 |
| Патриархия.Ru | Протоиерей Владимир Диваков | 16.06.2007 |
— Отец Владимир, расскажите, пожалуйста, о своем детстве и юности.
— Мне было 4 года, когда на 4 день войны родился брат, и нас отвезли к бабушке в Белоруссию. Всю войну мы провели на оккупированных территориях. О том времени у меня осталось много детских воспоминаний. Приходилось и в землянках жить, и от партизанов мы страдали иногда — не все они воевали, некоторые и мародерствовали. В памяти остались разные картины. Помню, когда немцы храм открыли, народ повалил — столько радости было.
Потом уже, когда вернулись с матерью в Москву (а отца не стало еще во время войны — он погиб на фронте), стал ходить в храм Петра и Павла в Лефортове. Помогал в алтаре. Помню, что стихарей было только два и мы с другими детьми их делили, надевали по очереди. Начиная с 7 лет я жил полностью церковной жизнью. Позже, поскольку я окончил только 7-летнюю школу, а маме было трудно нас воспитывать и кормить, пришлось идти в техникум учиться и работать.
Проучился три года, а потом один батюшка сказал, что после техникума меня в семинарию не примут, поскольку пошлют по распределению. Поэтому надо было срочно идти поступать в семинарию. Поехал в семинарию, а я был робкого десятка, пришел — походил и ушел. У мамы духовником был отец Тихон (Агриков), когда он услышал о моем намерении, то взял меня за ручку и отвел в семинарию, где под его диктовку я написал прошение. Это был 1957 год, уже начались проблемы в церковной жизни.
Пришел поступать в семинарию и попал к тогдашнему инспектору архимандриту Леониду (Полякову). Стал он спрашивать: «А вы с какого года в комсомоле?» — «Да я не стал вступать, предлагали, но отказался». Он вдруг начал возмущаться: «Это что за отношение к комсомолу, кто целину поднимает? Кто едет на стройки севера? Что за отношение к комсомолу?!» Я лепетал, что это несовместимо, что это антирелигиозная пропаганда и так далее. Ну, говорит, понятно ваше отношение к комсомолу, может быть вы еще и строй наш осуждаете? А вот вы Евангелие читали? Я говорю — не полностью, но Закон Божий учил по настоянию матери. Родной мой, говорит, не годитесь вы нам для первого класса и выставил меня за дверь. Но потом оказалось, что меня во второй класс сразу определили с обязательством сдать за 1 класс предметы.
В 1960 году закончил семинарию, женился, и в 1962 принял сан диакона. В Богоявленском кафедральном соборе был и диаконом и иподиаконом в то время, когда настоятелем собора был архиепископ Можайский Леонид (Поляков). С ним пришлось посетить почти все приходы Московской области.
— Вы видели церковную жизнь того времени изнутри, какой она была тогда?
— Очень тяжело было — ставили каких-то колхозников управлять приходами, а их ничего кроме прибыли не интересовало. Но владыка Леонид находил всегда мудрые решения, чтобы их принудить заниматься храмом.
Со мной в связи с этим однажды произошел такой случай. Куроедов, недавно ставший тогда председателем Совета по делам религий, приехал в Академию и посетил классы. Главный вопрос его был — какое у нас отношение к собору 1961 года (На Архиерейском Соборе 1961 года было принято решение, согласно которому власть в приходах передавалась «исполнительным органам». Они назначались местными органами советской власти, а настоятель не только не возглавлял этот исполнительный орган, но даже не был его членом. С этого времени он имел статус «рабочего по договору», который приходской совет мог расторгнуть в одностороннем порядке в любое угодное ему время. — Прим. ред.). Когда в нашем классе он задал этот вопрос, я высказался против. Он удивился, попросил пояснить. Я ответил: «Посещали мы один храм и, представляете, решил староста подновить живопись и взял художников из местного клуба — так они испортили росписи, замазали все краской — чего можно от художников из клуба ожидать? Надо, чтобы человек, который управляет жизнью храма, мог бы разбираться в таких вещах. Мы здесь изучаем археологию, историю архитектуры и живописи — зачем? Ведь нам в жизни применить эти знания не дадут, а какой-то колхозник будет такие вещи делать. Я считаю, что священник должен быть членом двадцатки, мое такое мнение». Он похвалил за откровенность и ушел, а меня стали ругать, как бы чего не вышло, но последствий от моего выступления не было, а могли бы и быть, если уж архиереев перемещали с легкостью.
— Как устроилась Ваша жизнь после окончания духовных школ?
— Когда я заканчивал обучение, отец Матфей Стаднюк, настоятель храма Петра и Павла в Лефортове в то время, уезжал в Александрию и приехал в Академию за священником вместо себя. Ему принесли несколько личных дел, но когда он увидел мое дело, сразу забрал меня к себе, и я трудился три года в храме Петра и Павла в Лефортове после него.
