 |
| Русская линия | Инна Симонова | 09.06.2006 |
К 160-летию создания на Украине тайного Кирилло-Мефодиевского общества
В России интерес к зарубежным славянам возник в середине восемнадцатого века. Уже в первые десятилетия девятнадцатого века, по мере накопления сведений о южных и западных славянах, усиливается понимание общеславянских исторических и культурных связей, делаются неоднократные попытки определить роль славян в мировой истории. Начинают усиленно изучаться их языки, литература, история, этнография, право, фольклор. К середине девятнадцатого века в землях южных и западных славян побывало немало русских путешественников и ученых-славистов. Среди них был и профессор математики Петербургского университета Федор Чижов (1811−1877), впоследствии, в пореформенное время, видный общественный деятель, публицист-славянофил, издатель, промышленник и финансист.
Изучая духовную жизнь зарубежных славян, обнаруживая на конкретных примерах родство общеславянских культурных традиций, Чижов заинтересовался вопросами политического бытия этих народов и их участием в национально-освободительном движении. Факты притеснения славян со стороны австрийских и турецких властей, встречи с политическими и общественными деятелями славянского возрождения («будителями») и простым народом заставили Чижова увлечься славянским национальным движением и порой принимать в нем самое непосредственное участие. «Я всею душою отдался славянскому вопросу; в славянстве видел зарю грядущего периода истории; в нем чаял перерождения человечества"[1], — вспоминал он о том времени. Убеждения, близкие к славянофильским, развившиеся у Чижова самостоятельным путем, привели его в 1845 году в кружок московских славянофилов.
После кратковременного редактирования И.В.Киреевским погодинского «Москвитянина», Чижов взял на себя инициативу издания первого собственно славянофильского печатного органа. Вместе с поэтом Н.М.Языковым Чижов задумал выпускать с 1848 года еженедельный журнал «православного, русского направления» «Русский вестник», собираясь противопоставить его журналам петербургским, в которых славянофилам виделось «все уж чересчур нерусское, начиная с языка и до понятий» [2]. Он планировал делать регулярные обзоры литератур славянских народов, публиковать критические разборы сочинений о России, выходящих за границей, печатать отрывки из своих дневников о путешествиях по славянским землям.
Осенью 1846 года Чижов вновь отправился за границу, в земли южных славян, для ведения переговоров с потенциальными корреспондентами «Русского вестника». «В своем путешествии, — вспоминал И.С.Аксаков, — как-то удалось ему помочь черногорцам выгрузить оружие на Далматском берегу. Это обстоятельство, а равно и посещение им австрийских славян вызвало донос на него австрийского правительства русскому». [3] Последним по времени было агентурное донесение из Бреслау (Вроцлав), полученное Третьим отделением в конце 1846 года через наместника Царства Польского. В нем приводилось смутившее агента простодушное объяснение Чижова, отчего он, дворянин, носит бороду: «… около Москвы много помещиков запущают бороды, дабы сблизиться с русскими купцами и крестьянами… Это для них очень нужно, дабы скорее уничтожить разницу между дворянством и низшим классом жителей"[4].
Когда в начале 1847 года на Украине было раскрыто тайное «Славянское общество святых Кирилла и Мефодия», ставившее целью создание конфедеративного союза всех славян на демократических началах наподобие Северо-Американских Штатов, причастность Чижова к деятельности общества не вызвала у Третьего отделения сомнений. Чижов неоднократно, с 1838 года, бывал на Украине и подолгу жил там (последний раз — в 1846 году, когда создавалось тайное общество и шла активная работа по вовлечению в организацию новых членов). В круг его украинских знакомых входило немало кирилло-мефодиевских братчиков (среди них были Т.Г.Шевченко, П.А.Кулиш, Н.И.Костомаров, А.В.Маркович, В.М.Белозерский, Н.И.Савич), которые знали про оппозиционные настроения и прославянские симпатии бывшего петербургского профессора и не могли не попытаться привлечь его в число своих сторонников. У шефа жандармов графа А.Ф.Орлова были даже сведения, что на Чижова члены общества возлагали «особо большие надежды» [5].
Призванный, как ему казалось, быть апостолом всеславянства, Чижов широко пропагандировал свои взгляды, не опасаясь навлечь на себя подозрения. Так, в 1845 году по дороге из Киева в Сокиренцы, имение своего друга Григория Павловича Галагана, отпрыска одного из самых знатных и влиятельных семейств Малороссии, чье имя впоследствии также фигурировало в деле о кирилло-мефодиевцах, он записал в дневник: «Я успел пропустить мысль о славянстве во все слои общества — многие узнали, что есть славяне, и многие из таких, которые о том никогда не мыслили…» [6]
С тем, чтобы убедиться в неблагонамеренности Чижова, чиновниками Третьего отделения были взяты свидетельские показания у знавших его лиц. Титулярный советник А. Галлер, бывший в З0-е годы студентом Петербургского университета, подтвердил, что «Чижов всегда был в высшей степени либерал, как в политическом, так и в нравственном отношении"[7].
П.А.Зайончковский в своей монографии о Кирилло-Мефодиевском обществе пишет, что непосредственным поводом для ареста Чижова послужили его письма, взятые при обыске у Гулака, одного из организаторов и руководителей общества [8]. Но ни в деле Гулака, ни в деле Чижова таковых писем не обнаружено, о них не упоминается и в материалах следствия.
Удостоверившись в своих самых смелых предположениях, чиновники Третьего отделения направили в западные пограничные губернии Российской империи «весьма секретные отношения» с предписанием арестовать Чижова в числе двух других выехавших в 1846 году за границу кирилло-мефодиевцев: Савича и Кулиша. При этом сообщалось, что «Государь Император Высочайше повелеть соизволил при возвращении означенных <лиц>… в Россию задержать их на самой границе, опечатать, не рассматривая на месте, все их бумаги и вещи и тотчас вместе с оными отправить в С.-Петербург в Третье отделение Собственной Его Величества канцелярии"[9].
Ю.Ф.Самарин узнал о предстоящем аресте за несколько дней и поспешил сообщить об этой огорчительной для всего славянофильского кружка вести А.П.Попову и А. С.Хомякову. Одновременно он искал способ предупредить Чижова, чтобы тот не вез с собой в Россию компрометирующие его бумаги. «Одна капля — и все перельется, — предостерегал славянофилов Самарин. — На всякий случай примите меры и особенно просмотрите свои бумаги; мои бумаги, в том числе стихи Аксакова, письма Гагарина, Хомякова, одно письмо Киреевского, находятся в том портфеле, который я дал вам на хранение. Передайте его под каким-нибудь предлогом Оболенскому или Вяземскому, если они остаются в Петербурге. Худо дело…"[10]
Об обстоятельствах ареста и первых днях заключения Чижова мы можем получить представление из воспоминаний самого Федора Васильевича, занесенных им в дневник через тридцать лет после происшедшего, буквально за несколько месяцев до смерти, в назидание будущим поколениям — как свидетельство «беззакония» и «лютого произвола», чинившегося над человеческой личностью в Николаевскую эпоху [11]. («О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих лет»!..)
