«Славянофил на свой салтык»: К.Н.Леонтьев и ранние славянофилы

25 ноября день памяти великого русского мыслителя

С тех пор как имя и некоторые сочинения К.Н.Леонтьева (1831−1891), одного из самых крупных и своеобразных мыслителей XIX в., стали более-менее известны неширокому кругу читателей, его идеи так или иначе пытались соотносить со славянофильскими (нередко трактуя последние и неопределенно, и превратно). Сам К.Н.Леонтьев давал для этого повод, называя себя «славянофилом на свой салтык» и посвятив «славянофильству теории» и «славянофильству жизни» немало строк.

После кончины «неузнанного феномена» (В.В.Розанов) С.Н.Трубецкой назвал его «разочарованным славянофилом» [1]. Спустя столетие Т.М.Глушкова уже делала заключение, что у К.Н.Леонтьева и славянофилов можно найти «лишь отдельные сходные черты… Сходные, а не общие (ибо общим тут было всерьез, пожалуй, одно: общая их любовь, страстная любовь к России)» [2, с. 11]. На счет «одной» (со славянофилами) любви, но не «одинаковой» (когда «сердце билось одно», а глаза «смотрели в разные стороны») говорил о себе еще А.И.Герцен [3, с. 467]. У него любовь — не только «страстное» чувство, но еще и «безотчетное, физиологическое».

Даже столь краткий экскурс в историю толкования взаимоотношений крупнейших русских мыслителей свидетельствует об отсутствии в историографии необходимой ясности по этой важнейшей научной проблеме, что, в свою очередь, не позволяет объективно представить историю русской общественной мысли XIX в. в целом. И на то есть свои причины.

Ни ранним (истинным) славянофилам, ни К.Н.Леонтьеву в советское время не повезло на доброжелательное, объективное внимание как со стороны ученого мира, так и литературно-творческой общественности. В первом номере «Историка-марксиста» за 1939 г. академик Н. Державин признавался, что ему не известно ни одной послереволюционной работы по славянофильству, «хотя тема эта несомненно заслуживает самого серьезного внимания» [4, с. 125]. Секрет такой нелюбви чуть позже открыл С.С.Дмитриев, недвусмысленно подчеркнув: «философский материализм и связанный с ним атеизм резко враждебны славянофильству» [5, с. 90]. Только в 1988 г. вышел первый за годы советской власти сборник статей и очерков А.С.Хомякова [6]. Газета «Правда», обеспокоенная оторванностью советской философии от «национальных корней», констатировала: «Заговор молчания вокруг имени Хомякова сегодня прорван» [7]. «Перестроечный» оптимизм понятен, но и в начале третьего тысячелетия мы можем констатировать почти полное отсутствие академических исследований о славянофильстве.

Не лучше обстоит дело и с изучением наследия К.Н.Леонтьева. «Заговор молчания» вокруг его имени «был прорван» только к столетию со дня смерти [8, 9, 2, 10 и др.]. Однако в 1993 г. Б. Андрианов еще указывал на то, что «К.Н.Леонтьев — один из самых, если не самый замалчиваемый мыслитель» [11, с. 422]. Несмотря на то, что с тех пор количество публикаций о нем возросло, историки, например, обращаются к наследию К.Н.Леонтьева довольно робко [см. напр. 12 и нек. др.]. Естественно, что здесь не могли получить разрешения многие проблемы, связанные с творчеством К.Н.Леонтьева, в том числе и соотношение его идей с воззрениями других представителей русской светской религиозной мысли XIX в., к числу которых, без сомнения, принадлежат славянофилы.

В данной статье мы попытаемся определить эволюцию взглядов К.Н.Леонтьева на раннее славянофильство в целом и некоторых его представителей в отдельности, установить общее и особенное в их воззрениях на историю России.

