 |
| Русская линия | Александр Каплин | 07.11.2006 |
О нём упоминали чаще всего не как о самостоятельном мыслителе, профессиональном источниковеде, архивисте, знатоке многих языков, а в связи с его более известным братом — И.В. Киреевским. Да и когда вели речь о самом Петре Васильевиче, то почти всегда о нём говорили как о собирателе русского фольклора, так и не сумевшем до конца обработать и издать «народные песни». Попутно делались зачастую противоположные выводы о зависимости его деятельности от складывающихся представлений славянофильского направления на русскую историю.
В данной статье речь пойдёт о некоторых особенностях исторических воззрений П.В. Киреевского в 1820—1840-е гг. Тема эта заслуживает внимания, но изучена пока недостаточно. Кроме того, мы обратим внимание читателей и на ряд оценок, которые при некритическом восприятии, уводят от истинного понимания П.В. Киреевского.
Однако, по заключению Н.И. Цимбаева, «его оценки редко имеют отношение к истинному славянофильству», «много сделал» он и «для дискредитации слова „славянофил“ в русском общественном сознании» [См. подробнее: 2, с. 52−53]. Нигде «лучше» неадекватное восприятие М.О. Гершензоном содержания наследия мыслителя так не проявилось, как в случае с И.В. Киреевским. Об этом мы уже писали на РЛ.
Немало внимания уделил М.О. Гершензон и П.В. Киреевскому, исследуя его жизнь и мировоззрение в том числе и по неизданному наследию [3].
При этом М.О. Гершензон признавался, что внутренняя жизнь П.В. Киреевского в молодые годы «остается для нас закрытой», а потому и не считал возможным «восстановить картину его развития» [3, с. 95,93]. Но это не помешало исследователю констатировать неизменность П.В. Киреевского «от рождения до могилы» [3, с.93].
Приходил М.О. Гершензон и к видению «страшного зрелища»: П.В. Киреевский служил орудием «внеличных исторических сил», стал «безличен», но «удивительно целен» и «именно на стихийной цельности» основано историческое значение мыслителя [3, с.140−141].
Ни одно из перечисленных положений не может быть принято без уточнений, касающихся всех этапов жизни и творчества П.В. Киреевского.
В юности П.В. Киреевский не мог не испытать влияния идей и кружков 1820-х гг. Трудно согласиться с мнением, что «ни одна черта его позднейшего мировоззрения не может быть поставлена в связь с этим движением (опять-таки в отличие от его брата)» [3, с. 95]. Источники свидетельствуют о другом. В частности, это влияние проявилось и в публичном выражении мыслей о национально-освободительной борьбе на материале греческой истории, и в переводах с испанского (Кальдерона) и английского (Байрона) [См.: 4; 5].
К.Д. Кавелин, обращая внимание на значение александровского времени, положение в нем «блестящего и просвещенного культурного слоя» «посреди крайне невежественных низших и средних классов тогдашней России», выделил роль «образованных кружков», которую считал плодотворной для России. К таким кружкам, но уже более позднего (николаевского) времени К.Д. Кавелин относит и салон А.П. Елагиной, матери И.В. и П.В. Киреевских [6, с.337]. Раннее выступление на литературном поприще свидетельствует, что молодой П.В. Киреевский и сам пытался воздействовать на общественное мнение.
Общепринятым (по возможности) для того времени было длительное путешествие за границу (с лета 1829 г. по осень 1830 г.) с целью продолжения обучения и т. д. Заграничные материалы говорят о том, что состояние его ума и души близки к состоянию старшего брата. Новый год для П.В. Киреевского «настоящий» только «русский». Да и сама Россия в письмах — «Святая Русь» [7, с. 126]. Именно здесь, за границей, он «глубже и глубже» чувствует «те безчисленные труды, которые еще предлежат России», цель которых — «получить живое, умственное движение Европы…» [7, с. 133].
Одним из таких «движений» был утопический социализм. И потому не удивительно проявление интереса к нему молодого русского «ученика». В «Литературном наследстве» опубликована незаконченная рукопись П.В. Киреевского о Сен-Симоне (с подробным изложением его биографии и сущности учения), которая датируется началом 1830-х гг. [5, с. 33−38]. Нам представляется логичным написание этой статьи относить к началу 1830 г., до приезда за границу брата Ивана Васильевича.
