Русская линия
Русская линия Владимир Мельник28.04.2006 

Божий Промысл в поэме «Мороз, красный нос»

Поэма «Мороз, Красный нос» остается, на наш взгляд, одним из самых неразгаданных произведений Н.А.Некрасова. Самому Некрасову, по словам П.Д.Боборыкина, хотелось «написать несколько картинок русской сельской жизни… судьбу нашей русской женщины…"[1]. Исследователи, в русле традиционного толкования некрасовского творчества, видели в поэме жизнеутверждающую оптимистическую тему труда, необычный образный строй, расширительно-эпический смысл конфликта. Типичная трактовка великой некрасовской поэмы сводится чаще всего к тому, что «Мороз, Красный Нос» — это апофеоз русской крестьянки, в которой автор усматривает исчезающий тип «величавой славянки». Поэма рисует светлые стороны крестьянской натуры, проносящиеся перед замерзающей в лесу Дарьей яркие картины былого счастья — и все это превосходно написано великолепными стихами. Часто о смысле поэмы говорилось вообще весьма обтекаемо: «Поэмой «Мороз, Красный нос» Некрасов впервые в истории русской литературы дал положительный ответ на вопрос, может ли человек из народа, лишенный преимуществ образованности, стать героем большого поэтического произведения"[2]. Именно в этом духе трактует поэму В.В.Жданов в «Истории русской литературы»: «Поэт задумал изобразить судьбу и характер крестьянской женщины, ее терпение и выносливость, любовь к труду, доброту и поэтичность ее души… До Некрасова никто в русской поэзии не воспел крестьянский труд как основу жизни… Художественное своеобразие и особый колорит придают поэме сказочно-фольклорные мотивы…"[3]. Все это в принципе не выходит из круга определений самого Некрасова, заявившего о том, что ему хотелось написать всего лишь «несколько картинок русской сельской жизни». Однако лучшая поэма Некрасова проникнута единством и значительностью замысла, глубиной художественной логики, охватывающей не только «картинки сельской жизни». Нет сомнения, что все эти «картинки» связаны воедино глубиной единой авторской концепции. Часто эту концепцию видели в изображении «судьбы русской женщины». Действительно, судьба «красивой и гордой славянки» представлена в поэме Некрасова как прекрасный идеал. Но этим глубина замысла поэмы далеко не исчерпывается. Есть в поэме «Мороз Красный нос» и более глубокий, собственно религиозный, идеал. В истолковании поэмы возможны весьма существенные коррективы, если вычленить в ее проблематике личные переживания поэта, тему смерти. Самый глубокий свет на ее замысел проливают христианские мотивы поэмы.

В поэме Некрасова «Мороз, Красный нос» в сосуществовании и постоянном борении находятся, с одной стороны, Жизненно-реальные, логические, законные, а с другой — алогичные, фантастические и чудесные, мистические начала, — и эта их борьба и взаимопереплетенность многое проясняют. Художественная логика поэмы связана воедино темой судьбы человека перед лицом Божьего Промысла. Именно поэтому чудесному, запредельному, загробному отведено в поэме весьма существенное место. Следует обратить внимание на то, что «Мороз, Красный нос», несмотря на действительно присущую этому произведению эпичность, проникнут личной темой, личным настроением поэта, которое раскрывается во введении к поэме и в ее финале. Эти настроения — тревожное ожидание смерти.

Хотелось бы обратить внимание на то, что вступление к поэме и обращение к сестре, которой Некрасов посвящает свое произведение, вовсе не оптимистичны в жизненном плане. Наоборот, тон Некрасова весьма печален. В сущности, во введении он говорит о том, что, возможно, поэма станет его «последней песней»:

А теперь — мне пора умирать…
Не затем же пускаться в дорогу,
Чтобы в любящем сердце опять
Пробудить роковую тревогу…

Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю…
Я последнюю песню пою
Для тебя — и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней…

В финале поэмы Некрасов возвращается к личным мотивам:

И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!

«Нам» — это тем, кто чувствует себя «у двери гроба». Говоря о том, как замерзает в лесу крестьянская вдова Дарья, Некрасов, несомненно, вносит в поэму и личные переживания. Между тем у Некрасова нет более оптимистичного произведения, чем «Мороз, Красный нос». Только здесь доминирует не социальный, не жизненный, а «вечный», собственно христианский оптимизм. Он не сводится к теме труда и картинам довольства крестьянской жизни. Это «временной» пласт поэмы, за которым раскрывается красота иной, «вечной» жизни, старательно подготовленной для человека Богом (что так умиляет Некрасова в период его личных переживаний)[4].