Если предельно кратко выразить основные положения соборной славянофильской идеи исторического развития России, то их можно свести к следующему: значение и величие русской истории заключается в истинности ее начал, неразрывно связанных с истинной верой — Православием; петровский переворот (имевший и свои внутренние причины), разорвав Россию (в духовном, социальном, бытовом смысле), обратил ее в подражателя чуждой жизни; необходимо вернуться к истинному духу и пути «Святой Руси», дав простор забытым, но еще живым истинным началам.

К.Н.Леонтьев, по его собственным словам, не только был «давно знаком» с учением славянофилов в «его общих чертах», но более того — считал себя до середины 70-х годов XIX в. их учеником и не раз признавался в «искреннем уважении» к «старшим славянофильским учителям» и «их прекрасным трудам». Такие признания требуют необходимых комментариев. Леонтьев вступил на литературную стезю тогда (конец 40 — начало 50-х годов), когда славянофилы, обосновав идею исторического развития России, практически не имели возможности публичного ее изложения. Да и в предшествующее время они выступали и не часто, и не в самых читаемых изданиях. Когда выходила их «Русская Беседа» (1856−1860 гг.), К.Н.Леонтьев «находился лишь в начале освобождения из-под власти либеральных идей» [12, с. 17].

Учитывая также, что славянофильские воззрения в обществе главным образом были известны преимущественно в вольных пересказах недоброжелателей славянофилов или прямых идейных врагов, трудно представить, чтобы находившийся в постоянных разъездах, сердечных и умственных тревогах, увлечениях и разочарованиях начинающий литератор, молодой врач, а затем и дипломат, во всех нюансах изучил сущность славянофильской идеи (чего, кстати, не сделано общественной мыслью и до сих пор).

После кончины главных представителей славянофильства (И.В. и П.В.Киреевских в 1856 г., А.С.Хомякова и К.С.Аксакова в 1860 г.) издание их собраний сочинений встретило огромные трудности. К 1873 г. (когда с К.Н.Леонтьевым произошли существенные внутренние перемены) увидели свет два тома трудов И.В.Киреевского, один том К.С.Аксакова и четыре тома А.С.Хомякова (причем второй том с богословскими сочинениями издан сначала в Праге в 1867 г., а в России лишь в 1886 г.). Следовательно, в 1860—1870-е годы большая часть славянофильского наследия вообще еще не была известна широкой публике. А потому затруднительно говорить о достаточно полном представлении К.Н.Леонтьевым славянофильской идеи и в эти годы.

Тем не менее до написания своего основного труда «Византизм и славянство» (1873 г.) К.Н.Леонтьев считал себя «учеником Хомякова», человека «бесспорно» «глубокомысленного», «остроумного» и «в некоторых отношениях» «удивительно понимавшего» Россию, «как никто, быть может, ее тогда не понимал» [10, с. 292].

После «обращения» на Афоне в начале 70-х годов К.Н.Леонтьев, «пожелал рассмотреть» «всю историческую эволюцию человечества» «с точки зрения особой естественно-исторической гипотезы (триединого процесса развития, кончающегося предсмертным смешением и растворением в большей против прежнего односторонности)» [10, с. 384−385]. Такой новый методологический подход не мог не заставить его уточнить свое отношение к славянофильству. Теперь К.Н.Леонтьев учеником славянофилов себя уже прямо не называет, относя это к прошлым десятилетиям, когда славянофильство «говорило» «сильно» его сердцу. Но уже в то время появлялось к нему и «что-то такое», что вызывало «недоверие». Последнему К.Н.Леонтьев так и не дал точного определения, но приблизительно выражал его следующим образом: славянофильство казалось ему «слишком эгалитарно-либеральным для того, чтобы достаточно отделять нас (русских) от новейшего Запада» [10, с. 318].

Во внутренней полемике с ними по всем составляющим славянофильства (богословие, отношение к народности, славянству, государственная идея и т. д.) К.Н.Леонтьев не только выработал свои собственные, весьма своеобразные представления, но и считал необходимым выступать как критик «старого» «московского славянофильства», его новых последователей. Он полагал, что так как А.С.Хомяков не увидел «гнилых плодов» «новых порядков» (созревших к 80-м годам), то «тут» на него «оглядываться много нет повода».

Но «несравненно важнее и жизненнее его мнений по внутренним нашим делам» являлись для него богословские труды А.С.Хомякова и «его взгляды на общекультурные отношения России к Западу». Некоторые стороны этих трудов, полагал К.Н.Леонтьев, «никогда не утратят своего значения в истории русского сознания и во многих случаях будут служить опорой дальнейшему ходу как религиозного, так и национального у нас мышления» [10, с. 293].

Однако и здесь у Леонтьева не все просто и гладко. Различая «хомяковское» православие от «филаретовского», предпочтение он отдает последнему. Более того, сам основатель славянофильства получает такие оценки, которых явно не заслуживает. Так, К.Н.Леонтьев делает вывод, что Ю.Ф.Самарин «предпочитал Феофана Прокоповича старцу Яворскому, и Хомяков к протестантам обращался любовно, а к папству с ненавистью. А из двух зол — лучше наоборот» [11, с. 274]. В другом месте он сомневается в «степени церковности» Ю.Ф.Самарина [11, с. 317]. Хотя высокочтимый К.Н.Леонтьевым архиепископ Харьковский Амвросий (Ключарев), долгое время бывший духовным отцом Самарина, прекрасно сказал при отпевании о его глубокой религиозности.

Ю.Ф.Самарин в своей магистерской диссертации вовсе не оказывал «предпочтения» Феофану Прокоповичу, а А.С.Хомякова никак нельзя заподозрить в «ненависти» к кому-либо (его крестьяне говорили, что «барин мухи не обидел»), да еще на религиозной почве. Естественно поэтому, что К.Н.Леонтьев «осмеливался думать», что «развивать дальше православие» надо никак не в славянофильскую, «какую-то национально-протестантскую сторону» [10, с. 389; 11, с. 300]. Это «не совсем по греко-российски». Здесь более естественно «старое филаретовское богословие», это «наше», «греко-российское», «византизм». Второе же («хомяковское» православие) — могло стать при дальнейшей эволюции весьма опасным. И потому до резкого охлаждения К.Н.Леонтьева к В.С.Соловьеву (в 1890—1891 гг.) он считал учение последнего «прекрасным противовесом морально-протестантским симпатиям славянофилов» с их «немецкой нравственностью» [11, с. 264]. И «культурную самобытность», полагал К.Н.Леонтьев, надо искать «в греко-российских корнях наших, а не гнаться за каким-то новым, никем не виданным славизмом, который по всем доступным ныне признакам рискует выйти ни чем иным, как самым жалким или самым страшным европеизмом новейшего времени» [10, с. 382−383]. А этого-то он и опасался больше всего.

Кстати, в богословской мысли противопоставление свт. Филарета (Дроздова) и А.С.Хомякова — явление достаточно редкое. Впоследствии появились работы, где доказывалось совсем иное. Так, по Ф.К.Андрееву, А.С.Хомяков и Московская Духовная Академия — это «два бессменных стража у церковных врат» [13, с. 603]; а для Г. Иванова-Тринадцатого богословское возрождение XIX в. в России связано прежде всего с именами свт. Филарета и А.С.Хомякова [14, с. 143].

Были и другие стороны славянофильского учения, «внушавшие недоверие» К.Н.Леонтьеву, какая-то как бы «односторонняя моральность»; славянофильское учение одновременно казалось ему «и не государственным и не эстетическим» [10, с. 382]. А это очень серьёзный упрек из уст мыслителя, полагавшего тогда, что «настоящий культурно-славянский идеал должен быть скорее эстетического, чем нравственного характера» [11, с. 265].

Находя «прекрасным и полезным» «реальное разнообразие развития», он считал, что это разнообразие «не может долго держаться» «без формирующего, сдерживающего, ограничительного единства» [10, с. 82]. При ослаблении этого единства К.Н.Леонтьев видел скорое «ассимиляционное смешение», которое он называл то «эгалитарным прогрессом», то «всемирной революцией». Не удивительно поэтому его предположение, что «государственная Россия без строжайшего охранения православной дисциплины разрушится еще скорее многих других держав» [10, с. 382].

