Православие в «Эпоху междуцарствия»

Государствообразующей Церкви нужна симфония с государствообразующим народом

Возрастающая роль Православия в жизни современной России, необходимость укрепления «самостояния» нашего народа и государства, растущие мировые опасности, перед которыми мы стоим, диктуют необходимость серьезного изменения церковно-государственных отношений, по сути, поставления их на качественно иной уровень.

Жизнь показала, что происшедший на рубеже 80-х — 90-х годов прошлого века слом «тысячелетней русской парадигмы», как об этом говорили тогда идеологи «перестройки», парадоксально сопровождавшийся как раз пышным празднованием 1000-летия Крещения Руси и формальным возвращением Церкви в публичную жизнь, за чем последовала невиданная в истории перекройка всей, как тогда еще говорили, «государственно-правовой надстройки», которую более корректно было бы назвать рецепцией евроатлантического права, привела только к разорению страны, которая начала медленно подниматься, причем, утратив значительную часть своих земель, только через десятилетие. При этом в ходе последних лет все более становится ясно, что Россия восстанавливается не в образе коммунистической державы 30 — 60-х, и не в образе Российской Империи 18−19 веков, но через более глубокий синтез, включающий в себя не только советский и имперский периоды, но и — может быть, не всегда явно, но всегда мощно — архетипы Московского Царства, которым противостоят идеи «иного синтеза» — западнической демократии плюс феодальной раздробленности. При этом отношения между Государством и Церковью оказываются, как и в эпоху Московского Царства, важнейшим обстоятельством исторического бытия.

В православной традиции идеалом считается т.н. «симфония» Царства и Церкви, утвердившаяся в Византийской империи, а затем перешедшая в Московское Царство. Принцип симфонии заключается в том, что светская и церковная власть находятся в состоянии согласия и сотрудничества, по аналогии с Божественной и человеческой природой Христа, «нераздельной и неслиянной». В 6-й Новелле св. Императора Юстиниана (VI в.) для Патриарха Епифания говорится: «Величайшие блага, дарованные людям высшею благостью Божиею, суть священство (ιερωςύνη) и царство (βαςιλεια), из которых первое заботится о Божественных делах, а второе руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому ничто не лежит так на сердце царей, как честь священнослужителей, которые со своей стороны служат им, молясь непрестанно за них Богу. И если священство будет во всем верным Богу, а царская власть будет по правде управлять вверенным ей государством, то будет полное согласие между ними во всем (ςυμφωνία τις άγαθή), что служит на пользу и благо человеческого рода. Поэтому мы прилагаем величайшее старание к охранению истинных догматов Божиих и чести священства, надеясь получить чрез это высшие блага от Бога и крепко держать те, которые имеем». А Император Иоанн I Цимисхий (925−976) писал: «Я признаю две власти в этой жизни: священство и царство. Создатель мира вручил первой заботу о душах и последней — заботу о телах, если ни одна из них не ущемлена, мир находится в безопасности».

В «Большой энциклопедии Русского народа» (ред. О.А.Платонов) говорится: «Являясь образцом идеальных соотношений между Церковью и государством, такая симфония характерна тем, что даже если она и не всегда достижима в совершенстве, ее принципиальное признание является одним из важных стимулов и ориентиров для стремления к легитимности государства и к безпорочности священства». В частности, имеется в виду недопустимость умаления царской власти, поскольку «Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле Царя, по образу Своего вседержительства Царя Самодержавнаго, по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века Царя наследственного» (святитель Филарет Московский). Вселенский патриарх Антоний Четвертый (1388−1395) писал Великому князю Московскому Василию Дмитриевичу так: «Нет ничего хорошего, если ты говоришь: мы имеем церковь, а не царя. Невозможно христианам иметь царство, но не иметь царя. Ибо Царство и Церковь находятся в тесном союзе между собою, и невозможно отделить их друг от друга. Послушай верховного апостола Петра, говорящего в первом соборном послании: Бога бойтеся, царя чтите», не сказал «царей», чтобы кто не стал подразумевать именующихся царями у разных народов, но царя", указывая на то, что один только царь во вселенной.

Не будем также забывать, что в византийскую эпоху все пять изначальных Патриархий находились в пределах Империи, и Император являлся посредником между ними. Именно он, предстательствуя от имени мирян, созывал Соборы, а затем, хотя и не имел на них решающего голоса, утверждал соборные решения, считавшиеся без его подписи недействительными. Все это записано в Номоканоне (Кормчей).

