 |
| Независимая газета | Николай Климонтович | 29.03.2005 |
Но добро б гуманистическое богоборчество сводилось лишь к бытовому обличению жадного и не всегда благопристойного клира. Нет, это была именно война с Богом, обратная сторона веры, и сама страстность этих разоблачений и этих борений свидетельствовала, конечно, о ее религиозном происхождении. Вообще страстный атеизм это, разумеется, изнанка веры, это со-мнение, и о чем-то в этом духе говорил и Версилов в «Подростке», и сам Достоевский в «Дневнике». И вот в сегодняшний, казалось бы, совсем неподходящий, момент это уже традиционное для Нового времени богоборчество, долгие времена считавшееся свободомыслием, вдруг стало неудовлетворительным и недостаточным. Как бы иссякла страсть. Как написал недавно глашатай конца истории Френсис Фукуяма, надо признать, что ни религия, ни религиозные чувства не умерли.
Для людей религиозных это умозаключение может показаться глуповатым. Но для многих и многих людей светских в этом что-то есть, это отвечает каким-то подсознательным надобностям, на которые предпочитали не обращать внимание. Жажда божественного выжила, и в сугубо прагматическую эпоху это факт отнюдь не банальный. О чем и напоминает американский профессор-японец.
Поскольку факт — налицо, то наука никак не могла пройти мимо. И вот подоспело сообщение, что американским биологам удалось выделить ген веры в Бога. Что с помощью электроники можно определить, искренне ли верует человек… Естествоиспытатели во все времена грешили известным простодушием, и легенды о ванне Архимеда или о Ньютоновом яблоке в некотором смысле того же ряда. Но объяснять природную религиозность человека с помощью генетики пока еще никто не догадался. Из того же ряда и один из последних романов Джона Апдайка — в русском переводе «Россказни Роджера»; он посвящен компьютерному доказательству бытия Божиего. Это тоже очень наивно и мило по-американски. Особенно если учесть, что в известном смысле сам писатель Апдайк и его писательская продуктивность уже являются таким доказательством, и компьютер здесь не нужен.
Оставляя в стороне высокие образцы религиозного служения, надо заметить, что религиозные проявления сегодня входят в повседневную, еще недавно вполне светскую жизнь, приобретают черты привычного обихода. Речь, конечно, не о ношении нательных крестиков как бижутерии, соблюдении постов с целью похудания, окунании в прорубь как моржевании. Но — и не о сознательном и всегда трудном приходе к Богу. Речь не об этом. О том, что даже люди невоцерковленные крестят детей, венчаются и завещают себя отпевать. Даже те, кто никогда не был у причастия, ощущают как бы поэтическую сторону обряда. И поддаются этой поэзии. Или, скажем иначе, ей не сопротивляются. Живое тепло русских храмов, потрескивание свечей у иконы Николая Мирликийского, традиция Иордани, освящение воды и плодов, еловые ветви, наивно украшающие рождественские ясли, весь строй православной службы — одновременно поэтичны и внятны самым простым душам, которые знать не знают о существовании анапеста и никогда не читали богословских сочинений.
Это не объяснить лишь модой. Равно как и попытками официоза использовать церковные традиции в своих политических играх и в целях пропаганды, хотя есть и то и другое. И это даже не заслуга самой Церкви. Так, по-видимому, сегодня выражается у обычного, массового человека, не задающегося трансцендентальными вопросами, потребность отвернуться от телевизионного экрана и приглушить попсу. Это — естественная тяга к милому и теплому, подчас торжественному, но естественному, имеющему самые древние корни и уже потому искреннему. Это, можно сказать, становится элементом массовой культуры, если, конечно, не придавать этому словосочетанию негативного оттенка. Опять-таки речь о повседневной жизни далеких, в общем-то, от церкви людей, об элементе нового стиля жизни, когда забота о здоровье близких людей, скажем, перешла в устойчивую потребность поставить за них в храме свечку. Можно, конечно, объяснять это на молекулярном уровне, но речь — о тяге к укладу, к традиции, к упорядочению повседневности, в конце концов просто к доброму жесту. И, конечно, к корням. То есть это неосознанная и неформализованная потребность в защите от грубости мира. И если уж идти еще дальше, то разочарование в будущем, хоть светлом коммунистическом, хоть еще более сияющем капиталистическом.
И все это не случайные черты, не наносные привычки. Это какой-то важный сейчас витамин. И настойчивое стремление современного искусства играть с религиозными символами — это, от противного, тоже констатация неудовлетворенной потребности, это лишь такая форма все той же тяги, скажем так, согреться у алтаря… Можно быть сколь угодно скептиком или концептуалистом, можно быть постмодернистом или даже постпост, но это тебя не спрячет от холода. И наше похолодание все равно погонит к костру. А похолодание налицо — читайте сводки погоды.