Смерть — одна из главных тем поэмы. Причем в ней показано целых три смерти: крестьянина, совершившего свой мужицкий жизненный подвиг, его вдовы, понесшей тяжкий подвиг русской женщины, наконец, схимницы в монастыре, отличившейся подвигом духовным. Говорится во введении и о близко ощущаемой смерти самого автора («А теперь мне пора умирать»), а также о смерти матери:

Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли листы
В ночь, как бедная мать умирала…

Столь широко введенная в поэму тема смерти не только придает ей особенный драматизм, но и влияет на всю ее поэтику, на весь строй мышления автора, на необычное сочетание в ней бытового и мистического, реального и фантастического. Перед нами произведение, в котором сны теснейшим образом сплетены с явью, воспоминания и мечты — с реальностью. Некрасов глубоко проник в неповторимый образ духовного мышления народа, представил в ярких картинах и образах основы так называемого «двоеверия» и народного Православия. В поэме отразился духовный опыт народа, в котором привычным, обыденным образом сочетаются язычество и христианство.

Мистический, ирреальный пласт поэмы Некрасова занимает в ней едва ли не большее место, чем изображение реальности. Собственно, обряд похорон, изображение крестьянской тяжкой доли, судьбы крестьянской женщины — во многом традиционны для Некрасова, но включены в какую-то новую художественную систему, преображающую эти традиционные мотивы. На чем же строится эта система?

Чудесное, мистическое и в то же время таинственно-поэтическое — вот основа художественной стилистики поэмы. Чудесное зачинается еще во введении к поэме. Некрасов напоминает сестре, что на иве, «что мать посадила», «поблекли листы // В ночь, как бедная мать умирала…». Это чисто личное и мистическое по духу событие придает поэме настроение авторской тревоги. Поэтическим описанием чудесного, таинственного и завершается поэма:

Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,

Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный…

Алогичное, непонятное с житейской, земной точки зрения, продолжается и в разговоре обо всех смертях, изображенных в некрасовской поэме. Нелогична смерть крестьянина Прокла — человека в расцвете сил, который трудился и трудом рук своих содержал жену, детей, родителей. В крестьянском дому упала несущая опора. Алогизм ситуации прежде всех чувствуют родители Прокла. Вот отец Прокла копает ему могилу и думает:

Могила на славу готова, —
«Не мне б эту яму копать!
(У старого вырвалось слово.)
Не Проклу бы в ней почивать…»

Перед нами не просто «ошибка», странный трагический случай. Некрасов показывает, что для родителей теперь померк белый свет, разрушился космос жизни:

Нет солнца, луна не взошла…
Как будто весь мир умирает…

Смерть кормильца настолько трагическое для крестьянской семьи событие, что Дарья, которая отправилась в монастырь к чудотворной иконе выпросить у Пресвятой Богородицы жизнь для Прокла, уверена:

Нет, не попустит Царица Небесная!
Даст исцеленье икона чудесная!

Однако земная логика сталкивается с какой-то иной, более глубокой, но совершенно непонятной «логикой Духа». Умирает не только Прокл, но и, следом за ним, сама Дарья. С точки зрения земных обычных ценностей, совершенно «нелогична», противоестественна, странна смерть Дарьи, только что пришедшей с похорон мужа. Дети остаются сиротами, рушится второй «столп» крестьянской избы — «матка». Эти разрушения вопиющи. Встает вопрос о «справедливости» происходящего, о соблюдении хоть какой-то логики, правды и справедливости в этих смертях. Недаром Ф.Я.Прийма в статье «К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова» писал: «Не давая выходов «на поверхность», а тем самым и формальных поводов для придирок цензуры, бунтарский пафос «Мороза» достигал тем не менее огромной силы. И кончину Прокла, и смерть Дарьи Некрасов изображал как следствие общественной несправедливости«[5]. Вопрос о справедливости так или иначе звучит в произведении Некрасова — и обращен к небесам, к Самому Богу, хотя Некрасов ставит его не в тексте, а всем логическим ходом поэмы. Некрасов ведет эту тему настойчиво, акцентируя свою мысль введением в текст поэмы эпизода смерти схимонахини. Место этого эпизода в композиции поэмы объяснимо лишь одним: желанием автора подчеркнуть мысль о том, что земная логика и Божий Промысл часто не совпадают: то, что с земной точки зрения кажется благом, в духовном смысле гибельно, ничтожно — и наоборот. Кажется, что «несправедлива», «нелогична» смерть схимонахини, совсем еще молоденькой девушки («Спит молодая, спокойная… Всех ты моложе, нарядней, милей»). «Несправедливость» ее смерти автор подчеркивает словами Дарьи:

Ты меж сестер словно горлинка белая
Промежду сизых, простых голубей.