Первохристианскую общину («экклесию») часто противопоставляют Империи и даже называют первоосновой всего либерального и левого дискурса, противопоставляющего свободную личность государству, а также «общечеловеческие ценности» народно-национальным. Даже если это так (а это не так — вспомним послания св. Апостола Павла, посвященные отношению христиан к царству), Вселенские Соборы утвердившие зрелое Православие, целиком преобразили церковно-государственные отношения, создали новую онтологию Церкви и Царства, ставшую незыблемым церковным, а затем и народным, преданием.

Православные государствоведы, прежде всего, русские, на протяжении длительного времени полемизировали с католическими и протестантскими теологами, полагавшими государственность результатом некоего снисхождения к немощи — и даже преступности (короли, согласно римской доктрине, суть потомки разбойников, чья власть подтверждается чрез помазание от епископов) человека. Критикуя такую точку зрения, Лев Тихомиров писал: «В протестантстве очень распространена мысль, будто бы в Библии царская власть не одобряется и составляет, по выражению Библии, «грех перед Господом». У историка вообще точного и безпристрастного, как Шлоссер, прямо говорится, будто бы учреждение царства «резко противоречило законодательству Моисея, по которому главою государства признавался один только Бог. Трудно понять, как повторяют подобные вещи люди, читавшие Библию». Согласно Тихомирову, «в Библии мы находим все последовательное отношение Бога к устроению различных сторон личной и общественной жизни согласно с законом Божественным. В конце этого устроения на своем месте являются и государственность, но не раньше, чем для нее готова почва социальная». Ссылка на Ветхий Завет вообще вряд ли может быть уместной применительно к государственности христианской, о чем говорил в «Слове о законе и благодати» еще митрополит Киевский Иларион (прп. Никон Киево-Печерский): «Ибо вера благодатная по всей земле распространилась и до нашего народа русского дошла. И законническое озеро высохло, евангельский же источник наполнился вод и всю землю покорил и до нас разлился. Ведь вот уже и мы со всеми христианами славим Святую Троицу, а Иудея молчит».

Мы должны помнить, что, кроме всего прочего, на почве искаженного прочтения Ветхого Завета, прежде всего, Книги Судей, весь смысл которой в том, что в эпоху «судейства» не только царской власти, но и храма с оформленным богослужением не было, на Западе выросла идея клерикализма — власти духовенства на земле, неизбежно влекущей утверждение принципа «христианской демократии» в государственно-правовой жизни, никогда так и не прижившегося в России. Клерикализм есть извращение ветхозаветной (перешедшей затем в Ислам) теократии, на христианской почве неизбежно перерастающей в цареборческую и крестоборческую ересь, а в повседневной жизни — в вопиющие злоупотребления, противоречащие уже и изначальной христианской морали с ее апофеозом целомудрия, нестяжания и жертвенности. Лев Тихомиров по этому поводу писал: «Извращение же это обычно лишь при посредстве иерократии, которая создает «князей церкви», пышных владетелей феодалов или землевладельцев и коммерсантов, которые имеют целую организацию свою подручных, точно так же чем-нибудь владеющих, и все это требует себе привилегий, особых законов, неподсудности государству и т. п. Но насколько государственный интерес и христианская обязанность монарха требует от него быть послушным сыном Церкви, настолько же он как монарх, должен страшиться иерократии, клерикализма и всякого погружения церковной организации в мирские интересы».

Клерикализм вообще не является православным учением. Он отвергнут Господом Нашим Иисусом Христом, сказавшим, что «царство Мое не от мiра сего», не принят Вселенскими Соборами, церковным Преданием и каноническим правом. Можно говорить о клерикализме в римо-католическом учении, но не в православии. Это конечно не означает, что Церковь и государство всегда оказывались в гармонических отношениях: иерархи порой притязали на мирскую власть, а государство совершало насилие над верой.

В том числе и по этим причинам и обстоятельствам принцип симфонии был подорван церковной реформой и папоцезаристскими (стремлением поставить церковную власть выше государственной) при Патриархе Никоне, а затем «несоразмерным» вмешательством в церковные дела при Императоре Петре Великом. К тому же со второй половины XVII века Русская Церковь оказалась расколотой на господствующую т.н. Греко-Российскую и многочисленные старообрядческие согласия, большинство из которых утратило преемство и таинства. Раскол русского народа, переросший также и в очень глубокий раскол бытовой и культурный, был одной из причин падения Российской Империи в феврале 1917 года.