Затем 13 лет служил в храме святителя Николая в Хамовниках. Там сделали ремонт — и внутренний и внешний, все по паспорту, как до революции было, снаружи на храме восстановили иконы. Как-то приходят из райкома товарищи, даже комиссию назначили, потому что, как объясняли, проезжал Гришин, увидел иконы на храме и пришел в возмущение от того, что в начале проспекта Комсомола стоит такое. В комиссии участвовал председатель Комитета по охране памятников Н.Н. Соболев, прекрасный русский человек. Пришел, посмотрел и говорит: «Вы что — промыли просто иконы?» Да, говорю, промыли просто (сообразил, что он нам помочь решил). Смотрите, говорит, как писали иконы раньше — столько лет и все стоит, не портится. И членам комиссии неудобно стало, поддакивать стали, а он говорит, что правильно сделали, грамотно, лаком покрыли, а по идеологическим причинам — это не по моей части. А по идеологическим причинам им неудобно было что-то делать, решили перенести заседание комиссии в райком партии. Но так больше их и не видели, все как-то прошло само по себе. Но подобные инновации не остались без внимания уполномоченного по делам религий.
В 1979 году меня перевели в храм преподобного Пимена Великого. В этом храме я прослужил 8 лет, и там тоже пришлось заниматься реставрацией. Наконец меня назначили настоятелем в такой храм, про который говорили, что отсюда или куда-нибудь сошлют, или в могилу. Это был храм св. Троицы на Пятницком кладбище. Там была тяжелейшая ситуация, священники были далекими от Церкви людьми. Так, священник мог отслужить литургию за 20−25 минут, и говорить что-то было бесполезно, только кулак и покажут.
— Сейчас многие священнослужители, особенно молодые, не всегда понимают, насколько было тяжело в советское время жить в Церкви. Но при этом, как Вы говорите, даже храмы удавалось восстанавливать.
— С одной стороны тяжело было — контролировали, даже частные требы должны были проходить по согласованию с соседями. Одно время даже пожертвования на канун обкладывали налогами, так один батюшка принес целый мешок еды с кануна в финотдел, вывалил на стол — «ешьте на здоровье». Но все же дело делали, хотя особенно тяжело было с ремонтами храмов. Косметический ремонт можно было сделать, а капитальный запрещали, и старосты выкручивались, как могли. В Хамовниках был прекрасный староста, который оформил ремонт на 4 тысячи, а там на 40 тысяч было работ. Проверяла комиссия — 8 месяцев ходили, все узнавали, вплоть до самых мелких подробностей (где кисти купили, кто краску продал), так ничего и не нашли. За его жертвенность Господь его миловал.
Но были храмы, где были послушные властям старосты. Из-за таких храмы начинали разваливаться. Скажем, вместо того, чтобы купола перекрывать, замажут дырку марлей, затонируют в цвет, а дыры через полгода опять проявлялись. Атмосфера была тяжелая, но многие старосты воцерковлялись.
Всякое бывало. В одном храме был староста, пришел на работу к концу года, когда годовой отчет сдавать, а годовой отчет был — страшное дело, нужно было его строго до 10 января сдать, иначе большие проблемы могли быть. И вот он приходит в храм — впервые, ничего не знает, все для него в новинку. Видит, люди подходят к столику, что-то целуют. Он у священника спрашивает, а что это они, мол, делают, чего целуют, а он ему серьезно так говорит: «Годовой отчет!». Тот восклицает «да-а!», отошел, задумался — это ему было понятно.
— Когда Вы стали более активно участвовать в церковной жизни Москвы?
— 8 декабря 1988 года проходило первое Епархиальное собрание, тогда еще опыта мало было, не знали, как его проводить. Но отец Матфей Стаднюк все правильно сделал: два кандидата были назначены от Патриарха, два — для избрания. А митрополит Владимир (Сабодан) (с 1984 по 1992 год — Управляющий делами Московской Патриархии — Прим. ред.) заметил, что из двух кандидатов двоих выбирать нельзя, надо еще хотя бы двоих предложить. Отец Матфей выбрал меня и отца Сергия Суздальцева. И неожиданно большинством голосов я был избран в Епархиальный совет. С тех пор так и остался в этой орбите. Был сначала благочинным Северного округа. В 1991 году, когда количество храмов увеличилось вдвое, Северное благочиние разделилось на Троицкое и Всехсвятское, меня уже назначили настоятелем храма Большое Вознесение и благочинным Центрального округа.
Я старался вникать в епархиальную жизнь еще в Академии, когда писал работу «Московская епархия в 80−90-е годы XIX века» и в связи с этой темой объезжал и те храмы, о которых упоминал в работе. Потом постепенно и большую часть московских храмов посетил, собирал альбомы, старые фотографии. Начиная с 1989 года, когда начали открываться храмы, старые благочинные часто уклонялись от проведения учредительных собраний, поэтому отец Матфей Стаднюк меня всегда посылал на приходы, и все учредительные собрания в московских храмах в начале 90-х годов проводил я.