… Рано утром 6 мая 1847 года со стороны Австрии к Радзивилловской таможенной заставе подкатила коляска. Из нее вышел невысокого роста коренастый мужчина лет 35-ти, с купеческой бородой, в синем длиннополом сюртуке и небрежно переброшенном через руку легким манто.
— Бывший профессор математики Петербургского университета, надворный советник Федор Васильевич Чижов, — представился он таможенному чиновнику и предъявил паспорт.
Едва заслышав фамилию прибывшего, таможенник спешно удалился и вскоре вернулся с жандармами, в руках которых посверкивали сабли наголо. Бывшего профессора обыскали, при этом была отобрана спрятанная в голенище сапога запрещенная в России книга француза Пьера Жозефа Прудона «Что такое собственность?» Доставленный из коляски багаж тут же без досмотра был опечатан.
На бурно выраженное Чижовым требование объяснить, «в чем, в конце концов, дело» и «по какому праву…», жандармы, не вдаваясь в подробности, объявили, что он арестован и что в той же самой коляске, в которой он приехал, его повезут не в Черниговскую губернию, куда он направлялся «по личной надобности» (а именно — к своей возлюбленной К.В.Маркевич, собиравшейся в ближайшее время разрешиться от бремени), а в Петербург.
Чижова усадили в коляску. Подле него сел жандармский офицер, сзади — унтер-офицер с заряженным карабином. Арестованного предупредили, что в продолжение всей дороги он не должен отходить от жандармов далее трех шагов, не должен говорить ни с кем ни полслова, а что ежели ослушается, сопровождающие имеют приказание заковать его в кандалы. С таким напутствием и пустились в дорогу.
Через восемь дней, 14 мая, коляска с тремя пассажирами подъехала к стоящему в Петербурге у Калинкина моста зданию Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии. Чижова отвели в довольно просторную комнату с двумя большими окнами, выходящими во двор. В углу — печь, у одной стены — кровать с тюфяком, подушками и одеялом, у другой — диван, кресла, стол и даже фортепиано, правда, запертое на ключ. Обстановка почти домашняя, если бы не двое вооруженных солдат у дверей комнаты. Их присутствие было одной из главных пыток ареста.
Самих солдат Чижов не воспринимал одушевленными — они стояли, как вкопанные. Жили только их глаза. Если Чижов стоял, сидел или лежал, глаза недвижно стекленели. Но, стоило арестанту пошевелиться, — они тотчас оживали и неотвязно следовали за ним, когда он начинал нервно ходить из угла в угол.
Спустя какое-то время в комнату зачастили посетители.
Первым вошел солдат с бритвенным ящиком, обернутым в полотенце.
— Чего тебе надобно? — спросил недовольно Чижов.
— Я цирюльник, прислан к вашему высокоблагородию.
— К чему? Ты же видишь, что я не бреюсь.
— Его превосходительство генерал Дубельт послал меня…
— Пошел вон, ты мне не нужен. Вероятно, генерал велел позвать тебя к себе! Пошел!
Цирюльник вышел. Вслед за ним начали приходить какие-то люди — все под ничтожными и пустыми предлогами: один спросит, есть ли ключ от фортепиано, другой — чиста ли комната… Видно было, что приходили из любопытства.
Свое возмущение Чижов сорвал на штаб-офицере, заглянувшем к нему:
— Скажите, — не выдержал он, — вы все приходите ко мне из собственного интереса или по приказанию начальства?!
Штаб-офицер смутился не столько от вопроса Чижова, сколько от тона, каким это было сказано. Ему неловко было при солдатах ретироваться. Между тем арестант пришел в бешенство, подбежал к столу, схватил принесенный накануне поднос с едой и с размаху швырнул его на пол, да так, что бывшая на нем посуда разбилась вдребезги.
— Что я вам, обезьяна, что ли, что вы все меня разглядываете?! Ступайте к генералу Дубельту и скажите, чтобы он соизволил немедленно явиться ко мне и объяснить причину моего ареста!
Штаб-офицер что-то пробормотал и выскользнул из комнаты.
Вскоре действительно пришел сам начальник Штаба корпуса жандармов, управляющий Третьим отделением Леонтий Васильевич Дубельт. Окинув взглядом обстановку, в которой содержался подследственный, и задержавшись на еще не просохшем пятне на полу после только что убранных остатков пищи и осколков посуды, он укоризненно покачал головой, опустился в кресло и пригласил сесть Чижова.
— Вас арестовали как члена тайного общества, опасную деятельность которого удалось вовремя пресечь, — сообщил, чеканя слова, Дубельт. — Сознайтесь, каковы ваши убеждения, назовите людей, с кем вы были преступно связаны, и вы облегчите свою участь.
— Я славянофил, — ответил Чижов с вызовом, — русского , — он сделал ударение, — или точнее сказать московского направления. Надеюсь, этим все сказано…
Темпераментный, не терпящий чьего бы то ни было диктата и принуждения, Чижов был чрезвычайно возмущен арестом, ломавшим все его личные и общественные, издательские планы. Просидев под следствием в Третьим отделении две недели, он оставил по себе память на многие годы. Дубельт, ведший дело кирилло-мефодиевцев, так вспоминал о Чижове: «Это был какой-то черт, а не человек, очень бедовый, упрямый и пресердитый"[12].
Подобно Н.И.Гулаку, Н.И.Костомарову, Т.Г.Шевченко, П.А.Кулишу, А.А.Навроцкому, Чижов упорно отрицал свое отношение к «преступному обществу», находившемуся к моменту ареста его членов лишь в стадии организационного оформления. Среди вещей Чижова не оказалось главных улик — кольца и образа во имя святых Кирилла и Мефодия. На первом же допросе Чижов показал, что принадлежал к кружку московских славянофилов, и в дальнейшем последовательно отстаивал это утверждение.
Из близких друзей Чижова к следственному делу о кирилло-мефодиевцах был привлечен чиновник киевского генерал-губернатора Николай Аркадьевич Ригельман, по мировоззрению славянофил. В 1843—1845 годах, путешествуя по славянским землям, он познакомился с видными деятелями чешского и словацкого национального возрождения: В. Ганкой, Л. Штуром, Л. Шафариком, Я. Колларом, — и впоследствии в письмах к ним из России употреблял, по словам перлюстраторов из Третьего отделения, «сомнительные выражения о славянском развитии, о возвышении простого народа, о чувстве общего братства и равенства"[13].
Чижов совместно с Ригельманом совершал поездки по землям южных славян, благодаря Ригельману он значительно расширил круг своих знакомств среди славян-ученых, писателей и политических деятелей.
Центральное место во взглядах Ригельмана занимала идея о возвращении всех славян к единой Православной вере и распространении среди них единого письменного языка — русского, как наиболее употребительного; по мнению Ригельмана, единение на религиозной и языковой основе в совокупности с особой духовной организацией славян обеспечит в будущем славянскому племени всемирно-историческую роль.