Следует признать, что подавляющее большинство российских церковных иерархов приветствовало февральскую революцию и благословляло Временное правительство, рассчитывая, что свержение монархии приведет к некоему восстановлению теократического (на самом деле иерократического) строя «по библейским образцам»: двухвековое семинарское обучение по протестантским учебникам сделало свое дело. Однако история свое слово сказала: жесткость Советской власти оказалась стократ тяжелее, чем все имперские «стесненеия» за все века, а официальной идеологией православной страны парадоксальным образом был объявлен «воинствующий атеизм», носивший, впрочем, отчетливые черты религиозной веры, в чем — несмотря на то, что большинство его идеологов к русскому народу имело мало отношения — на самом деле проявилась исконная русская вера в «царство правды» и неприятие «буржуазной» теплохладности.

Тем временем, вопреки революционной разрухе и коммунистической идеологии, Советский Союз, начиная уже с 30-х годов, стал все более приобретать традиционные черты российского общества, а русский народ, вопреки формальному атеизму, сохранял черты и нравственные устои православного народа — примерно до конца 50-х-начала 60-х годов. Этому способствовал и короткий период «церковной весны» 1943−1956 гг., связанный с Победой над европейской агрессией и восстановлением Патриаршества. Начавшаяся со времен «хрущевской оттепели» вестернизация жизни привела к распаду СССР в 1991 году, при этом вестернизация сознания коснулась и Церкви, и верующих, в особенности из среды интеллигенции, для которых религиозная вера все более отождествлялась с политической оппозицией и либеральными устремлениями (хотя м? ньшая, более консервативная часть была скорее склонна к механической — без учета какой-либо органики — реставрации дореволюционного прошлого, что, впрочем, тоже использовалось Западом в «холодной войне»). Поэтому после 1991 года Церковь «обрела свободу», но эта свобода была лишь углублением провозглашенного большевиками «отделения от государства», точнее, исполнением этого «ленинского тезиса» буквально (в короткий период 1943—1956 гг. вновь возникло некоторое подобие «симфонии», а затем, после т.н. «хрущевских гонений», Церковь, хотя гонения как таковые и прекратились, попала под жесткий пресс партийно-политического руководства).

Либеральная рецепция 90-х еще раз показала, что отказ от традиционных парадигм (любых) ведет не к прогрессу, как это навязывалось одними и наивно предполагалось другими, а только к регрессу, гниению и утрате жизнеспособности.

Здесь надо указать и вот на что: православная «симфоническая монархия», несмотря на ее падение, продолжает оставаться идеалом православного государства и общества, единственно полноценным типом государства, которое, даже когда его нет в наличии, указывает на ориентир православной государствоведческой мысли. Православный человек не может не скорбеть о ее утрате, подобно тому, как старообрядцы-безпоповцы не могут не скорбеть об утрате законного священства.

Крушение либеральных иллюзий, открытая самодемонстрация неспособности либерализма решить ни одну из проблем, накопившихся не только за годы постсоветской и советской истории, но и за многие столетия исторической России показали также и невозможность существования русского космоса без «идеи-правительницы», каковой многие десятилетия являлся уже сильно русифицированный и даже отчасти вписавшийся в традицию «марксизм-ленининизм» (на языке которого как власть, так и ее противники уже научились говорить все, что угодно, в том числе и прямо марксизму как таковому противоречащее), ставший своеобразным «пантеизмом живой материи», культом народа, Родины, матери. Но надо помнить и то, что внутренне он был противоречив: собственно марксистское в нем восставало против «почвенного», и не случайно предательство страны шло под лозунгами «больше социализма, больше демократии». Крах и марксизма, и либерализма научил многому. Не случайно уже с середины 90-х годов не без активного содействия Кремля в стране идет так до сих пор и не завершившийся поиск «национальной идеи». Большинство «разработчиков» так или иначе соотносят ее с Православием. Но для этого нужно даже уже и сейчас начать изменять статус Церкви в рамках т.н. «светского государства».