Надо сказать, что в начале 1990-х годов ситуация была очень тяжелая, в Церковь повалили люди, считавшие, что здесь можно неплохо заработать. Например, приезжаю в один храм на собрание, а там человек 300, и все хотят войти в состав Приходского собрания. Я вышел, стал говорить: «Дорогие мои, вы не думайте, что легко будет или что вы здесь какие-то деньги найдете, сами должны будете и о храме заботиться, и свои средства отдавать, чтобы храм от разрушения спасти». После такого объяснения от силы человек 17 осталось и с большим трудом до 20 добрали.
О таких тяжелых ситуациях, когда возникали трения со вновь создаваемыми приходами, докладывали Святейшему Патриарху, и он благословлял как поступать в сложных ситуациях. Но потом постепенно все встало на свои места, стали приходить церковные люди, создавались уже настоящие общины.
У меня в храме Большое Вознесение тоже сначала были сложности. Но мне тогда отец Анатолий Новиков, благочинный Преображенского округа, сказал: «Первые три года — Голгофа, потом будет легче». И, правда, через три года стало легче, но вначале было очень тяжело. Сейчас и подумать невозможно о том, чтобы кто-то сделал какой-то несогласованный поступок, чтобы какое-то решение без моего ведома было принято. Не потому, что обязательно требую отчета и на своем настаиваю, а просто люди стали более церковные, стали понимать многое.
— Насколько нынешние священнослужители отличаются от служивших в советское время?
— Сейчас внешних стеснений нет, и потому больше расслабленности среди священников. Часто приходится брать на себя функцию человека, приводящего в чувства, может быть, не вполне свойственную духовному лицу. Раньше люди были более ответственны, если поручаешь что-то, то можешь быть уверенным, что все будет сделано точно и в срок, а сейчас нужно лишний раз перепроверить. Многие священнослужители, к сожалению, являются требоисправителями. Часто можно слышать разговоры о доходах — сколько заплатили, у кого какая зарплата, а с духовными потребностями меньше обращаются.
Бывает, что возникают канонические отступления, которые и у мирян не всегда бывают. Приходится докладывать Святейшему, который накладывает канонические прещения. Одни правильно воспринимают — каются, сокрушаются, а другие как-то безразлично относятся: «Пойду работать на гражданскую работу». То есть сан оказывается не самым главным, что есть в жизни у человека. Таких людей, которые без всякой тени сожаления покидают Церковь, я не могу понять. Не представляю себе, чтобы мог оказаться вне ограды Церкви.
Я вспоминаю конец 50-х, начало 60-х годов, когда учился еще в Академии в сане диакона и подал прошение на рукоположение в священники. Ко мне подошел отец Павел Петров (тогда он бы помощником инспектора, а потом ушел из Церкви) и говорит: «Слушай, ты с ума сошел, забирай обратно прошение. Почитай решение съезда партии, скоро ни одного попа не останется — ты в этом костюмчике пришел, тебя и знать никто не знает, куда ты идешь, а в сане будет совсем другое дело — думай, что ты делаешь». Я ответил: «Нет, отец Павел, уже обратно не возьму прошение». Он говорит: «Дурак, посмотришь, что дальше с тобой будет, будешь потом меня вспоминать и жалеть». Я о нем действительно вспоминаю сейчас с сожалением.
— Отец Владимир, что для Вас самое важное в Церкви?
— Не мыслю себя без Церкви, в первую очередь — без богослужения, в нем находишь отдохновение. Всегда с радостью совершаю Литургию. Стараюсь поддерживать богослужебные традиции. С 1957 года был иподиаконом в Богоявленском соборе, там видел служение протопресвитера Николая Колчицкого, который был образцом в совершении богослужения.
— Московское духовенство знает Вас в основном с официальной стороны — как строго и требовательного начальника. Не все знают, что у Вас есть и любимые дети и внуки. Расскажите о Вашей семье.
— В 1961 году я женился, в 1962-м родился сын, а в 1969 году — дочь. Сына за веру в школе били и дразнили, пока я не пришел к директору. После беседы предпочли со мной не связываться, от сына отстали.
Сын с детства был в алтаре, потом был иподиаконом у митрополита Питирима, работал в Издательском отделе, теперь преподает в Московской Духовной семинарии. Мама моя болеет сильно, живет сейчас при храме, за ней там ухаживают. Ей скоро 92 года исполнится. У меня трое внуков. Слава Богу, разумные дети растут, но, к сожалению, редко с ними общаюсь, больше по телефону. Только несколько раз в году заезжаю к ним на дачу, ведь пять дней в Патриархии с утра до вечера, выходные провожу в храмовых попечениях, свободных дней совсем нет.
Беседовал диакон Александр Волков
