О бедном поэте замолвите слово

К 125-летию со дня рождения А.А.Блока

Странное для юбилейной статьи название родилось от того повода, который заставил приступить к ее написанию. В последнем номере журнала «Русский дом» была опубликована статья писателя В.А.Кожевникова «Эх, эх, без креста…». Видимо, таким образом уважаемая редакция многотиражного журнала решила отметить память великого русского поэта. Хотя в этом звании, автор упоминаемой статьи, Блоку явно отказывает. Наоборот, статья у писателя Кожевникова получилась вполне прокурорская, в духе разоблачения очередного врага православия.

На правах человека, который более двадцати лет жизни изучал творчество Александра Александровича Блока, я хочу ответить автору этой статьи. Хотя, наверное, если бы она не была напечатана в таком популярном журнале, как «Русский дом» и отвечать не стоило бы, потому что автор статьи продемонстрировал в ней свой дилетантизм, и ничего больше. Он явно не читал изданные за последнее годы без советских купюр, дневники, письма и записные книжки поэта, не читал многочисленные воспоминания, и наверное, не знает, что есть такая отрасль науки — «блоковедение», которая за последние более чем полувека сделала немало открытий в деле изучения духовного пути «великого трагика эпохи».

Автора статьи в «Русском доме» любой блоковед может обвинить в элементарном плагиате — ведь почти всю свою статью, кроме краткого предисловия и заключения, он переписал из ныне широкоизвестных «Тезисов о Блоке», приписываемых отцу Павлу Флоренскому. Но при этом, толкуя поэму «Двенадцать», он еще и продемонстрировал то, что можно назвать «писательским (так как он писатель) нечувствием». Автор названных тезисов (кстати, принадлежность их Флоренскому до сих пор оспаривается) вписывает свой разбор «Двенадцати» в контекст общих рассуждений о культе и культуре, — и тогда его пафос становится закономерным. Кожевников же просто вершит суд над поэтом и больше ничего. Чего стоит, например фраза: «Это нейрастенический крик измученной души, возненавидевшей Бога, потерявшей Бога и не нашедшей пристанища».

Да, уважаемый автор «Русского дома» прав, когда в начале статьи пишет о том, что поэма «Двенадцать» вызывает взаимоисключающие оценки, называет их «политическими», а свою (вернее мнимофлоренского оценку), видимо, считает духовной. Еще бы, немного-немало: «Двенадцать» — это Евангелие наоборот. Значит Блок — второй Толстой, а может быть и хуже того.

Мое «слово о бедном поэте» — это не блоковедческая штудия (можно пойти в любую библиотеку и почитать изданные за последнее время книги и статьи специалистов), а рассказ о толковании поэмы «Двенадцать», который я услышала из уст уважаемого иерарха нашей Церкви, приснопоминаемого митрополита Питирима (Нечаева). Пятнадцать лет назад, когда я еще работала в музее Блока, владыка во время своего посещения Петербурга, вне официальной программы решил посетить наш музей. Предполагалось, что экскурсию по музею буду проводить для него я, а оказалось, что экскурсоводом стал он. Владыка говорил о стихах Блока, особенно о цикле «Стихи о России» с большой любовью. Говорил о покаянном духе поэзии Блока. А когда я его спросила, что он думает о поэме «Двенадцать»? Он сказал гениальную фразу: «Это русский Апокалипсис». А потом объяснил почему так можно сказать — Блоку одному из немногих удалось увидеть религиозный смысл, происходящей в России революции, еще в самом ее начале. При этом он не сливается со своими героями, он не повторяет вслед за ними: «Эх, эх без креста» (добавим, что примерно в то же время, когда Блок писал «Двенадцать», в его дневнике появилась встревоженная запись — он потерял нательный крест и не успокоился, пока не надел его опять. Не говорит ли этот факт о любви, о благоговении к кресту, которое было у Блока, в отличие от героев его некоторых произведений?). Не мог поэт вместе со своими героями произносить воззвания: «пальнем-ка пулей в Святую Русь». Он до конца дней страдал от того, что назвал «русским бредом» (от кощунственной дикости). Не мог думать так, как его герои: «От чего тебя упас золотой иконостас» (перед смертью он писал: «Церковь зовет меня», и последние его слова, которые он повторял даже в бреду, были: «Господи прости меня, Господи помилуй»).

Владыка Питирим не говорил много. Он благоговейно помолился в комнате, где совершилось таинство смерти, где душа поэта покинула этот мир, и его, молитва соединилась с молитвами сотен тысяч людей, которые молились за Блока (а не кидали в него камни) и при жизни, и после смерти (автору этих строк в свое время пришлось собрать факты и написать статью «Молитва за Александра Блока»), которые молятся о упокоении его души и сейчас.

А вот теперь скажем о том, что в статье Кожевникова показалось граничащим с кощунством. Это то, как он говорит о смерти Блока (тут уж авторство принадлежит ему по праву): «Блоковская трагедия отпадения от веры, завершившаяся психическим расстройством… озлобляла, порождала ненависть…» Как можно покуситься на то, чтобы давать формулировки того, что происходит с душой человека перед лицом смерти? Как можно безапелляционно констатировать отпадение от веры?

Найдены свидетельства о предсмертной исповеди Блока, известно о его благородном жесте последних минут — примирить у своего смертного одра, немирствующих друг ко другу жену и мать («Подайте друг другу руки»). Наконец, в архиве Пушкинского Дома найдено письмо Н.А.Павлович к Александре Андреевне (матери), в котором она передает слова старца Нектария: «Передайте его матери, пусть она будет благонадежна. Александр в раю».

А у Ахматовой есть не только хрестоматийные строчки, которые вне всякой логики (настолько они противоречат всему, написанному выше) приводит в конце статьи Кожевников «А Смоленская-то нынче именинница…». Но еще и такие:

Как странно то, что знали мы его,
Не принимал молвы,
Был чужд хулы и гнева
И Пресвятая охраняла Дева
Прекрасного поэта Своего.

Молва и хула минется, только правда останется.