В поэме умирают, уходят к Богу самые лучшие, самые молодые, самые нужные другим: слабым и убогим. В поэме витает вопрос: где же справедливость? Однако вопрос этот задает не автор! Вопрос зреет прежде всего в душе Дарьи:

Слезы мои не жемчужны,
Слезы горюшки-вдовы,
Что же вы Господу нужны,
Чем Ему дороги вы?..

Сам же автор как раз согласен с трагичностью жизни, согласен с тем, что Бог печется о людях лучше, чем они сами, с их своевольными желаниями, планами, стремлениями. Недаром в финале поэмы «Тишина» звучат у Некрасова строки:

Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И Богу уступай — не споря…

Некрасов принимает жизнь не только в ее земной ипостаси, но и в надмирно-духовной. Если на протяжении всей поэмы Дарья говорит о труде, о тяжело заработанной «крестьянской копейке» и т. п., то сам автор всем ходом внутренней идеи поэмы подтверждает, что жизнь человеческая к этому не сводится, что она поистине чудесна, управляема высшими силами. Вот почему в финальных строфах поэмы «Мороз, Красный нос» звучат слова: «Она улыбалась. // Жалеть мы не будем об ней». Некрасов говорит здесь о Божием Промысле, с которым не нужно спорить, ибо Он благ. Более того, смерти, представленные в поэме, выдают подлинную святость людей. Вот почему не нужно жалеть о Дарье. В житиях святых часты упоминания того, что на их похоронах люди чувствовали Пасху, т. е. неизбежность воскресения святого человека. Так ощущает Дарья успение схимонахини, так сам автор представляет успение Дарьи, распростившейся с земной тяжкой долей и теперь безболезненно, в чудном счастливом сне перешедшей к жизни Небесной. Перед нами не смерть, а успение:

Нам слаще нигде не уснуть!
…………………………….
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…

Точно так же об успении говорит Некрасов по отношению к Проклу, называя его «Уснувшим Проклом»:

Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул, поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе…

Смерть в поэме не только не безобразна, но даже поэтична: есть эпическая поэзия в описании лежащего на столе под иконами Прокла. В некрасовских строфах есть акцент на своеобразной красоте христианского успения:

Лежит неподвижный, суровый,
С горящей свечой в головах,
В широкой рубахе холщовой
И в липовых новых лаптях.

Большие, с мозолями, руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо
 — и до рук борода…

Эта красота — красота святости человека, преставившегося Богу. Отсюда образ Прокла у Некрасова охвачен евангельской метафорикой: автор сравнивает его с «голубем»:

Спускали родимого в пролубь,
Под куричий клали насест…
Всему покорялся, как голубь

Образ голубя в данном случае восходит к евангельским словам Иисуса Христа: «Будьте… просты, как голуби» (Мф. 10, 16). Недаром с голубицей-горлинкой сравнивается и умершая в монастыре схимонахиня: «Ты меж сестер словно горлинка белая // Промежду сизых, простых голубей». Очевидна святость этой почившей схимонахини, которую Дарья не только называет «ангелом», но и обращается к ней, как к святой, за помощью в своем деле:

Этак-то ангелы кротки!

Молви, касатка моя,
Богу святыми устами,
Чтоб не осталася я
Горькой вдовой с сиротами!


Таким образом, перед нами проходят три необычные смерти: смерти святых людей. Несмотря на трагичность событий, мы ощущаем глубокую поэзию в описаниях Некрасова. Все дело в том, что в поэме вершит людские судьбы Божий Промысл. Он-то и является главным героем поэмы. Его-то и представляет Некрасов в поэтическом, сказочно-фольклорном образе Мороза-воеводы. Последнее описание чудесного, «влекущего неведомой тайной» леса — это поэтическое напоминание Некрасова о природе Божьего Промысла. Совсем не лес описывает поэт, называя его «глубоко-бесстрастным», а именно благую Божью волю, с «алогизмом» которой столкнулись в поэме умершие герои, по-земному страстно переживающие свершившиеся жизненные драмы.