Кроме Чижова, Ригельман имел тесные контакты со всеми московскими славянофилами, особенно с А.Н.Поповым, И.С.Аксаковым и А.И.Кошелевым. Живя на «благословенной Украйне», он часто приезжал к друзьям в Москву (последний раз был в Москве за год до ареста — в начале 1846 года, вместе с Чижовым).
В то же время Ригельман поддерживал связи с кирилло-мефодиевцами в Киеве (Н.И.Костомаровым, П.А.Кулишом, А.В.Марковичем, В.М.Белозерским, Т.Г.Шевченко) и с позиций «славянофила киевского» (так называл Н.А.Ригельмана Чижов в своих показаниях на следствии. И.С.) критиковал москвичей за забвение культурно-языковых интересов украинцев. Значительную роль в грядущем единении славянских народов он отводил Киеву. В одном из писем к Чижову Ригельман подчеркивал: «Киев — очень важное место в системе русского славянства; тут можно завязать и скрепить узел, соединяющий Восточную и Северную Русь с Южною и Западною» [14].
И впоследствии, в 50−70-е годы, оставаясь на славянофильских позициях, являясь членом Славянского комитета, сотрудничая в славянофильских печатных органах, участвуя, по мере сил, в предпринимательстве (Ригельман был пайщиком частных банков и железнодорожных акционерных обществ, во главе которых стоял Чижов), он все же не забывал интересы Украины. Так, в 1866 году Ригельман писал Чижову, собиравшемуся продлевать Московско-Троицкую железную дорогу до Ярославля: «Тебе бы следовало поработать и для нашего края, который играл не последнюю роль в твоей жизни…»; «Гораздо бы ты лучше сделал, если бы приехал к нам да построил дорогу из Багеты в Киев или из Витебска в Киев, — последняя дорога, по мне, более всего необходима: мы до сих пор строили дороги, кажется, только для иностранцев, чтобы снабжать их более дешевым хлебом и дать им более удобный сбыт для их продуктов…» [15]
К следствию о Кирилло-Мефодиевском обществе Ригельман был привлечен после того, как у кирилло-мефодиевца П.А.Кулиша, командированного Академией наук за границу для изучения славянских языков, при аресте были отобраны данные ему Ригельманом рекомендательные письма к идеологам и руководителям чешского и словацкого национального движения, поэтам и филологам В. Ганке и Л.Штуру. Из писем следовало, что Кулиш, «известный своими замечательными заслугами в отношении к Украйне», должен сообщить братьям-славянам на Западе «обстоятельные известия» о ходе славянского культурно-национального движения в России [16].
С неудовольствием отмечая равнодушие отечественной журналистики (и как следствие — публики) к проблеме славянской взаимности, славянофилы и кирилло-мефодиевцы были объединены в это время общностью стоявших перед ними просветительских задач. Большие надежды связывали они с изданием в Москве Чижовым первого «самостоятельного русско-славянского журнала» «Русский вестник». Кулиш в ноябре 1846 года дал Чижову согласие стать постоянным сотрудником журнала и передать в него для публикации свой роман «Черная рада». От лица славянофилов и кирилло-мефодиевцев Ригельман писал Ганке и Штуру: «Известные вам доблестные качества издателя делают почти несомненными наши ожидания всего хорошего от этого издания. Это будет явление замечательное в нашей словесности, если только Чижову удастся исполнить его сообразно своим предположениям… Мы все просим наших западных братьев не отказывать ему в своем живом содействии» [17].
Остановимся более подробно на том, какие конкретно положения славянофильской теории разделялись кирилло-мефодиевцами, что делало представителей этих двух направлений общественной мысли единомышленниками, и что их разъединяло. Причем о взглядах славянофилов, в ряде случаев довольно разноречивых, будем судить по высказываниям Федора Васильевича Чижова — единственного московского славянофила, привлеченного к следствию по делу Кирилло-Мефодиевского общества, отмечая при этом, насколько его точка зрения типична для остальных членов кружка. В то же время следует иметь в виду, что либеральный демократизм Чижова, сближавший его с кирилло- мефодиевцами, в какой-то мере объясняется общностью их социального происхождения. Среди малороссийских «братчиков» двое были выходцами из крестьян (Шевченко — из крепостных, Посяда — из государственных крестьян), Костомаров был сыном крепостной и помещика, остальные принадлежали к семьям офицеров, разночинцев и к обедневшему дворянству. В свою очередь Чижов, в отличие от подавляющего большинства славянофилов, не принадлежал к родовитому дворянству — ему было двенадцать лет, когда его отец, выходец из духовного сословия, за долголетнюю службу был произведен в коллежские асессоры и получил право на потомственное дворянство. Можно предположить, что социальное происхождение Чижова повлияло на известную, по сравнению с другими славянофилами, радикализацию его взглядов.
Итак, идейные воззрения славянофилов и кирилло-мефодиевцев во многом были тождественны. Их, прежде всего, объединяла вера в великую, спасительную для всего человечества будущность славян, обусловленную двумя исторически сложившимися факторами: извечным существованием общины («мира») и Православной верой.
Община — краеугольный камень славянофильских теоретических построений. С ней связаны все их надежды на справедливое общественное устройство как славянских народов, так и всего человечества в целом. Подлинную демократию и особый нравственный климат видел Чижов «в составе «мира» и мирской сходки… в поголовной подаче голосов старших в семье… в единогласном решении, не подчиненном случайности одного голоса при решении большинством…» «Круговая порука и общинность землевладения, держащая всю деревню в полном соединении», служила, по его мнению, гарантией против зла индивидуализма, разъедающего западную цивилизацию и высшие слои русского общества [18]. Именно существованием в южнославянских землях крестьянской общины, схожей с русской, объясняется повышенный интерес к югославянам Чижова и других членов славянофильского кружка.
Схожим взгляд на общину был и у кирилло-мефодиевцев. Они считали, что будущее общество, в котором не будет угнетения и унижения человека человеком, должно вырасти из недр сельской общины; именно община, по их убеждению, содержит в себе ростки таких социально-политических установлений, которые в будущем обеспечат крестьян землей и позволят народу принимать деятельное участие в жизни общества [19].
По мнению славянофилов и кирилло-мефодиевцев, залог осуществления надежд на социальное равенство, основанное на общинном устройстве жизни, — в преобразующей силе духовного влияния славян, а именно — в первозданной чистоте и соборном, религиозно-коллективном характере их Православного вероисповедания, сохраненного со времен апостольских. Торжество формального разума в католицизме и протестантизме над верою и преданием в Православии определило всю судьбу Западной Европы. В одном из писем к художнику А.А.Иванову Чижов утверждал, что «революционные смуты на Западе» неизбежно вызовут там духовный голод и нравственное «борение, которое должно решиться в пользу Православия… Люди западные поймут, что ум человеческий» не высший судия в делах «человеческих и… обратятся к тому источнику, без которого трудно ждать улучшений, — к Церкви» [20].