П.В. Киреевский проявляет интерес к социальному переустройству общества, а потому считает, что сен-симонизм есть «совершенно новая система нравственных наук, облеченная в форму религиозного исповедания» [5, с. 33, 34]. В то же время «исповедание» этой «школы политической философии» молодой мыслитель называет «бреднями… секты» [5, с. 34].
В одиночестве, за границей, П.В. Киреевский свою задачу видит в том, чтобы, оставаясь «высоким и горячим душою, и ясным» (как Иван), «деятельно» запастисть для своей дороги «фонарем» [7, с. 133, 135, 139]. Отсюда «польза неисчислимая» от университета не собственно в прослушивании курсов, а «только» в «узнании точки, на которой наука находится, и методы преподавания людей великих»; и побыть в университете еще не значит «пройти дорогу» [7, с. 139].
И лишь спустя четыре года (в 1834 г.), находясь уже в Осташкове Новгородской губернии с целью собирания песен, он делает предположение: «Кажется, я попал наконец на свою колею» [7, с. 145].
А «попадание» это потребовало немало усилий и времени. Вернувшись в Россию, П.В. Киреевский в 1831 г. поступает на службу в Московский архив Министерства иностранных дел, где с редкой добросовестностью принимается за глубокое изучение источников по русской истории. К этому времени относится и начало его собирательской деятельности.
Находясь на даче в Ильинском, близ Архангельского, с мая 1831 г. Н.М. Языков и П.В. Киреевский начали ходить по окрестным деревням и записывать от крестьян русские песни. Такой интерес к фольклору не был чем-то совершенно новым. В первые десятилетия XIX века в России наблюдается все возрастающее внимание к устной народной словесности и главным образом к песне [8, с.8]. В 1830-е гг. мы видим уже заметные плоды (например, сказки) в творчестве А.С. Пушкина, В.А.Жуковского, Вл. Даля, П.П. Ершова.
Архивная служба (работа с древними рукописями и старопечатными изданиями), систематическая запись песен дает П.В. Киреевскому богатый материал для собственно философско-исторического осмысления судьбы русского народа. Поэтому отнюдь не случайно в августе 1833 г. А.С. Пушкин передает ему свои обширные материалы по русскому фольклору. И вовсе не удивительно, что вслед за поездкой поэта осенью 1833 г. в район восстания Е. Пугачева П.В. Киреевский отправляется в Новгород. Отсюда-то и ощущение «своей колеи» летом 1834 г. не только в смысле частных находок в Осташкове, но и как цели, смысла жизненного поприща.
И новгородское письмо в августе 1834 г. (где сообщается, что «предания здесь только одни могилы и камни, а все живое забито военными поселениями») воспринимается и как жесткая оценка настоящего, и как созвучное пушкинскому размышлению о «двух чувствах» выражение любви к «родному пепелищу», «отеческим гробам». А потому и Софийский собор — «самое прекрасное здание, какое я видел в России» [7, с. 146].
Это весьма символично: Софийский собор — как прошлое, настоящее и вечное; и военные поселения, которыми забивается «все живое» и с которыми «даже и тень поэзии несовместна». Предание (истинное и живое) в настоящем для П.В. Киреевского не есть предмет только отвлеченной мысли, но и неотъемлемая часть собственно личной жизни. И его, добродушного и беззлобного, «бесит» «эта проклятая чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумашедшей голове Ч., но отзывается по несчастию во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли…» [7, с. 43].
Письмо П.В. Киреевского к Н.М. Языкову датировано 14 июня 1833 г. и явилось первой (из круга будущих славянофилов) известной нам реакцией на уже давно ходившее по рукам первое «Философическое письмо» П.Я.Чаадаева.
Обращаясь к песням, П.В. Киреевский чувствует, «что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства своего достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти» [9, с. 43]. Эти истины в 1833 г., по свидетельству самого автора, «глубоко и горячо проникли во все жилки» его «нравственного и физического существа».
Выстраивается, таким образом, неразрывная цепь, где главным звеном выступает национальная память. Отсутствие её ведёт к «безпонятности», как «отличительному, существенному свойству варварства». А потому-то и кажется П.В. Киреевскому «будто вся великая жизнь Петра родила больше злых, нежели добрых плодов» [9, с.43]. Он применяет к оценке деятельности реформатора евангельский критерий: «По плодам их узнаете их» (Мф.7.16.).