Итак, необходима духовная, умственная, бытовая самобытность. С точки зрения этих задач и славянофильство для К.Н.Леонтьева становилось «культурофильством». Для России он выдвигает «идею православно культурного русизма», которую жестко противопоставлял политическому панславизму как явлению подражательному, унитарно-либеральному, «делу весьма опасному, если не совсем губительному» [10, с. 349]. Славянофилы же «скорее рисовали себе свой собственный идеал русского человека, чем снимали с него идеализированный портрет» [11, с. 228].

Леонтьев смотрел на «национальное культурное государство» как на «своего рода живой и развивающийся организм» [10, с. 298]. А коль так, то и теория должна исходить из развивающейся жизни. Потому его уже не могут полностью удовлетворить даже славянофилы — защитники самодержавия. Он полагает, что необходимо «не просто продолжать» «дело старых славянофилов; а надо развивать их учение, оставаясь верными главной мысли их, — о том, что нам по мере возможности необходимо остерегаться сходства с Западом» [10, с. 297].

С точки зрения «исторической и внешнежизненной эстетики» он чувствовал себя «несравненно ближе к Герцену, чем к настоящим славянофилам» [10, с. 382]. Но при всем этом у К.Н.Леонтьева, по его же собственному признанию (в письме к о. И.И.Фуделю от 6 июля 1888 г.), не только были «примирены» славянофилы, Н.Я.Данилевский с М.Н.Катковым, А.И.Герценом и «даже отчасти» В.С.Соловьевым, но и для него самого «все это ясно и связано органической, живой нитью» [11, с. 264]. Гораздо труднее вышесказанное воспринималось современниками и поддается различению при научном исследовании.

Каково же все-таки место «примиренных» славянофилов в этой «живой» леонтьевской «нити»? Очевидно следующее: К.Н.Леонтьев, за исключением А.С.Хомякова, И.С.Аксакова и изредка Ю.Ф.Самарина, специально не акцентировал внимание на различиях в воззрениях славянофилов. А там, где и указывал на такие особенности, то практически без ссылок на первоисточники и дословной передачи не только оттенков мысли (что само по себе важно), но и самого существа ее.

С социальной стороны славянофилы представлялись ему «с самым обыкновенным, европейским умеренно либеральным образом мыслей», и по прочтении их работ К.Н.Леонтьеву «и в голову не пришло бы ненавидеть всесветную буржуазию», а он «среднего европейца» рассматривал не иначе «как идеал и орудие всемирного разрушения» [10, с. 295,382]. Очевидно, что такая частая оценка «духа» славянофилов как «либерального» или «полулиберального» в устах Леонтьева была далеко не комплиментом (см. также на эту тему работу П.И.Линицкого [15]).

И тем не менее, при таких «недостатках», славянофильство связывалось «живой нитью» с другими именами. Дело здесь и в несводимости значения славянофильства к либерализму в самой мысли К.Н.Леонтьева. Он полагал, что «последовательность жизни до того извилиста и сложна, что последовательности ума никогда за ее скрытою нитью не поспеть» [11, с. 264], а потому и примирял в себе многое, порой труднопримиримое.

К.Н.Леонтьев делал вывод о славянофильстве и как о «мечтательном и неясном учении». И чтобы отнестись к нему «правильно», предлагал изучить Н.Я.Данилевского, оттенки отличия воззрений М.Н.Каткова от И.С.Аксакова в пореформенный период, познакомиться со взглядами А.И.Герцена на Европу и Россию, а также возражениями самого К.Н.Леонтьева славянофилам. Но он даже и не намекает на то, чтобы изучить общее и особенное в наследии А.С.Хомякова и И.В.Киреевского, К.С.Аксакова и Ю.Ф.Самарина.