+ + +


Конфликт житейской логичности и неожиданно проявляющейся, «алогичной» Божьей воли подкреплен в поэме, казалось бы, совсем не обязательным образом юродивого Пахома, о котором практически никогда не упоминают комментаторы поэмы. В УП главке поэмы, после описания того, как отец вырыл для Прокла могилу, а мать купила для сына гроб, появляется этот необычный персонаж. Прежде чем продолжить нашу мысль о его месте в композиционно-смысловой структуре поэмы, попытаемся вглядеться в этот образ, учитывая, что Некрасов, хотя и склонен к изображению христианского подвижничества, в том числе юродства, нечасто помещает в своих произведениях подобного рода героев. Вырастает «старинный знакомец Пахом» в поэме, словно из-под земли; поэт подчеркивает экзотичность и самого появления героя, и его одежды, повадок:

Деревня еще не открылась,
А близко — мелькает огонь.
Старуха крестом осенилась,
Шарахнулся в сторону конь —

Без шапки, с ногами босыми,
С большим заостренным колом,
Внезапно предстал перед ними
Старинный знакомец Пахом.

Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги на нем…

Перед нами классический юродивый. Зимою он ходит без одежды, без шапки. Возможно, Некрасов и имел опыт личной встречи с подобным деревенским юродивым. Скорее же всего — поэт составляет контаминированный образ, отсвечивающий сразу многими особенностями, взятыми из житийной литературы о блаженных. Ведь вряд ли «дурак деревенский» сумел соединить в себе одновременно такие особенности внешнего облика многих юродивых, как скитальничество (а именно о скитальничестве говорит его внезапное появление на дороге от кладбища), хождение босиком и без шапки, ношение железных вериг, хождение в женской одежде, мычанье вместо речи.

В житийной литературе все эти внешние признаки юродства «равномерно распределены» между различными типами юродивых (и это в очередной раз подтверждает, что Некрасов неплохо знал житийную литературу). Например, из жития «классического» юродивого святого блаженного Василия Московского известно, что он «не носил на теле своем одежды, а пребывал всегда без жилища и ходил нагим и летом и зимою, зимою замерзая от холода, а летом страдая от зноя"[6], почему и звали блаженного Василия «нагоходцем». Ничего, однако, не сказано о веригах, женской одежде. Вериги же носили многие блаженные. Таков был, например, московский юродивый Иоанн по прозвищу Большой Колпак (его изображает А.С.Пушкин в «Борисе Годунове», едва ли не впервые называя его колпак «железным»). Иоанн Большой Колпак переселился из Москвы в Ростов, построил себе келью возле церкви и так спасался, увешав свое тело железными тяжелыми кольцами и веригами. Гораздо реже встречаются юродивые, сменившие мужскую одежду на женскую. Не всегда юродивые молчат или, как у Некрасова, «мычат"[7].

Нужно сказать, что в период написания поэмы «Мороз, Красный нос» Некрасов был едва ли не единственным в русской литературе крупным литератором, который с абсолютным, истинно народным доверием (все то же «народное Православие»!) относился к подвигу юродства. Общая ситуация была такова, что в Синодальный период Русской Православной Церкви (XVIII — XIX вв.) юродивые раздражали и светские и духовные власти. Замечательный церковный писатель Георгий Федотов в своей известной книге «Святые Древней Руси» отмечает: «Юродство — как и монашеская святость — локализируется на севере, возвращаясь на свою новгородскую родину. Вологда, Тотьма, Каргополь, Архангельск, Вятка — города последних святых юродивых. На Москве власть — и государственная, и церковная — начинает подозрительно относиться к блаженным. Она замечает присутствие среди них лжеюродивых, натурально безумных или обманщиков. Происходит умаление и церковных празднеств уже канонизированным святым (Василию Блаженному). Синод вообще перестает канонизировать юродивых. Лишаясь духовной поддержки церковной интеллигенции, гонимое полицией, юродство спускается в народ и претерпевает процесс вырождения"[8]. Особенно обострилась ситуация именно к 60-м годам XIX века, когда и писалась поэма Некрасова. Ее прекрасно иллюстрирует литературная судьба самого известного в XIX веке юродивого — Ивана Яковлевича Корейши.