Итак, «проклятой чаадаевщине» П.В. Киреевский противопоставляет деятельную («европейскую») работу над собиранием, исследованием песен, доказывая, что «мы… можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами», но «у нас какая-то странная судьба старалася их (народные предания. — А.К.) изгладить из памяти; особенно в последние 150 лет, разрушивших, может быть, не меньше воспоминаний, нежели самое татарское нашествие» [7, с.42−43].
Такие убеждения П.В. Киреевского ускоряли его собирательскую деятельность, ради чего в 1835 г. он оставляет службу. И ни сопровождение матери за границу, ни семейные хлопоты и неурядицы с разделом имения в 1835—1837 гг., ни переезды с места на место по хозяйственным и иным делам не прерывают собирательскую деятельность. П.В. Киреевский не упускает ни малейшей возможности поработать с самыми различными источниками. Вот что сообщает он родным из Симбирска (1838 г.): «В ожидании пути я покуда весь зарылся в исследования здешних родовых архивов, которые мне со всех сторон доставляют» [7, с. 152]. Не случайно и появление в симбирской газете заметки П.В.Киреевского, А.С. Хомякова и Н.М. Языкова «О собирании русских народных песен и стихов» [10]. В 1838 г. П.В. Киреевским подготовлен к изданию первый выпуск Собрания русских народных песен (так называемые «Зеленые тетради»).
Таким образом, к началу 1840-х гг. П.В. Киреевский предстает, опытным источниковедом-архивистом, редким знатоком русского фольклора, европейски образованным человеком, участником обсуждений животрепещущих исторических и современных вопросов. В отличие от А.С. Хомякова и старшего брата, он оставил немного опытов собственно художественного творчества. Более того, чем глубже вдумывался он в историю России, тем реже публично высказывался по вопросам общественного развития. Но это было не равнодушие, а огромная ответственность за печатное слово.
В этой связи явно надуманным является утверждение М.К. Азадовского, относящееся не только к П.В. Киреевскому, но и ко всему складывающемуся славянофильскому направлению. Так, М.К. Азадовский отмечал, что с одной стороны «славянофилы очень обогатили фольклористическими материалами нашу науку и сделали очень много для стимулирования дальнейшего собирательства и изучения», но, с другой стороны, они же и «направили складывающуюся русскую фольклористику на ложный и порочный путь, чем очень тормозилось её развитие, и понадобилась длительная и упорная борьба ряда поколений критиков-публицистов и учёных-исследователей, чтоб освободиться от давящей власти славянофильского наследия» [11, с.370].
Изученный нами материал, относящийся не только к П.В. Киреевскому, но и его соратникам, не позволяет признать за их наследием вышеупомянутой «давящей власти». К тому же, как аргументированно сделал вывод и П.Д. Ухов: «То, что известно под именем „Собрания П.В. Киреевского“, является плодом труда почти всей образованной России того времени» [12, с.7].
Несмотря на то, что основные усилия П.В. Киреевский направлял на изучение русского фольклора, тем не менее, в 1845 г. в «Москвитянине» он выступил со статьей «О древней русской истории», которая осталась незаконченной [13]. А так как написана она была в форме письма к М.П. Погодину (П.В. Киреевский откликнулся на его статью «Параллель русской истории с историею западных европейских государств»), то в этом смысле представляла всё же определенное целое.
Главное положение М.П. Погодина о том, что «есть коренное, яркое различие между историею западной (латино-германской) Европы» и русской, П.В. Киреевский признает неоспоримым [Цит. по: 13, с. 11]. Но, по его мнению, М.П. Погодин соединяет несомненную истину (основное отличие древней России от западной Европы в том, что на Западе государства основывались на завоевании, которого на Руси не было) и совершенно противное доказательство («завоевание также было, но только не быстрое»). В этом случае все отличие русской истории от западной состояло бы только в том, что там завоевание совершилось «вдруг», а в России «мало помалу»; что там завоеванные «покорены силою», а русский народ будто бы «сам добровольно подчинился первому пришедшему», охотно принял «чуждых господ» и т. д. [13, с. 13].
