клавиши называются батонами, винчестер — веником, монитор — глазом, портативный компьютер note book — бочонком. Но здесь ли нам видеть «развитие языка»? Ведь «новые слова» таковыми, в сущности, не являют ся — они только «намекают» на ассоциативную связь с речевым первообразом (глазом, бочонком) в их простейшем разговорном употреблении, но не отказываются и от сниженной лексики. Речь идёт о такой фонетической «обработке», в результате которой у русского человека возникают ассоциации с ненормативной лексикой, ругательствами и табуированными выражениями (позволю себе только один пример: блювануть — обработать почту в редакторе Blue Wave). Так каким же образом сочетаются «высокий профессиональный уровень компьютерщиков» с настойчивым и активным использованием ненормативной лексики и жаргона? Очевидно, что проблема лежит не в плоскости технологий, но в области нравственной. Новые технологии не прибавляют культуры, а рождённые ими «языки» — чаще всего связаны со снижением речевого багажа.

Можно мыслить образами, можно мыслить терминами, но можно ли мыслить словарными штампами? Связь языка с внешним миром чрезвычайно существенна. Так, Г. О. Винокур в 1925 году, когда новый строй активно утверждал себя и в языке, писал: «Штампованная фразеология закрывает нам глаза на подлинную природу вещей и их отношений… она подставляет нам вместо реальных вещей их номенклатуру — к тому же совершенно неточную, ибо окаменевшую…. Поскольку мы пользуемся ничего не значащими лозунгами и выражениями, то бессмысленным, ничего не значащим становится и наше мышление. Новые языки, требующие умения пользоваться именно штампами, напрочь лишают человека способности к индивидуальной речи».

После 1991 года, когда была отменена цензура, речевая практика в обществе тоже приобрела приметы времени. Теперь активность реформ отражали новые термины со звучной фонетикой: регионализация, криминализация, фермеризация, спонсирование, инвестирование, лоббирование. Модные слова: подвижки, панацея, импульс, стабилизация, эксклюзивный потеряли свое вполне определённое, а главное — реальное значение. Трудно увидеть культурную норму в типичных чиновных выражениях, ставших новыми шаблонами: конференция показала о том, на основании каких-то материалах, оздоровление экономики, предвзятые барьеры, Россия больна сегодня здоровьем людей, Россия занимает здесь главное лицо, местные власти борются с нехваткой средств.

Трудно не заметить активное употребление слов и выражений, весьма ловко скрывающих суть явлений: социальная незащищённость (нищета), привлечение фирмы такой-то к благотворительной деятельности (это могут быть и незаконные поборы с предпринимателей); путаны (проститутки) и пр. А о проникновении жаргона в публицистическую и устную официальную речь говорилось не раз.

Но всё же, современная классика, как фундамент нашего культурного единства, и современная почвенная литература сохраняют и развивают родной язык. Память о «первом, главном его назначении — богообщении… осталась лишь у больших художников слова, под чьим пером, может быть, и независимо от их желания, обинуются низкие, грешные смыслы и выявляется то, что читатель безошибочно чувствует, как святое» (Б. Агеев).

И эта прапамять языка никогда не даст подлинному художнику пускаться во все тяжкие языкового эксперимента, превращая богатство фонетической и смысловой его окраски в мычание, двусмысленность, паразитирование, экзальтированную громкость или ложноумную «философичность». Подлинное слово питается любовью ко всему сущему — ведь всё, достойное любви, из мира не исчезает. Ни любовь к детям и родине, ни любовь к женщине и матери, ни любовь к свету дня и летнему тёплому дождю.

Русский язык — это и богатство наше, и наша опора, наша охраннаяграмота. И пропаганда классической литературы, бережного отношения к русскому языку должна стать основой национального проекта «Культура». Но такой проект неизбежно приведёт к конфликту целей гражданского общества и общества потребления, конфликту государства и рынка. России требуется существенное обновление культурной идеологии, признание иерархии как принципа существования культуры, в которой нет и не может быть равенства гения и плагиатора. Ибо без высокой культурной нормы, без установки на настоящее и ценное национальный проект в культуре лишён смысла. И если «для всякого народа величайшее и важнейшее целое есть он сам» (Н. Г. Дебольский), то первичный критерий культурного и языкового творчества нации надо искать в ней самой.