Соответственно в уставе Кирилло-Мефодиевского общества под 4-м пунктом записано: «… правление, законодательство, право собственности и просвещение у всех славян должно основываться на святой религии Господа нашего Иисуса Христа» [21]. Предполагалось склонять славян-католиков к употреблению славянского языка в богослужении [22]. В план кирилло-мефодиевцев входила также задача разъяснить славянам-христианам неправославного исповедания и славянам-мусульманам «вопрос о первоначальном введении христианской веры у славян и показать древнейшее исповедание ими веры Греческой»; истинность Православия заключается в «ее неискаженности, сохранившейся со времен апостольских, в духе любви, который в ней преобладает» [23].
На общественно-политические взгляды славянофилов и кирилло-мефодиевцев определенное влияние оказали идеи, почерпнутые из социально-утопических учений Запада. В частности, Чижов, как и кирилло-мефодиевские «братчики», увлекался в свое время нашумевшей в Европе брошюрой одного из родоначальников христианского социализма Ф. Ламенне «Paroles d’un croyant» («Слово верующего»), ощущая настоятельную потребность в «деятельном христианстве». Евангельское учение о правде, справедливости и любви наполнялось при этом конкретным содержанием и соединялось со стремлением к национальному и социальному освобождению славян. Знакомый не понаслышке с фурьеризмом и сен-симонизмом, Чижов усматривал главный недостаток этих теорий в том, что их авторы принимают во внимание лишь одну материальную сторону жизни человека. Тем не менее, он признавался на следствии: «Я видел и вижу, что настоящий порядок европейской нравственной, умственной, политической и гражданской жизни нисколько никого не удовлетворяет… что все системы Сен-Симона, Фурье и всех социалистов не прихоть, а необходимость как-нибудь выйти из того, что теснит» народы; эти социальные теории являются следствием «хода и устройства самой жизни» [24].
Славянофилы и кирилло-мефодиевцы изучали труды идеологов славянского возрождения: Л. Шафарика, В. Ганки, Я. Коллара, Л. Штура, В. Караджича, А. Мицкевича, поддерживали с ними личные связи. Так, в 1845 году в Пеште (Будапешт) Чижов по рекомендации Ригельмана посетил словацкого поэта и ученого Яна Коллара, автора концепции славянской взаимности, изложенной им в статье «О литературной взаимности между племенами и наречиями славянскими». В свое время идея Коллара об избранности славянского племени и необходимости культурного общения между его отдельным ветвями «с целью предохранения славян от безумных порывов и пагубных заблуждений» нашла среди славянофилов горячих приверженцев. Статья была переведена на русский язык Ю.Ф.Самариным и опубликована в 1840 году в «Отечественных записках».
Беседы Чижова с Колларом выявили несовпадение их взглядов на различие вероисповеданий у славян. Чижов выражал уверенность в том, что с единением всех славянских народов в Православной вере их братский союз стал бы поистине нерушимым и смог бы противостоять разрушительному натиску безбожного Запада, заинтересованного в разжигании религиозных противоречий. «Коллар стал уговаривать меня быть проповедником терпимости и безразличия религий, — передавал Федор Васильевич в дневнике подробности тех споров. — Я возразил, что это у нас невозможно… у нас проповедовать терпимость — значит брать противуславянскую сторону» [25].
В гораздо большей степени общность взглядов на славянский мир и его будущее обнаружилась во время встречи Чижова в Пресбурге (Братиславе) с известным словацким публицистом Людевитом Штуром, адрес которого сообщил Чижову все тот же Ригельман. «В Штуре, — писал Чижов, — я нашел самого даровитого и умного из всех… славянских писателей»; «Штур понимает славянство в современном его виде… Странно, что, идя совершенно иными путями в ходе мышления, воспитываясь под совершенно различными и обстоятельствами, и влияниями, мы беспрерывно сходимся с ним на одних заключениях» [26].
Годом ранее, 1844 году, в Париже, в Коллеж де Франс, Чижов слушал лекции о славянстве Адама Мицкевича, под влиянием сочинений которого Костомаровым было написано на русском и украинском языках программное произведение кирилло-мефодиевцев «Закон Божий».
Как и Мицкевич, Чижов считал, что «славяне имеют особый орган понимания Бога», и поэтому им «суждено внести новое начало в мир человеческий, начало духа» [27]. Проповедь Мицкевича о необходимости взаимного сближения славянских народов и создания ими единого, основанного на федеративном принципе, государства была воспринята Чижовым безоговорочно. В то же время его смущал экзальтированно-болезненный мистицизм Мицкевича; притязание поэта на признание за поляками особой исключительности вызывало у Федора Васильевича решительный протест. Тем не менее, он внимательно читал и конспектировал произведения «опального поляка», некоторое время состоял с ним в переписке. Отправлявшийся за границу Кулиш взял у Чижова адрес Мицкевича, предполагая встретиться с ним в Париже. Впоследствии этот факт неоднократно фигурировал в материалах следствия, поскольку имя Мицкевича, его деятельность, контакты с ним подданных Российской империи внушали Третьему отделению опасения.
Славянофилы и кирилло-мефодиевцы верили, что грядущая мессианская роль славянства может быть обеспечена лишь путем самоочищения современной им славянской жизни от чужеродных элементов, опутавших и исказивших ее. Применительно к бытию восточных славян их объединяло резко отрицательное отношение к современной им самодержавно-крепостнической действительности. Ход исторического развития России укладывался в гегелевскую триаду: тезис (допетровское прошлое России) — антитезис (послепетровское настоящее) — синтез (обновленное будущее, основанное на разумном диалектическом соединении «старого» и «нового»).
Требование уничтожения крепостного права было одним из главных в системе взглядов кирилло-мефодиевцев и славянофилов. Причем последние подводили под него экономический базис, основанный на теоретическом анализе и собственных хозяйственных наблюдениях: «Производительность труда, — был убежден Ю.Ф.Самарин, — находится в прямом отношении к свободе трудящегося» [28]. Чижов вторил ему: «Чем свободнее и шире будет у нашего народонаселения право переходить с одного места на другое, из городов в села, из сел в города, тем ровнее можно распределяться народному труду… Это — главное и могучее условие в развитии и умножении народного богатства» [29]. Об искренности и последовательности Чижова в этом вопросе говорит тот факт, что в начале 1846 года ему удалось уговорить сестер, живших в Костроме, сделать «вольными хлебопашцами» несколько десятков принадлежавших им в усадьбе Озерово крепостных крестьян (своих крепостных у Чижова не было).
Славянофилы и кирилло-мефодиевцы выступали за отмену кастовости и дворянских привилегий. В программных документах кирилло-мефодиевцев: «Книге Бытия, или Законе Божием», «Уставе», а также «Главных правилах Общества», — нашла отражение идея о всеобщем равенстве и свободе на основе ликвидации сословных преимуществ и льгот господствующего класса. В будущем предполагалось существование лишь производительных сословий — крестьян, купечества, мещан, также признавалось необходимым существование духовенства [30].