В данном случае К.Н.Леонтьев вычерчивает некий вектор развития русской мысли XIX в. Он полагает, что славянофилы свои построения основывают на общеморальных различиях России и Запада (хотя это было далеко не так), а «моральное миросозерцание всегда тенденциознее эстетического». И само «христианское учение» К.Н.Леонтьев понимал прежде всего как «мистико-материалистическое, а потом уже моральное». Поэтому с высоты 80-х годов славянофильство для него есть «трогательное и симпатическое ребячество», «пережитый уже момент русской мысли» [11, с. 261].

При таком подходе, естественно, Н.Я.Данилевский с его «ясной научной гипотезой» («история есть смена культурных типов») дает в руки «мерило твердое». И «мистицизм» В.С.Соловьева он считал «глубже, возвышеннее», чем славянофильский. К.Н.Леонтьев, будучи противником сословного смешения, неудовлетворен отношением славянофилов к дворянству, славянам и т. д. Следует иметь в виду, что оценки Леонтьева не только претерпевали изменения в течение последних двух десятилетий жизни, но и четко не оговаривалось, кто именно имелся в виду: «старшие» или «младшие» славянофилы. А потому и неудивительно отнесение к славянофилам Ф.М.Достоевского, Н.Н.Страхова, а Н.Я.Данилевского — даже к «славянофильским учителям».

Создавшего свою гипотезу триединого процесса («первоначальной простоты, цветущей сложности в мистическом единстве и вторичного смешения») К.Н.Леонтьева нет достаточных оснований причислять к сознательным последователям или продолжателям славянофильства, не был он и «разочарованным славянофилом».

Дело в другом: в близости понимания русских идеалов при всей критичности к славянофильской редакции их осмысления. Для всех их Россия есть не что иное, как духовный организм, а общий источник и путь русского народа — православная вера. Но у К.Н.Леонтьева — это «византизм». И у славянофилов, и у Леонтьева — убеждение в необходимости самодержавия. Но последний — за сословность. Он полагал, что русская государственность «помещается» между «русской цивилизацией» (как «цивилизацией европейской») и «русским православием» (как «православием византийским») [10, с. 386]. Между этими двумя «историческими тисками» мало оставалось простора «собственно своему национальному». Поэтому хотя и создано «великое государство», но в нем «почти нет своей государственности» и при «весьма оригинальном психическом темпераменте» (К.Н.Леонтьев делает предположение), «кажется, в истории не было еще народа менее творческого, чем мы» [10 с. 386]. Трудно найти подобный критицизм не только у А.С.Хомякова, но даже и у И.С.Аксакова.

К.Н.Леонтьев как предмет для обсуждения за исходную точку берет те же положения, что и славянофилы, но акценты делает зачастую в иных местах. В конце концов он формулирует «национальный русский идеал» в следующем виде: «Православие и его усиление; самодержавие и его незыблемость; быть может (если это удастся), сообразный с настоятельными потребностями жизни (и поэтому своеобразный) сословный строй; сохранение неотчуждаемости крестьянских земель (и если возможно, то и закрепление дворянских); сохранение в быте нашем, по мере сил и возможности, как можно больше русского; а если посчастливиться, то и создание новых форм быта; независимость в области мышления и художественного творчества» [10, с. 353].

Но как писал сам К.Н.Леонтьев: «Иное дело верить в идеал и надеяться на осуществление; и иное дело любить этот самый идеал» [10, с. 354]. Мыслитель и «верил», и «надеялся», и «любил». Но совершенно то же можно сказать и о славянофилах. Дело было в ином. Как «усиливать» православие? Как обеспечить «незыблемость» самодержавия? Что считать «русским» в быту? Каким образом сохранять, а лучше развивать эту «русскость»? В этом «как» Леонтьев, полемизируя со славянофилами, критикуя их, но в то же время и отдавая должное своим бывшим учителям, шел своей малопонятной тогда и почти забытой впоследствии дорогой.