Законодательное повышение статуса Православия как религии необходимо и в интересах национальной безопасности России. Так, бывший госсекретарь США, член Трехсторонней комиссии и одни из самых влиятельных членов «мировой элиты» Генри Киссинджер в выходящем на греческом языке журнале «Немезида» писал — правда, о Греции, где государствообразующей религией тоже является Православие, — так: «Греческим народом трудно управлять, и поэтому его следует глубоко поразить в его культурных корнях. Тогда он образумится. Я имею в виду, что мы поразим язык, религию, их духовные и исторические ресурсы, чтобы уничтожить для него всякую возможность развиваться, выделяться, самостоятельно существовать» (Nemesiz, тт. 35, 20.2.1997). Причем, если прежде делался акцент на противодействие именно Православию как религии, как это происходило в 20-е и 60-е годы прошлого века, то теперь речь идет о выветривании собственно Православия, превращение его в «религию среди религий», в часть т.н. «иудеохристианства» или «еврохристианства» — зачастую под видом, как ни странно, «православной миссии» и «диалога». Зачастую само духовенство, порой ради т.н. «расширения паствы», с радостью принимает условия такой «миссии». Это тупик. Не растворяться в мире, а возвышаться над ним — таким должно быть положение Церкви. В противном случае церковные идеалы размываются, а порой подвергается порче и богослужение. Таким, например, затемнением «света мipoве» являются попытки перевода его на современный русский язык (так, на ектениях у одного из «модернистов» вместо «благорастворения воздухов» молятся «о хорошей погоде», а на Украине вообще доходит до комического «хай дувае Сруль на Пана»).

Здесь необходимо сделать оговорку. Как и социалистическая, православная идеология (речь не идет о глубинном, внутреннем Православии, связанном с таинствами Церкви, а именно об исторической идеологии) двойственна. Если акцент делается именно на Православии, его Предании, образе жизни, месте в истории России, то есть на том, что принято называть «Русской верой», то это будет одно. Если же акцентировать т.н. «общехристианство», его средиземноморские корни, космополитизм, персонализм и т. п. — совсем другое, часто противоположное. И тогда «горбачевская» постановка вопроса «больше христианства, больше общечеловечности» будет иметь и «горбачевские» последствия, в том числе и для самой Церкви, очень сильно отличающейся от активно проповедующих и даже навязывающих нам это «общехристианство» и эту «общечеловечность» (которых на самом деле не существует) западнохристианских конфессий.

Помимо всего этого, следует признать прямо: препятствием для любой формы идеократии в России является сама произведенная на рубеже 80 — 90-х годов прошлого века рецепция евроатлантического права и многие положения либеральной по своей природе Конституции 1993 года и иного законодательства, в том числе Закона о свободе совести и религиозных объединениях (1997 г. в ред. 2006 г.), целиком написанные на основе «просвещенческих», антирелигиозных теоретических принципов Французской революции 1789−93 гг. Какой здесь выход? Можно ли изменить ситуацию без очередной крутой ее ломки, постепенно?

В любом случае без очень серьезных изменений в Конституции не обойтись. Причем, речь идет именно об основах конституционного строя, изменение которых, как известно, требует созыва Конституционного Собрания по одобрению вносимых изменений двумя третями Совета Федерации и Государственной Думы. Это весьма серьезное политическое решение, но оно должно быть принято. Прежде всего, речь должна идти о перереформулировании части 2 ст. 13 Конституции РФ, которая в новой редакции должна звучать примерно так: тезис «никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной» должна быть переформулирована и выглядеть примерно так: «В основе деятельности государства лежат многовековые исторические традиции России, опирающиеся на Православие и другие традиционные религии ее коренных народов. Никакая идеология не может устанавливаться как обязательная для ее граждан».

Идет ли речь о государственной религии? Думается, так ставить вопрос не следует. Бюрократизация Церкви после Петра I, хотя и была реакцией на чисто клерикальный проект Никона, а затем и «католичествующих» западно-русских епископов и духовенства (Симеона Полоцкого, Епифания Славинецкого, Стефана Яворского и др.), вела к таким явлениям, как например, обязательное причастие для чиновников и учащихся (в результате в Великий Пост 1917 года число причастников в стране составило лишь около 10%, а в армии чуть ли не 2−3%), не говоря уже о вопиющих безобразиях в старообрядческом вопросе (до 1905 г. не был урегулирован вопрос о «законности» старообрядческого брака). «Церковь не наймит казенный», как писал Н.Клюев. Вопрос должен быть решен в близкой плоскости, но не тождественно «государственной религии».

Напомним, что религия называется государственной, если государство защищает интересы данной религии и само декларирует свою принадлежность к ней. Исповедание государством такой религии выражается, например, в обязательном участии ее руководителей в религиозных обрядах и изучении религии в школах, в получении зарплаты духовенством из государственного бюджета и т. п. Государственная религия влияет на законы страны и сама испытывает на себе влияние со стороны официальной идеологии и политики (см. «Христианство и религии мира». Учебное пособие. http://www.klikovo.ru/db/book/msg/6685).

Отвергая для современной России применительно к Православию понятия «государственная религия», некоторые государство- и правоведы, публицисты, представители духовенства вновь говорят о возрождении симфонии, но уже не как «симфонии властей», а как «симфонии Церкви с «гражданским обществом»». На наш взгляд, «гражданское общество» — ошибочная теоретическая конструкция, реципированная в начале 90-х российской теорией государства и права из европейской и американской юридической и социологической науки. Начать здесь следует с того, что четкого определения гражданского общества нет (само понятие, как и «государство-нация», «правовое государство» и т. п. появляется также в конце XVIII в. на базе антимонархических и антицерковных революций). В соответствии с либеральной традицией, гражданское общество определяется как пространство между государством и семьей, заполненное множеством объединений граждан, защищающих гражданские и политические права, защищающие требования общественности и отстаивающие «либеральные ценности». Марксисты показали, что гражданское общество — результат процесса развития рыночных отношений в эпоху капитализма, причем неомарксисты вслед за Антонио Грамши рассматривают его как исключительно «конфликтную область, где общественные институты воспроизводят и распространяют господствующие, но постоянно являющиеся предметом опровержения идеи и ценности, связанные с капитализмом».

Современные западные исследователи разделяют «гражданское общество», т. е. опять-таки пространство между государством и семьей, где люди собираются вместе, чтобы отстаивать общие интересы, и «политическое общество», включающее в себя партии, институты законодательства и выборов, через которое организованные интересы вступают в коалиции и борются за политическую власть. В современном российском учебнике для юридических ВУЗов (издание Юридической Академии) гражданское общество — это «система самостоятельных институтов и отношений, которые обеcпечивают условия для реализации частных интересов и потребностей индивидов и коллективов, для жизнедеятельности социальной, культурной и духовной сфер, их воспроизводства и передачи от поколения к поколению». При этом как западная, так и современная российская теория связывает гражданское общество прежде всего со сферой частного бизнеса. В результате гражданское общество «способствует изменению баланса сил между властью и обществом в пользу последнего», «внедряет и поддерживают демократические ценности и всегда связано с деятельностью неправительственных организаций. Таким образом, концепция гражданского общества в любом его современном толковании (а их в целом два — либеральное и марксистское, причем, последнее все более уходит в прошлое) — несет вполне определенную — и единственную — идеологическую нагрузку, мягко говоря, имеющую мало общего с православным учением.

Речь идет, прежде всего, о заведомом противопоставлении гражданского общества и государства не в пользу второго, что сущностно важно для либеральной доктрины. Образуя «симфонию с гражданским обществом», Церковь заведомо оказывается в положении противника государства, пусть латентно.

Если же «гражданское общество» по определению не включает в себя такой важнейшей для Церкви институт как семья, то о какой вообще «симфонии» с ним может идти речь?

Кроме того, современное понимание гражданского общества, включающего в себя т.н. неправительственные организации, в том числе имеющие иностранное подчинение и финансирование применительно к положению Церкви вообще может привести к тому, что возникает «симфония» не с Государством Российским, а с иностранными и транснациональными структурами — даже, например, с Бильдербергом и Трехсторонней Комиссией. В таком же формате возможно и начало взаимодействия с Ватиканом, отношения с которым, по нашему мнению, вполне можно строить на государственном, но никак не на церковном уровне. Сила Церкви — не в ее самостоятельном политическом, экономическом, дипломатическом действии, а прежде всего в молитве и нравственном примере, «неотмирности», представлении обществу идеала без слияния с обществом.

Гораздо более верной, чем «симфония с гражданским обществом», представляется нам идея Православия как общенациональной религии, также имеющая своих сторонников. Так, главный редактор журнала «Право и безопасность» С.О.Бычков («Право и безопасность» 1−2 (22−23), июль 2007: http://dpr.ru/pravo₂₀_22.htm) прямо указывает: «В связи с многовековой традицией и нынешней конфессиональной структурой российского общества, естественной базой общенациональной идеологии России являются принципы, следующие из Православия. Подобное утверждение автор основывает на данных социологических исследований Российского института общественного проектирования (осень 2006), в соответствии с которыми на вопрос о религиозной принадлежности 62% населения назвали себя православными, около 8% - мусульманами, 15% - атеистами, 14% - «внеконфессиональными» верующими, 1,2% прошли по графе «другое» — буддисты, иудеи, представители неправославных христианских конфессий (в т.ч. римо-католики). Среди православных 8,5% «активных» (несколько раз в месяц посещают храм и регулярно причащаются), 20,8% - «умеренных» (в храме 1 раз в месяц и реже), 21,3% - «пассивных» (заходят по большим праздникам). При этом мы должны иметь в виду, что православная экклезиология не знает деления на «практикующих» и «непрактикующих», установленного в католицизме. С.О.Бочков пишет: «Конечно, речь не идет об установлении Православия в качестве государственной религии в России. Однако необходимо использовать потенциал Православия, а также нормативно оформить тот особый статус, который исторически имеет Православие в России, дать правовое оформление влиянию, которое православная традиция оказывает на выбор Россией своего пути». С.О.Бочков считает, что настало время законодательного оформления понятия общенациональной религии. Он разъясняет: «Отличие общенациональной религии от государственной заключается в том, что государственная религия — это религия, встроенная в структуру государственной власти, а общенациональная религия — элемент гражданского общества. Общенациональная религия не должна быть обязательной для исповедания, но должны приниматься меры по ее защите и поддержке как части общенационального духовного достояния, в силу ее особого значения для обеспечения суверенитета и единства страны, сохранения национальной идентичности, традиций и культуры». Речь идет, по мысли автора, об аналогии между определением статуса русского языка как государственного (ст. 68 Конституции РФ) и предполагаемым статусом Православия: «Статус русского языка как государственного закреплен федеральным законом от 01.06.06 «О государственном языке Российской Федерации», накопленный опыт может быть использован и при определении статуса Православия как общенациональной религии Российской Федерации». Так же, по мысли С.О.Бычкова, должно быть введено понятие «национальные религии республик-субъектов РФ» — по аналогии со статусом национальных языков.

При всем том, что идеи С.О.Бычкова представляют собой большой шаг вперед на пути к восстановлению традиционных взаимоотношений государства и Церкви в России, они также нуждаются, на наш взгляд, в определенной правке. Дело в том, что, хотя по официальным критериям ООН Россия является мононациональным государством (титульная русская нация составляет более 80% населения), Конституция определяет жителей РФ как «многонациональный российский народ». К тому же само слово «нация», рожденное «эпохой Просвещения» и — сугубо — антицерковной по сути своей Французской революцией 1789−93 годов, и породившей понятие Etat-Nation («государство-нация»), вряд ли применимо в контексте приближения к традиционным принципам отношений Церкви и государства. Правильно было бы все же заменить понятие «общенациональная религия» на «государствообразующая», но также ввести и понятие государствообразующий народ (нация), имея в виду, естественно, русский народ — по той же самой аналогии с русским языком: не будем забывать, что слово язык и означает народ. Вопрос о принятии Конституционного Закона о русском народе давно назрел и требует решения (тема эта, впрочем, требует особого рассмотрения). В этом случае, вводя триединство — государствообразующий народ, государствообразующий (государственный) язык, государствообразующая религия — мы тем самым могли бы избавиться от ряда историко- и политико-юридических нонсенсов, мешающих правовому регулированию важнейших общегосударственных вопросов. На доктринальном уровне это было также разрешением противоречия между «российским государственничеством» и «русским национализмом», доводимом до крайности в разработанном западными спецслужбами и внедренном в нашу идеологическую реальность концепте «русские против России» как обоснования т.н. «сепаратизма русских субэтносов» («национал-демократии»). Повторим, все это взаимосвязано.

В чем отличие государствообразующей религии от государственной, более или менее точно сказал известный политический обозреватель Михаил Леонтьев: «Да, религия — частное дело. В масштабе отдельной человеческой личности. Но в государственном масштабе религия не может быть «частным делом», тем более если это государствообразующая религия, как Православие в России. Мы знаем массу примеров, когда такого рода взаимоотношения между государством и Церковью никто не воспринимает как ущемление прав других конфессий. Взять ту же Великобританию. Есть выражение «свобода совести» — на мой взгляд, безумное и безсмысленное. Объяснить нормальному человеку, что это такое, невозможно <…> Нельзя насильно заставить людей соблюдать религиозные нормы. Но, с одной стороны, можно и нужно делать все, чтобы люди сами захотели соблюдать эти нормы. А с другой стороны, не надо делать ничего, что бы разрушало такие нормы» (http://www.foma.ru/articles/596).

Другой известный публицист, Владимир Семенко, смотрит еще шире. Он говорит о неизменно пребывающей — даже когда она не носит такого названия — имперской парадигме России (почему это именно так, вопрос иной). Он пишет: «В имперской модели, являющейся, на первый взгляд, достоянием исторического прошлого, основой базовых, «рамочных» ценностей, универсальных для данного государства и высших по отношению ко всем национальным культурам входящих в него народов, является социокультурная, цивилизационная, государственно-политическая традиция <…> Российская традиция государственно-политического строительства особую, мы бы сказали, системообразующую роль отводит здесь православной монархии. Бурные эксцессы ХХ в. ясно свидетельствуют о том, что всегда, когда происходит в России государственно-патриотический подъем (как, скажем, во время Великой Отечественной войны), монархический архетип в сознании народа и своего рода «следы» монархической традиции в государственном строительстве, пусть и в суррогатно-искаженном виде, обязательно всплывают на поверхность исторического процесса. В случае имперской модели следует, разумеется, говорить об особой роли государствообразующего и культурообразующего народа. Положение же и роль меньшинств адекватнее всего характеризуется словами: почетные и уважаемые младшие братья. Полная свобода в развитии всех своих национальных и религиозных традиций предоставляются меньшинствам лишь при условии признания ими государствообразующей и культурообразующей роли «титульного народа» и его религии».

В связи же с проблемой т.н. «неверующих» (хотя, на наш взгляд, таковых вообще нет, поскольку «неверие» есть тоже нечто, принятое на веру), все точки здесь расставил Виталий Третьяков: «Оставаясь человеком неверующим, я давно уже понял, что личное неверие это одно, а колоссальная общественная значимость религиозной веры и РПЦ как одного из государствообразующих институтов России — другое. И плодотворное и непротиворечивое взаимодействие здесь и возможно, и необходимо (http://v-tretyakov.livejournal.com).

Статус государствообразующей религии отличается от статуса религии государственной прежде всего в том, что он оставляет место для личного иноверия и личного неверия, но ставит жесткие преграды для распространения на социальном уровне не только собственно антирелигиозной идеологии, но и образа жизни, бросающего вызов основанным на вере обычаям или нравственности — без посягательства на частную жизнь, которая будет оставаться частной, и ее возможные отклонения допускаются лишь на частном уровне.

Государство не может быть безразличным к государствообразующей религии. Еще и вот почему. Необходима координация деятельности раздробленных пока еще секторов Русского Православия. Оно остается разделенным, и ни одна церковная юрисдикция не представляет его полностью. В мае 2007 года произошло воссоединение РПЦ и Русской Православной Церкви за рубежом. Не будем скрывать — важную роль в этом событии сыграл Президент Владимир Путин. Именно с его посещения Джорданвилля (ранее в 1996 г. это делал кандидат в президенты генерал Александр Лебедь) начался объединительный процесс, инициированный именно государственной властью. Однако преодоление «малого раскола» ХХ века (весьма поверхностного, вызванного лишь разным отношением к Советской власти и не затронувшего собственно вероучительных и экклезиологических вопросов) — лишь самый первый, предварительный шаг. Необходимо преодоление «раскола великого» — трехсполовинойвековой давности. Поместный Собор 1971 года, отменивший клятвы на русский древлеправославный чин и его сторонников, наложенные Большим Московским Собором 1666−67 гг., — тоже только начало. Необходимы встречные шаги — покаяние «никониан» перед старообрядцами с одной стороны и признание старообрядцами наличия апостольского преемства у «никониан» — с другой, после чего должен быть начат диалог о преодолении раскола. Инициатива здесь, на самом деле, должна принадлежать как раз Главе государства. При этом со стороны старообрядцев в нем должны участвовать не только РПСЦ («Белокриницкое согласие»), но и Древлеправославная Церковь («Новозыбковцы»), и безпоповцы — не только Поморское и Старопоморское («федосеевское») согласия, но также и часовенные Сибири и Урала, спасовцы и т. д. Надо помнить, что другой стороной процесса восстановления полноты Русской Церкви было бы также и открытие пути к Земскому собору, соответственно восстанавливающего и полноту государственную, а это невозможно, если Церковь не едина, как она была едина в 1612 г. Пока же со стороны государства следует признать статус Старообрядчества как неотъемлемой составной Православия в его качестве государствообразующей религии (без различения согласий). Старообрядцы — православные христиане, ни в чем не погрешающие в догматике и этике Восточной Церкви и отличающиеся только — отчасти — в литургике и экклезиологии, что в любом случае уже делом государства не является: оно лишь может инициировать сближение и утверждать его, не входя в чисто церковные стороны дела. Поэтому государство не может вмешиваться в статус старообрядческих согласий и отдавать предпочтение какому-либо из них.