Об отношении славянофилов к материальному и правовому неравенству сословий недвусмысленно говорят дневниковые записи Чижова: «Неравное разделение имущества не может быть следствием предвечного порядка или, еще того менее, его последним определением. Как все устроится — нельзя вдруг понять, однако… мне кажется, что в славянском мире больше данных ко всеобщему равенству. Первое преобразование — и у нас должны полететь к черту все богатые… Только богатое сословие, по крайней мере, относительно богатое, пользуется всеми выгодами», «везде работающий класс народа в ужаснейшем угнетении. Неужели следующий, наш славянский период жизни не переменит нравственного состояния в мире?..»; «Вся надежда в общем ходе истории» [31]. Начало осуществления чаяний о социальном равенстве Чижов связывал с отменой крепостного права: «Уничтожьте только крепостное сословие, и все граждане сблизятся между собой; время истребит различие между богатыми и бедными, а развитие народных способностей возвысит народ и приблизит его к тем, кто составляет теперь какую-то исключительность и пользуется особыми правами…» [32]
Социальному неравенству, разделившему народы на сословия высшие, правящие, и низшие, бесправные, противопоставлялось опоэтизированное прошлое славян, свободное от каких бы то ни было классовых противоречий. «Племя славянское, — читаем мы в «Законе Божием» у кирилло-мефодиевцев, — еще до принятия веры Христовой не имело ни царей, ни господ, и все были равны» (§ 61). И позднее, в средние века, «не любила Украина ни Царя, ни пана и составила у себя казацтво… и были казаки между собою все равны, а старшины выбирались на собраниях и должны были служить всем…» (§ 76) [33]. Беды Украины начались, по мнению кирилло-мефодиевцев, со времен Петра Великого, который насадил чуждые славянам европейские порядки. Так, в поэме «Сон» Шевченко резко критиковал деспотизм Петра, его враждебное отношение к свободолюбивому казачеству. С Петровской эпохой связывали кирилло-мефодиевцы введение в России крепостного права, окончательно распространившегося на Украине при Екатерине Второй.
Представления славянофилов о допетровском прошлом восточных славян были также идеально гармоничны: между властью и народом на протяжении веков существовали добрые, патриархальные отношения; «славяне смотрели на владение землею как на грех»; «негосударственный» русский народ не посягал на политические права и государственную власть, а власть, в свою очередь, не вмешивалась в дела народа, но в необходимых случаях собирала земские соборы для выяснения мнения «земли»; «Петр Великий разделил нас на два народа, — и дворянское сословие резко отделилось от остального», — писал Чижов [34].
Недовольство славянофилов «онемеченной» правящей династией Романовых, засильем иностранцев в России, бюрократизмом и взяточничеством чиновников («немецкая семья два века безобразничает над народом, а народ все терпит», — записал Чижов однажды в сердцах в своем дневнике [35]), встречало полное понимание у членов Кирилло-Мефодиевского общества: «Деспот-Царь… не славянин, а немец, и чиновники у него немцы, оттого и дворяне… скоро переделываются в немцев и французов… И царствует деспот над тремя славянскими народами; правит ими посредством немцев, заражает, калечит, уничтожает добрую породу славянскую…» [36]
В критике самодержавно-крепостнического строя России кирилло-мефодиевцы шли дальше славянофилов, выдвигая требование уничтожения самодержавия. К ним по своим антимонархическим воззрениям примыкал Чижов, неоднократно заявлявший: «Я — демократ» [37]. Исполнение своих надежд он видел в грядущей всемирно-исторической роли славян, долженствующих преобразовать мир естественным путем, без революционных потрясений, силой своего духовного влияния. «Вот вам славянское племя без королей, — аргументировал он свою мысль, — правда, что Россия имеет Царя, но Царь ее — отец, по понятию русских, только уничтожится временем это понятие, — прощай и Царство» [38].
Как для кирилло-мефодиевцев, так и для Чижова, идеалом политико-государственного устройства славян была демократическая славянская федерация, мысль о которой восходит к планам членов масонской ложи Соединенных славян, существовавшей в Киеве в 1818 году, и программным положениям декабристского Общества соединенных славян, с тем лишь уточнением, что члены Кирилло-Мефодиевского общества видели в создании единого Славянского союза путь обретения Украиной подлинной национальной свободы, ибо самостоятельное политическое существование ее невозможно. От имени славянофилов Чижов утверждал: «Мы все… очень и очень далеки от мысли о завоевании славян, но надобно желать одного, чтобы славяне освободились». В его понятия о политическом будущем славянского мира входили мечты о конституции, о республике, и он, по его собственному признанию, «давши себе полную волю, на несколько времени сделался больше славянином, без роду, без племени, чем русским» [39].
Предоставляя широкую автономию для каждой входящей в союз нации, кирилло-мефодиевцы предполагали, что основным дипломатическим языком в нем должен стать язык великорусский как самый распространенный [40]. С этим был согласен и Чижов: «… русский язык должен сделаться языком славян, по крайней мере, книжным и политическим"[41].
Идея славянской федерации не чужда была и остальным славянофилам. «В панславизм ( Т. е. объединение славянских земель под властью русского Царя. И. С .) мы не верим и считаем его невозможным», — писал И.С.Аксаков. «Пусть все славянские племена, сколько бы их ни было, составят союз конфедеративный, оставаясь вполне независимыми, сохраняя каждое свою личную самостоятельность…» Правда, в состав этого союза, по мысли И.С.Аксакова, не входила Россия, оставлявшая за собой Украину и Белоруссию, но отказывавшаяся от Польши [42]. Схожего мнения был и Ю.Ф.Самарин. Полемизируя по поводу утверждений Кулиша о «владычестве» Москвы, убивающей народность Украины» [43], он, признавая тяжесть и крутость перехода от казачьего разгула к Самодержавию, порицая произвол представителей государственного начала — великорусских чиновников — по отношению к украинцам, все же не был согласен с целесообразностью отделения Украины от России. «Что бы ни говорили, — писал Самарин, — а Московское государство спасло материальное существование простого народа на Украине… оно положило конец притязаниям Польши, спасло Православие и вывело ненавистную «унию». Всего этого Украина для себя не могла сделать. Пусть же народ украинский сохраняет свой язык, свои обычаи, свои песни, свои предания; пусть в братском общении и рука об руку с великорусским племенем развивает он на поприще науки и искусства… свою духовную самобытность… Историческая роль его — в пределах России, а не вне ее, в составе государства Московского…» [44]
Славянофилам, сторонникам реформаторского пути общественного развития, было близко либеральное течение в Кирилло-Мефодиевском обществе. Его представители: Н.И.Костомаров, П.А.Кулиш, В.М.Белозерский, Д.П.Пильчиков, А.Д.Тулуб, А.В.Маркович, — в отличие от радикальной части кирилло-мефодиевцев в лице Т.Г.Шевченко, Н.И.Гулака, А.А.Навроцкого, И.Я.Посяды, разделяли тактические положения общества, зафиксированные в «Главных правилах»: «Как все общество в совокупности, так и каждый член должны свои действия соображать с евангельскими правилами любви, кротости и терпения; правило же — цель освещает средство — общество признает безбожным» [45].
В противоположность заговорщической тактике кирилло-мефодиевцев, славянофилы всегда стремились действовать легально, используя любую возможность печатно высказать свое мнение по волнующим их вопросам, порой отнюдь не академического свойства. Ни о каком организационном оформлении своего кружка и превращении его в тайное общество с далеко идущими политическими целями они не помышляли. Предпринимавшиеся же попытки создать общеобязательную писаную славянофильскую программу так и не увенчались успехом [46].
Когда дело кирилло-мефодиевцев «вышло наружу», славянофилы поспешили отмежеваться от «преступных заблуждений» киевлян. Хомяков в письме к Самарину от 30 мая 1847 года писал: «Малороссиян, по-видимому, заразила политическая дурь. Досадно и больно видеть такую нелепость и отсталость… Не знаю, до какой степени преступно заблуждение бедных малороссиян, а знаю, что бестолковость их очень ясна. Время политики миновало. Это Киреевский напечатал тому уже два года…» [47]
Идейная связь Кирилло-Мефодиевского общества с московским славянофильством была понята еще современниками [48]. Не ускользнула она и от внимания правительства. Помимо фактов, свидетельствовавших о личных контактах кирилло-мефодиевцев с участниками славянофильского кружка в Москве, а также непосредственной причастности к делу о раскрытом обществе двух славянофилов: Чижова и Ригельмана, — Третье отделение приняло к сведению показание предавшего кирилло-мефодиевцев студента А.М.Петрова, из которого следовало, что заговорщики, «стремившиеся произвести переворот в государстве… составляли огромное общество с главным центром в Москве» [49].
Шеф жандармов граф А.Ф.Орлов предписал чиновнику особых поручений Н.А.Кашинцову подробнейшим образом разузнать «как о каждом из московских ученых и писателей, преданных славянству, так и о том, не соединяют ли они свои занятия с какими-либо политическими идеями». Лично за А.С.Хомяковым, «скомпрометировавшим» себя «участием в намерении Чижова издавать журнал в духе славянофилов», учреждалось «секретное, но бдительное наблюдение». Поручено было также обратить особое внимание на все выходящие в Москве журналы, сборники и книги славянофилов, «перечитывать их тотчас по напечатании и о всех возгласах полуполитических и двусмысленных, равно обо всем, что может скрывать в себе вредную цель или порождать сомнительные толки, доносить… немедленно» [50]. Одновременно было дано указание поощрить А. А. Краевского — издателя выходивших в Петербурге «Отечественных записок», рупора «западной идеи», — «к продолжению помещения в его журнале статей в опровержение славянофильских бредней» [51].
Анализ сочинений славянофилов, проведенный чиновниками Третьего отделения, показал, что они написаны в тех же «темных выражениях», как и бумаги, найденные у участников преступного общества; отсюда делался вывод: «… первое, что… киевские славянисты не так виновны, как с первого раза представлялось, ибо делали то, что <другие> делают печатно… и второе… надобно положить, наконец, предел опасным возгласам московских славянофилов, тем более что здесь одних преследуют, а там другие продолжают делать то же самое» [52].
Во Всеподданнейшем докладе Императору граф А.Ф.Орлов писал: «Производство дела о Славянском обществе св. Кирилла и Мефодия показало, что идеи о восстановлении в каждой земле народности, языка, собственной литературы, об улучшении положения людей и соединении всех славянских племен в одно целое не принадлежат одним лицам, прикосновенным к делу Славянского общества. В Париже… Мицкевич, в землях западных славян Шафарик, Ганка, Штур, Гай и другие знаменитые ученые… убеждают славян нашего поколения соединиться в одно патриархальное, народно-представительное государство. Славянские идеи проникли в Россию. Особенно в Москву. Там многие молодые люди называются и сами именуют себя славянофилами… Выражаясь напыщенно и двусмысленно, они нередко заставляют сомневаться, не кроются ли под их патриотическими возгласами… противные нашему правительству цели. Киевские ученые пошли еще далее и составили… общество святых Кирилла и Мефодия, присоединяя к ученым рассуждениям политические… Если правительство не примет мер и в отношении великороссийских славян, то легко случиться может, что они сами впадут в преступление…» [53]
27 мая 1847 года министром народного просвещения С. С. Уваровым по Высочайшей воле был написан и разослан попечителям Московского, Петербургского, Харьковского и Киевского учебных округов циркуляр, разъяснявший официальную точку зрения на славянофильство в связи с делом кирилло-мефодиевцев. Друг Чижова, известный историк литературы, критик и цензор А.В.Никитенко, присутствовавший при чтении уваровского циркуляра на чрезвычайном собрании Совета Петербургского университета, так передавал в своем дневнике его общий смысл: «Народность наша состоит в беспредельной преданности и повиновении Самодержавию, славянство западное не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе… Оно и не заслуживает нашего участия, потому что мы без него устроили свое государство, без него страдали и возвеличились, а оно всегда пребывало в зависимости от других, не умело ничего создать и теперь окончило свое историческое существование. На основании всего этого министр желает, чтобы профессора с кафедры развивали нашу народность не иначе, как по этой программе и по повелению правительства…» [54]
Таким образом, официальный Петербург, чувствуя угрозу со стороны «подрывных сил», заботясь об «охранении духа народного от заразы возмутительных идей», а также опасаясь ухудшения дипломатических отношений с Габсбургской и Османской монархиями, исходил из мнения о вредности каких-либо мечтаний о культурном и политическом объединении славян и подменял их «идеей русской национальности», культивировавшей патриотизм не из созданного игрой воображения «всеславянства», но из «русского первоисточника», другими словами — из теории официальной народности.
Одновременно продолжалось следствие по делу об арестованных. Чижову было предложено письменно ответить на ряд вопросов: с кем он виделся за границей, в чем сущность славянофильских идей, какие он имеет суждения о соединении славянских земель, кто в Москве разделяете его убеждения, зачем он носит бороду, по какому случаю он состоял в переписке с филологом Людовиком Люсьеном Бонапартом, племянником Наполеона и т. д. Ответы Чижова, составившие свыше 50 листов, по отзыву И.С.Аксакова, были полны «достоинства и благородной смелости» [55]. Так, на вопрос о том, действительно ли он в Петербурге в 1834 и 1835 годах «обнаруживал либерализм в политическом и нравственном отношении» и занимался тайно какой-то статьей, Чижов, отвергнув обвинение в последнем, от своих оппозиционных взглядов не отрекся [56]. Вместе с тем Чижов, не желая «подставлять» товарищей, обошел в своих ответах молчанием «демократические начала славянофильской проповеди» и постарался представить своих единомышленников «горячими патриотами», безоговорочными сторонниками триединой формулы: «Самодержавия, Православия и народности». Чижов настаивал: «…все понятия о славянстве, как мои, так и других московских писателей, суть чисто дело науки, принадлежат чисто историческому взгляду, без всякого политического направления»; все славянофилы «убеждены, что Россия и Царь слиты в одно нераздельное <целое>, что любить одну, не любя другого, нет возможности» [57].
Подобно остальным, привлеченным по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе, Чижов повторил версию, подсказанную во время следствия чиновниками Третьего отделения. В обобщенном виде она была выражена графом А.Ф.Орловым в докладе на имя Царя. Орлов писал, что «доносы и первые сведения, как всегда бывает, преувеличили важность, и дело оказалось в виде менее опасном… они (кирилло-мефодиевцы. — И. С.) полагали соединить <славянские> племена под скипетром Вашего Императорского Величества. Не касаясь до настоящего образа правления в России, они желали только, чтобы имеющие присоединиться к нам иноземные славянские племена устроены были по примеру Царства Польского. Им казалось, что Ваше Величество, по силе духа Вашего, одни можете совершить это великое дело; но, сомневаясь, что Ваше Величество, занятое внутренним благоустройством государства, соизволили принять участие в этом предприятии, они надеялись достигнуть соединения славян своими средствами» [58].
Провоцирование Третьим отделением заведомо ложных, в верноподданническом духе, показаний объяснялось желанием правительства уверить вступавший в революционные бури 1848 года внешний мир во внутренней мощи и сплоченности самодержавной России. Невольно напрашивается параллель с официальной версией восстания декабристов — в ней «происшествие» 14 декабря 1825 года было представлено также как незначительный и маловажный инцидент, не могущий нанести урон престижу нового Императора и всей монархии. В восстании, убеждало Министерство иностранных дел своих представителей за границей, приняли участие «несколько молодых офицеров, которые со свойственной их возрасту неосторожностью дали себя завлечь в общество, преступные цели которого они не понимали и печальные результаты не могли предвидеть» [59].
«Откровенные» ответы Чижова были прочтены Николаем Первым, который увидел в них, как и в показаниях других арестованных, «ученый бред» молодых людей, проистекающий от избытка любви к отечеству. Граф А.Ф.Орлов в своем представлении по поводу Чижова дал ему следующую характеристику: «…без сомнения, он есть только славянофил, вроде других московских славянофилов, даже патриот русский, но патриот, не знающий никаких пределов, и мечтатель бесполезный. Самыми занятиями и направлением своим он не только не обещает ничего существенного и истинно важного, напротив того, может сбивать с толку молодое поколение и сделаться источником вреда… Посему я полагал бы освободить Чижова из-под ареста, но не дозволять ему издание журнала, воспретить выезд за границу и учредить над ним секретное наблюдение» [60].
Это предложение было утверждено Императором. Чижову отныне запрещалось проживать в обеих столицах. Вместе с тем ему было «Высочайше разрешено, отстранив все идеи и мечты славянофилов, продолжать литературные занятия, но с тем, чтобы он свои произведения вместо обыкновенной цензуры представлял на предварительное рассмотрение шефа жандармов [61]».
Другого славянофила, проходившего по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе, Н.А.Ригельмана, предложено было перевести на службу в одну из великороссийских губерний, но благодаря поручительству Д.Г.Бибикова, киевского военного генерал-губернатора, он был оставлен в Киеве под строгим полицейским надзором, без права выезда за границу.
Члены Кирилло-Мефодиевского общества были приговорены к различным мерам наказания.
Шевченко был отдан в солдаты под строжайший надзор с запрещением писать и рисовать — за сочинение стихов «самого возмутительного содержания», в которых он «с невероятною дерзостию изливал клеветы и желчь на особ Императорского Дома, забывая в них личных своих благодетелей («Карл Брюллов, — упоминалось в деле Шевченко, — написал портрет В.А.Жуковского, который представил его Государю Императору. Его Величество и прочие члены Августейшей фамилии сделали складку и деньги послали через Жуковского Брюллову, а Брюллов на эти деньги выкупил Шевченко на свободу…») [62]
Гулак как главный руководитель общества, «человек, способный на всякое вредное для правительства предприятие», был осужден «за упорное запирательство» к трехлетнему заключению в Шлиссельбургскую крепость.
Остальные члены Кирилло-Мефодиевского общества были сосланы. Третье отделение выделило каждому из них (в том числе и Чижову) «денежное вспомоществование на обмундирование и первоначальное обзаведение» — по 200 рублей серебром.
Не забыты были и родственники. Невесте Костомарова, арестованного накануне свадьбы, было выдано 300 рублей на обратный путь в Киев. Матери Костомарова, приехавшей в Петербург вместе с невестой сына, кроме возмещения расходов на дорогу (300 рублей), было выплачено жалованье сына за все время его заключения (600 рублей). Также жене Кулиша было выдано жалованье мужа [63].
В «Деле о Кирилло-Мефодиевском обществе», находящемся в настоящее время в Государственном архиве Российской Федерации, в фонде Третьего отделения, сохранился любопытный отчет, свидетельствующий о том, во что обошлось казне содержание в течение полугода подследственных. На стол с вином и водкой был употреблен 221 рубль 10 копеек серебром; чаю, сахару, сливок и булок поставлено на 33 рубля 70 копеек; куплено: «очки, бандаж, пиявок, горькой воды, коньяку, бумаги ватманской Шевченко, сигар, папирос, табаку…» — на 22 рубля [64]…
События 1847 года, надолго лишившие славянофилов надежды на издание собственного периодического печатного органа, упрочили их оппозиционность в отношении правительства. В то же время 1847 год, как и урок, вынесенный из трагедии на Сенатской площади в 1825 году, укрепил их в уверенности, что альтернативы прогрессу путем мирных, постепенных изменений «сверху» при активном участии общественных сил, не существует. В свою очередь, официальный Петербург, так и не решившись провести политический процесс над славянофилами и их «малороссийской партией», продолжал видеть в славянофильстве «подрывную силу», вполне способную «посягнуть на правительство и общее спокойствие отечества».
Революционные события 1848 года на Западе поселили у властей новые опасения. Последовавшие в 1849 году аресты Ю.Ф.Самарина и И.С.Аксакова преследовали цель запугать славянофилов и раскрыть их «преступные замыслы». Исключительной ловкостью «московских словен» объясняло правительство то обстоятельство, что ни один из них не оказался замешан в «заговоре петрашевцев». Лишь последовавшая за смертью Николая Первого «александровская весна», открывшая для России эпоху буржуазных реформ, позволила славянофилам вздохнуть свободнее.
Инна Анатольевна Симонова , кандидат исторических наук, член Союза писателей России
СНОСКИ
1 — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (далее — ОР РГБ). Ф. 332. К. 3. Д. 5. Л. 105 об.