Нельзя не согласиться с Л.А.Тихомировым в том, что отличия К.Н.Леонтьева от славянофилов «в значительной степени» определяются тем, что в 1890 г. многое становится более ясно, нежели в 1840 г. [11, с. 384]. Поэтому, видя «русское самосознание» «все-таки» развивающимся, Тихомиров в славянофильстве полагал «первый фазис его пробуждения»; Леонтьев же «отмечал» «второй фазис его развития» [11, с. 391]. Эти фазисы органично близки «в сущности»: «славянофильство явилось как сознание чего-то русского» именно в смысле «национальной культуры» [11, с. 380].

Под «жгуче» «интересным» в славянофильстве Л.А.Тихомиров понимал постановку и разрешение ими вопросов: «есть ли русские идеалы и в чем именно они состоят? Что говорит нам русское самосознание по вопросу — зачем живет на свете Россия и что она может дать другим народам?» [11, с. 379]. Именно способность выразить «голос русского самосознания» ценится Л.А.Тихомировым в славянофилах. Но именно связью с «исторически растущими показаниями русского самосознания» важен и К.Н.Леонтьев.

Таким образом, не только и не столько определяющим является, что именно заимствовал, развивал или критиковал К.Н.Леонтьев у славянофилов, а то, что они сущностно близки к главной проблематике русского самосознания и его выражения в конкретных условиях XIX столетия. Но оказалось, что «своя своих не познаша». Леонтьев, придав излишнее значение важности борьбы с западным либерализмом и не достаточно четко представляя истинный смысл славянофильства, допускал в его адрес необоснованные обвинения.

Славянофилы не хуже его понимали смертельную опасность революции (вспомним еще и Ф.И.Тютчева с его статьей «Россия и Революция»), коммунизма, западных ценностей, рожденных от иных духовных начал. Именно в истинности православия и видели они главный спасительный залог развития. Объективно, будучи во многом близким к славянофилам, К.Н.Леонтьев зачастуя являлся их эффектным, но не убедительным критиком. Он «идеями не шутил» [16, с. 55], а оттого и боялся, «как бы история не оправдала» его, казавшихся в конце XIX в. несбыточными, пророчеств. Но история «оправдала» и куда более ранние, глубоко аргументированные прогнозы славянофилов. Думается, что в эпоху губительных путей и гибельных тупиков небесполезно продолжить исследование далеко еще не в полной мере освоенного и понятого наследия как ранних славянофилов, так и «славянофила на свой салтык».

---

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА:
1. Трубецкой С.Н. Разочарованный славянофил // Вестник Европы. 1892. N10.
2. Леонтьев К.Н. Цветущая сложность: Избр. ст. М., 1992.
3. Герцен А.И. Былое и думы. М., 1972.
4. Державин Н. Герцен и славянофилы // Историк-марксист. 1939. N1.
5. Дмитриев С.С. Славянофилы и славянофильство [Из истории русской общественной мысли середины XIX века] // Историк-марксист. 1941. N1.
6. Хомяков А.С. О старом и новом: Статьи и очерки. М., 1988.
7. Керимов В. Возвращение Хомякова // Правда. 1989. 8 апреля.
8. Корольков А.А. Пророчества Константина Леонтьева. СПб., 1991.
9. Сивак А.Ф.Константин Леонтьев. Л., 1991.
10. Леонтьев К.Н. Избранное. М., 1993.
11. К. Леонтьев, наш современник. СПб., 1993.
12. Косик В.И. Константин Леонтьев: размышления на славянскую тему. М., 1997.
13. Андреев Ф.К. Московская Духовная Академия и славянофилы // Богословский вестник. 1915. Т. 3. N 10−12.
14. Протодиакон Герман Иванов-Тринадцатый. Русская православная церковь перед лицом Запада. Мюнхен, 1994.
15. Линицкий П.И. Славянофильство и либерализм. Опыт систематического обозрения того и другого. Киев, 1882.
16. Памяти Константина Николаевича Леонтьева, 1891: Лит. сб. СПб., 1911.

Александр Дмитриевич Каплин, доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета им. В.Н.Каразина