Иван Яковлевич Корейша (1783−1861) — московский юродивый, хорошо известный своим (да и нашим) современникам и попавший даже в некоторые художественные произведения Н.С.Лескова, Ф.М.Достоевского, Л.Н.Толстого, А.Н.Островского. Иван Яковлевич Корейша был весьма хорошо известен не только в православной Москве, но и в Петербурге, так как ехали к нему за советами и молитвой со всех концов России. Часто среди его посетителей можно было обнаружить и представителей высшего света. В «Новом энциклопедическом словаре», вышедшем в начале ХХ в., сказано: «Редкий день проходил без того, чтобы у Корейши не побывала сотня посетителей…Его посещали многие представители (особенно представительницы) высшего света…». Н.С.Лесков в рассказе «Маленькая ошибка» не ушел от соблазна нарисовать чересчур экзотическую и в чем-то карикатурную фигуру[9]. К сожалению, почти то же самое видим мы и в романе Ф.М.Достоевского «Бесы», где Иван Яковлевич изображен под именем Семена Яковлевича и не без оттенка карикатурности. Видимо, и Лесков, и Достоевский воспользовались одним и тем же источником сведений об этом юродивом: книгой И. Прыжова[10]. Л.Я.Лурье верно отметил в предисловии к переизданию книги Прыжова: «Юродивые, калики перехожие, кликуши для И. Аксакова… - нечто вроде пифий, народных праведников и прорицателей. Для Прыжова — их существование признак дикости, патологии или сознательного жульничества"[11]. В самом деле, Прыжов не имел цели объективно взглянуть на жизнь 26-ти московских юродивых, которых он взялся описывать в своей книге: ни за одним из них он не признает права именоваться юродивым Христа ради. Все они описаны как кликуши и проходимцы. После книги Прыжова имя Ивана Яковлевича стало нарицательным в демократической прессе 1860-х гг., а во многом и в литературной среде в целом. С.С.Шашков отправил для напечатания в «Искру» статью о журнале «Гражданин», в которой язвительно говорит о Ф. Достоевском, что он «дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги…"[12]. Известно также, что, отвечая на упрек Ф. Достоевского, С.С.Дудышкин назвал слова Достоевского «афоризмом», достойным «по своей смелости войти в сборник изречений Ивана Яковлевича"[13]. Таким образом, имя Ивана Яковлевича стало обозначением сумасшествия в литературной среде. Возможным это стало по той же причине, по которой на свет явилась книжка Прыжова: в 1860-е гг. в России наметился общий упадок веры, усилился скептицизм в отношении ко всему святому, тем паче мистическому[14]. Здесь официальная Синодальная настороженность по отношению к юродивым и ко всему чудесному (лишь в 1903 году по настоянию лично Николая II был прославлен в лике святых преподобный Серафим Саровский) драматически совпала по времени с воинствующим атеизмом нигилистов и революционеров.

Совершенно иное отношение к юродству мы видим у Некрасова. Прошедший через реторту народного Православия, вряд ли когда-либо он мог иронизировать над юродивыми. Напротив, в поэме «Мороз, Красный нос» юродивый Пахом выполняет важную художественную функцию. Именно ему дано озвучить Божью волю, подсказать, в чем же заключается собственно авторский взгляд на поднятую в поэме проблему справедливости:

Постукал дурак деревенской
В морозную землю колом,

Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: «Не беда!
На вас он работал довольно!
И ваша пришла череда!

Мать сыну-то гроб покупала,
Отец ему яму копал,
Жена ему саван сшивала.
Всем разом работу вам дал!..»

Именно Пахом сказал, что все случившееся с Проклом — «не беда», ибо входит в Божий Промысл о человеческой душе — ему же во благо. При этом Пахом выражает участие как человек: он мычит «сердобольно». Несомненно, Пахом озвучивает авторскую концепцию случившегося, обозначает внутреннюю тему «нетенденциозной"[15] поэмы Некрасова. Со всякой иной точки зрения появление в поэме этой фигуры малозначаще и не совсем понятно. Поэма «Мороз, Красный нос» представила глубоко интимный духовный мир Некрасова, рассуждающего о смерти перед собственной, как ему кажется, могилой. В поэме очень много иррационального, интуитивного. Некрасов предстает в ней как человек глубочайшей внутренней веры, взращенной в среде народного Православия.

Любопытно дальнейшее описание юродивого Пахома, исполненное высочайшей художественности:

Опять помычал — и без цели
В пространство дурак побежал.
Вериги уныло звенели,
И голые икры блестели,
И посох по снегу черкал.