Повторим, без полноценного единства всех разорванных звеньев Русского Православия не может быть и полноценных долгосрочных государственных решений — ведь в 1613 году, когда был вынесен суд народный о своем государстве, никакого разделения на «старообрядцев» и «новообрядцев» не было.

Совершенствование законодательства о религии и религиозных объединениях должно происходить, разумеется, вместе с совершенствованием остального законодательства и прежде всего Конституции России, в частности, некоторые статьи можно скорректировать следующим образом: ст. 2: «Достоинство человека является его высшей ценностью и требует признания, соблюдения и защиты его прав и свобод, неотделимых от его обязанностей по отношению к своей стране, ее прошлым и будущим поколениям и собственной совести. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина — обязанность государства». Ст. 13.2. «Никакая идеология не может устанавливаться в качестве обязательной для личного (выделено нами — В.К.) исповедания граждан. Принуждение к публичному выражению идеологических позиций не допускается».
Ст. 14. 1. Государствообразующим народом России является Русский народ, а государствообразующей религией — Православие (включая Старообрядчество).
2. Государство признает особый статус Ислама и буддизма в национальных субъектах федерации с большинством мусульманского и будистсткого населения, а также другие традиционные религии коренных народов России.
3. Никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или общей.
4. Религиозные объединения отделены от государственных учреждений и равны перед законом.

Разумеется, такая корректура носит приблизитиельный, «прикидочный» характер.

В таком же духе должен быть пересмотрен Федеральный закон о свободе совести и религиозных объединений (от 26 сентября 1997 г. в редакции 2000, 2002, 2003, 2004, 2006). В духе реципированного в начале 90-х либерального правопонимания он делает акцент на «свободе от…», в то время как совершенно очевидно необходим акцент на «свободе для…» с воссоединением прав и обязанностей. В его преамбуле следовало бы вообще отказаться от понятия «светское государство». О Православии (включая Старообрядчество) следует сказать как о государствообразующей религии, а далее среди других «составляющих неотъемлемую часть исторического наследия народов России» о христианстве не упоминать: протестантизм таковой не является с утратой Балтии, а католицизм — Белоруссии и Украины. Однако в случае воссоединения стран бывшего СССР и Российской Империи, начиная с создания Союзного государства России и Белоруссии, к статусу традиционного католицизма можно вернуться (то же самое гипотетически касается и прибалтийского лютеранства).

Разумеется, все это только начало. Еще раз следует подчеркнуть, принятие конституционных и законодательных поправок о положении Церкви и государствообразующей религии должно идти параллельно запуску принятия Закона о русском народе, на котором многие патриотические силы настаивают еще с советских времен. Все это глубоко взаимосвязано. Но главное — следующее. В сегодняшнюю «эпоху междуцарствия» «симфония» — это не «симфония» с государственным аппаратом (бюрократией), но и не «симфония» с «гражданским обществом» (т.е. по преимуществу интеллигенцией, по преимуществу оппозиционной), но симфония с государствообразующим народом, выражающая прежде всего в выработке общего идеала. Особо следует сказать здесь о Главе государства. Он безусловно должен быть связан с Церковью. Но не как Ее возглавитель, равно и не как исполнитель повелений священноначалия, но через личную веру — его самого и его семьи, которая должна служить нравственным примером для народа. При условии уважения к таковому идеалу коренные народы России и их верования (прежде всего, самое распространенное среди них — Ислам) органически включаются и участвуют в общем деле государствостроительства. Это — симфония с народом, имеющая много уровней близости и отдаления.
Владимир Карпец, кандидат юридических наук