2 — Русская старина. 1889. Т. 63. С. 380.
3 — Аксаков И. С. Федор Васильевич Чижов. Из речи, произнесенной 18 декабря 1877 года. М., 1878. С. 10.
4 — Государственный архив Российской Федерации (далее — ГА РФ). Ф. Третьего отделения (N109). I эксп. 1847. Д. 81. Ч. 15. Л. 6.
5 — Там же. Ч. 1. Л. 144 об.
6 — ОР РГБ. Ф. 332. К. 2. Д. 2. Л. 176 об.
7 — ГАРФ. Ф. Третьего отделения (N109). I эксп. 1847. Д. 81. Ч. 15. Л. 15.
8 — Зайончковский П. А. Кирилло-Мефодиевское общество (1846−1847). М., 1959. С. 115.
9 — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) (далее — ИРЛИ). Ф. 265. Оп.2. Д. 2998. Л. 1−1 об.
10 — Самарин Ю. Ф. Сочинения. М., 1911. Т.12. С. 279−281, 422−425.
11 — ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Д. 5.
12 — Аксаков И. С. Федор Васильевич Чижов… С. 11.
13 — ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N109). 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 19. Л. 162.
14 — ОР РГБ. Ф. 332. К. 50. Д. 3. Л. 12 об.
15 — Из писем Н. А. Ригельмана к Ф. В. Чижову от 2.VII.1865 и 11.I.1866. — Там же. Л. 3, 3 об., 9об., 10 об.
16 — Киевская старина. 1897. Т. 56. С. 4.
17 — Там же. С. 3−4.
18 — ОР РГБ. Ф.332. К.3. Д. 5. Л.121.
19 — См. записку В. М. Белозерского, опубл.: Украïна. Кн.1−4. Киïв, 1914. С. 81; также бумаги Г. Л. Андрузского: ГАРФ. Ф. Третьего отделения (N109). I эксп. 1847. Д. 9. Ч. 8. Л. 201−209; показания Н. И. Костомарова, опубл.: Матерiали до iсторiï Кирилло-Мефодiïвського братства. Признання кирилло-мефодiïвцiв. Киïв, 1915. С. 136.
20 — Русский архив. 1884. N.1. С. 419.
21 — Цит. по: Зайончковский П. А. Кирилло-Мефодиевское общество. С. 85.
22 — Семевский В. И. Н. И. Гулак // Галерея шлиссельбургских узников. Ч.I. СПб., 1907. С. 39.
23 — Киевская старина. Т. 56. Киев, 1897. С. 179.
24 — ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N 109). I эксп. 1847. Д. 81. Ч. 15. Л. 50.
25 — Дневник Ф. В. Чижова «Путешествие по славянским землям 1845 года"// Славянский архив. М., 1958. С. 252.
26 — ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N 109). I эксп. 1847. Д. 81. Ч. 15. Л. 5 об; Дневник Ф. В. Чижова «Путешествие по славянским землям 1845 года». С. 253, 258.
27- Литературное наследство. М., 1935. Т. 19−20. С. 125−126.
28 — Самарин Ю. Ф. О крепостном состоянии и о переходе их него к гражданской свободе. // Соч. М., 1878. Т. 2. С. 37.
29 — Акционер. 1860. 18.III. N12. С. 47.
30 — РФ. Ф. Третьего отделения (N 109). I эксп. 1847. Д. 9. Ч.19. Л.42−42 об.
31 — ОР РГБ. Ф. 332. К. 1. Д. 5. Л. 85, 183, 185 об.
32 — Дневник Ф. В. Чижова «Путешествие по славянским землям 1845 года». С. 200.
33 — Цит. по: Зайончковский П. А. Кирилло-Мефодиевское общество. С. 11.
34 — ОР РГБ. К. 2. Д. 1. Л. 48; Д. 2. Л. 178 об., 207.
35 — Там же. К. 3. Д. 3. Л. 117.
36 — Цит. по: Зайончковский П. А. Кирилло-Мефодиевское общество. С. 159, 25.
37 — ОР РГБ. К. 2. Д. 2. Л.175.
38 — Там же. Л. 144.
39 — Чижов Ф. В. Воспоминания… С. 245.
40 — Семевский В. И. Н. И. Гулак. С. 39.
41 — Русский архив.1884. N1. С. 403−404.
42 — И. С. Аксаков в его письмах. М., 1888. Т. 2, ч.1. С. 160; Русская мысль. 1916. Т. 9. С. 11.
43 — Русский архив. 1877. N 2. С. 229.
44 — Там же. С. 231−232.
45 — Цит по.: Стороженко Н. Кирилло-Мефодиевские заговорщики. Киев, 1906, с. 6.
46 — См. подробнее: Симонова И. А. К вопросу о взаимосвязи славянофильства с идеологией Кирилло-Мефодиевского общества. Ф. В. Чижов и кирилло-мефодиевцы // Советское славяноведение. 1988. N 1. С. 42−54.
47 — Русский архив. 1879. N 11. С. 327−328.
48 — См.: Никитенко А. В. Дневник в трех томах. М., 1955. Т.1. С. 304; см. также отрывки из дневника Н. А. Бомбелли за май 1847 года // Голос минувшего. 1918. Т. 10−12. С. 147, 148; а также письмо В. А. Серебрякова к А. А. Иванову от 11.VI.1847. — ОР РГБ. Ф. 332. К. 51. Д. 43. Л. 8.
49 — Стороженко Н. Кирилло-мефодиевские заговорщики. С. 3; ср. ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N109). 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 1. Л. 1, 1 об.; Ч. 2. Л.167, 167 об.
50 — ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N 109). 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 18. Л. 17 об., 20−21 об.
51 — Там же. Ч. 19. Л. 102; См. также: Ч. 18. Л. 23 об.
52 — Там же. Ч. 18. Л. 23, 23 об.
53 — Там же. Л. 70−74.
54 — Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 306.
55 — Аксаков И. С. Федор Васильевич Чижов… С. 10.
56 — Чижов Ф. В. Воспоминания… С. 260.
57 — ГАРФ. Ф. Третьего отделения (N 109). 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 15. Л. 72 об.- 73, 111 об., 112, 113, 117, 177 об., 120 об., 123.
58 — Там же. Ч.1. Л. 167.
59 — Цит. по: Звавич И. С. Дело о выдаче декабриста Н. И. Тургенева английским правительством // Тайные общества в России в начале XIX столетия. М., 1926. С. 90.
60 — ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N 109). 1 эксп. 1847. Д. 81, Ч. 15. Л. 129.
61 — Из доклада гр. А.Ф. Орлова «Об Украйно-Славянском обществе» // Русский архив. 1892. N. 7. С. 306.
62 — ГА РФ. Ф. Третьего отделения (N 109). 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 1. Л. 174 об.; Ч. 19. Л. 65 об.
63 — Там же. Ч. 1. Л. 187 об.-188, 210.
64 — Там же. Л. 229.
https://rusk.ru/st.php?idar=110295
|
|