Такое изображение родной старины справедливым оппонент не считает. Он полагает, что неверные понятия о резкой противоположности между первыми двумя веками русской истории и последующими вышли из нескольких ошибочных гипотез, внесенных Шлецером и другими немецкими историками. Они, «по несчастью», первые начали «ученым образом обрабатывать» русскую историю и обратили свое внимание исключительно на ее первые два века. Время до варягов они вообразили себе «каким-то хаосом» и предположили, что именно варяжские князья основали государство у восточных славян [13, с. 15].
Для разрешения противоречий погодинской статьи (какие перемены в государственном устройстве «русских славян» произошли вследствие призвания варяжского княжеского рода) оппонент попытался рассмотреть состояние России по источникам до призвания Рюрика. Чтобы объяснение было более убедительным, П.В. Киреевский обращается к истории и государственным отношениям славян вообще, отмечая «печать разительного сходства» их истории, особенно в «первые века их исторической памяти», несмотря на все разнообразие внешних отношений [13, с. 22].
Исследуя отечественные источники, П.В. Киреевский находит, что еще прежде Рюрика по всем городам существовало вече [13, с. 31]. Призвание же варяжских князей на все это не имело «ни малейшего влияния». До их прихода, считает П.В. Киреевский, по крайней мере, ясно обозначаются два союза племен: «один, обнимавший всю почти северную половину европейской России, призвавший Рюрика; другой, обнимавший всю почти южную половину и принявший Олега, или лучше сказать малолетнего Игоря» [13, с. 43].
Автор предполагает, что связь между племенами держалась единством княжеского рода и чиноначалием старшинства между князьями до половины ХV в. Гораздо труднее было П.В. Киреевскому показать связь государственного единства между северным союзом племен и южным по единству языка, веры и обычаев. И здесь он предполагает, что такая связь «издревле существовала», но часто нарушалась.
Как видим, статья П.В. Киреевского представляет несомненный интерес по целому ряду причин. По сути дела, это единственное выступление его в печати как зрелого автора. Он ведет полемику с тем, кто поставил русскую историю «целью жизни», и излагает теорию «древней русской истории». Более того, П.В. Киреевский делает обзор истории всех славянских народов, а в русской пытается выделить общие черты на всей ее протяженности. Однако этот первый опыт П.В. Киреевского встретил тут же ответную критику М.П. Погодина, не согласившегося ни с одним из основных заявлений оппонента. Несмотря на такой ответ маститого историка, И.В. Киреевский и спустя семь лет отмечал, что взгляд брата на «прежнюю» Россию представляет «самую ясную картину ее первоначального устройства» [14, т. 1, с. 205].
Среди бумаг П.В. Киреевского сохранилось два недатированных листка, впервые опубликованные М.О. Гершензоном и имеющие важный интерес при определении теоретических воззрений мыслителя. Он считал, что «равенство всех вер» есть не что иное, как «угнетение всех вер в пользу одной, языческой: веры в государство» [3, с. 125].
П.В. Киреевский не понимал тех людей, которые думали, что верх государственной премудрости — предоставить судьбу народа, и даже Церкви, беспрепятственному произволу страстей и прихотей одного человека. Как православный он верил в «непогрешаемость соборной апостольской Церкви», но не считал, что народ не может быть «без единого, самовластного правителя, как стадо не может быть без пастуха» [3, с. 126]. Человек мог стать на это место при двух обстоятельствах: либо он возвышался до Бога, либо народ унижался до степени животных. Как видим, П.В. Киреевский был убежденным противником абсолютизма.
Не соглашался он и с тем, что «образованный должен править необразованным», ибо прежде нужно решить вопрос: по какому образу эта образованность? По его мнению, духовная сила может быть основана не на образованности. Господство же бывает не всегда законным, основываясь на «ухищрении темной силы». Только этой последней объяснял он перевес европейских немцев над русскими славянами [3, с. 126].
Другой листок, опубликованный М.О. Гершензоном, написан рукой А.И. Кошелева и озаглавлен: «Мысли П.В. Киреевского». Национальная жизнь, как и все живое, считает П.В. Киреевский, «неуловима ни в какие формулы». Полнота ее может быть только там, где «уважено предание» и дан ему простор. В этом случае простор дан и жизни, поскольку живо то, что самобытно. Подражание же «средоточит» безжизненность. И чем полнее существо человека, тем и лицо его выразительнее, непохожее на других.
Вот почему П.В. Киреевский с таким интересом всматривается в лица. И они его не утешают. Так случилось в декабре 1841 г. в Тульском соборе. От его внимательного взгляда не может укрыться, что «строгая совокупность церковных впечатлений» начинает приходить в «резкое разногласие с обмелевшими физиономиями прихожан, в которых мода потрясла серьезный строй души и заставила искать впечатлений полегче и повеселее» [7, с. 159]. Не удивляет его и то, что «все родное больше или меньше нам становится чуждо» [7, с. 126].
Да, предание нужно. А без него выдуманная национальность, национальные костюмы, обычаи, «остановленные в известную минуту, переменяют свой смысл и становятся китайством» [7, с. 126]. Следовательно, «китайство» — это подражание не только чужому, но и своему, если оно «остановлено». Русская же полнота национальной жизни, по его мнению, парализована пристрастием к иностранному.
В Институте рукописей Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского нами обнаружен важный источник (речь духовника П.В. Киреевского), свидетельствующий о высоте внутренней жизни замечательного собирателя фольклора, его «просвещённой деятельности на пользу Русского дела, Русского слова и Русского быта», без «самовосхваления или осуждения и превозношения» [15, л.1]. В то же время П.В. Киреевский не мирился с «физиономией пошлой», ибо она становилась средоточием безжизненности.
Во второй половине 1840-х гг., по свидетельству А.И. Кошелева, в «кружке нашем» шли оживленные разговоры о «необходимости прекращения крепостного состояния в России» [16, с. 1359]. По просьбе последнего выразил свое мнение и П.В. Киреевский в письме 1847 г., о котором М.О. Гершензон заметил: «Ничто не может дать более ясного представления о личности Киреевского, нежели это письмо» [3, с. 133].
П.В.Киреевский не расходился во мнении с А.И.Кошелевым о безнравственности крепостного права. Но он считал, что «исправить общее направление русской жизни не соразмерно с силами частного человека; это может быть совершено только из центра, т. е. правительством» [16, с. 1358]. В русской истории П.В.Киреевский видит помимо крепостного права и вторую разрушительную силу, которая предшествовала ему — чиновничество, а оно может существовать и независимо от крепостного права.
Следовательно, он смотрел на последнее как на такого рода зло, которое не могло быть исправлено отдельно «от всех прочих злоупотреблений, полицейских, общественных» [16, с. 1352]. П.В. Киреевский важнейшую роль отводил «миру». Он считал, что нет народа, «который бы меньше русского был склонен к пробам и тоньше бы чуял прочность или непрочность своих отношений» [16, с. 1355]. И там, где мирская сходка еще существует как «обломок древних, тысячелетних привычек», ее надо хранить как «основу будущей законности», а там, где она разрушена злоупотреблением помещичьей власти, нужно восстанавливать ее как «истинное и твердо основанное право» [16, с.1356].
Русский же народ не только созрел для законности, но, напротив, стоит на той ступени, что «еще не утратил к ней способности». П.В. Киреевский выступал за коренные преобразования сверху, за одновременную ликвидацию злоупотреблений, лишь при этом возможен успех частных действий, который виделся при полном разделе (земля поровну) помещика с крестьянами.
Таким образом, в 1840-е гг. П.В. Киреевский продолжал не только заниматься основным делом своей жизни — собиранием и обработкой русских народных песен. Многолетнее изучение самого широкого круга исторических источников позволило ему выступить со статьей, в которой публично выражались воззрения на «коренные начала» русской истории. Это было первое чисто историческое сочинение, вышедшее из уже называемого славянофильским кружка, посвященное первым двум векам русской истории. Статья Ю.Ф. Самарина «Вече и князь» (1845 г.) опубликована не была. К.С. Аксаков более предметно займется этим периодом несколько лет спустя. Остальные же представители славянофильства, уделяя этому периоду определенное внимание, все же не делали пока его предметом специального исследования.
В целом, вышеизложенное свидетельствует о том, какой сложный путь прошёл П.В. Киреевский в осмыслении исторической судьбы России. Эволюция его исторических, философских, религиозных воззрений лишь обостряла восприятие значимости русского фольклора. И никак нельзя утверждать, что идеология складывающегося славянофильства вела в этой области П.В. Киреевского по ложному пути. Его самостоятельность очевидна, а ответственность за поступки, слова была такова, что вызывала симпатию многих современников, даже и не разделявших его воззрений.
Александр Дмитриевич Каплин, доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета
Литература:
https://rusk.ru/st.php?idar=110722
|
|