Концовка эпизода с юродивым — это классическое изображение воплощенного юродства. В пяти строках перечислена вся основная «атрибутика» юродства: «мычание», внешняя «бесцельность» передвижения, вериги, телесная нагота. Но образ, созданный Некрасовым, очень глубок. Надо учесть, что вся нарисованная в последних строках картина направлена на акцентирование идеи «бесцельности», а потому и «дурости» юродивого. Однако за внешним планом поэт располагает план внутренний — глубоко содержательный. Несмотря на бесцельность, внешнюю хаотичность передвижения юродивого «в пространстве», он оказался в нужное время в нужном месте (так что лошадь шарахнулась в сторону!) — и возвестил людям Божью волю. Бесцельность передвижения поддержана его «мычанием» (бесцельным звукоизвержением): свой разговор с родителями Прокла он начал мычанием и закончил им же. Но между этими мычаниями — внятная, судьбоносная речь. В приводимых строках — истинная поэзия юродства, этого своеобразного духовного искусства, серьезно, без насмешки воспринимаемого Некрасовым. Вера поэта представлена в поэме совсем иначе, чем в тех произведениях Некрасова, в которых проявляется революционный пафос («Русские женщины», «Памяти Добролюбова» «Кому на Руси жить хорошо» и др.). Если в упомянутых произведениях поэт в христианскую форму вносит революционное содержание, то поэма «Мороз Красный нос» во всей полноте отразила неподдельную искренность, смиренность, глубину личной веры Некрасова, не книжное христианство, идущее от французских социалистов-утопистов, а глубинное народное Православие, которое автор поэмы впитал с молоком матери.
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (Москва)



СНОСКИ:
1. Библиотека для чтения. 1864, N 2. С. 68.

2. Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. N 2. С. 88.

3. История русской литературы. В 4-х томах. Т. 3. Л., 1982. С. 369 — 370.

4. Мы сознательно уходим от вопроса о датировке появления введения к поэме: по сути дела, введение лишь более рельефно обозначило смысловые грани произведения, но не явилось основой авторского замысла. Введение привнесло настроения момента и эмоционально ярко раскрыло их.

5. Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. N 2. С. 87 — 88. В советское время ошибкой тех, кто писал о фольклоризме Некрасова было то, что они оставляли в стороне вопрос об ориентации поэта на народное сознание в целом. Это сознание включалов себя не только фольклоризм, но и глубокий пласт народного Православия, мирно сосуществовавшего с фольклоризмом. Отсюда утрированность и в то же время недостаточность многих наших представлений о связях Некрасова с народным сознанием.

6. Жития святых святителя Димитрия Ростовского. Август. М., 1911. С. 39.

7. О «мычащем» юродивом св. бллж. Андрее Симбирском см.: Мельник В.И. Преподобный Серафим Саровский и симбирская интеллигенция (Религиозное воспитание И.А.Гончарова) // Преподобный Серафим Саровский и русская литература. М., 2004. С. 64.

8. Федотов Г. Святые Древней Руси. СПб., 2004. С. 258.

9. Совершенно иное отношение к типу деревенского «дурачка» выражает Лесков в рассказе 1891 г. «Дурачок». Но этот его персонаж в общем-то лишен черт юродивого: скорее это исключительный деревенский идеалист-правдолюбец, истинный последователь Евангелия в жизни.

10. Прыжов И.Г. Житие И.Я. Корейши. СПб., 1860; Его же: Очерки, статьи, письма. Academia. 1934; Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. СПб.-М., 1996.

11. Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. СПб. М., 1996. С. 6.

12. Цит по кн.: Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Т. 2. СПб., 1994. С. 336.

13. Там же. Т. 1. СПб., 1993. С. 315.

14. Подробно см. об этом: Мельник В.И. Иван Яковлевич Корейша в русской литературе. Художественный образ и духоносная личность // Роман-журнал ХХI век. М., 2004. NN 11- 12. С. 102 — 107.

15. По словам П.Д.Боборыкина, Некрасов просил учесть своих слушателей, что «его новое произведение не имеет никакой тенденции» (Библиотека для чтения. 1864, N 2. С. 68).

https://rusk.ru/st.php?idar=104310

  Ваше мнение  
 
Автор: *
Email: *
Сообщение: *
  * — Поля обязательны для заполнения.  Разрешенные теги: [b], [i], [u], [q], [url], [email]. (Пример)
  Сообщения публикуются только после проверки и могут быть изменены или удалены.
( Недопустима хула на Церковь, брань и грубость, а также реплики, не имеющие отношения к обсуждаемой теме )
Обсуждение публикации  


Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика