Рыцарь русского православного царства

К 114-летию со дня смерти К.Н.Леонтьева (25.01.1831 — 12.11.1891)

На фоне хронического недомогания русского духа и кризиса российской государственности в ХХ — начале ХХI в. интеллектуальное наследие Константина Николаевича Леонтьева обретает свое подлинно пророческое величие. Это обстоятельство заставляет ныне со вниманием вдумываться в каждое слово, даже недоговоренное или невзначай оброненное плохо понятым при жизни мыслителем. Впрочем, большую часть того, о чем он думал, что предчувствовал, чего опасался, Константин Леонтьев выговорил ясно, твердо и бесстрашно, сколь бы вопиюще оно не противоречило убеждениям интеллигентской публики, воспитанной на лозунгах Французской революции и социалистических сновидениях Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?».

Леонтьев горячо любил жизнь, а не сны, будучи по натуре мыслителем сильным, предметным, размашистым, предпочитавшим крепкий умственный труд над реальными, порой грубыми проблемами бытия народа и государства расслабляющему мыслеплаванью в сферах, удаленных от жизни с ее роковыми, часто жестокими вопросами. Он думал как муж — воитель, строитель, хранитель исторических преданий, воплощая в своей личности и мировоззрении не равнодушно-логическую способность сознания, но силу, энергию, исходящую из волевых глубин страстно переживающей сущее души. По одной весьма выразительной и верной характеристике, «его порывистая, страстная душа, его стремительный причудливый ум сливались, как несродные стихии, море и тучи, в ураган противоречий, в ревущий, сверкающий и сокрушающий смерч. Он был какою-то бурею, разом мечущейся во всех направлениях, одновременно и славословя и разрушая одно и тоже, существуя тем раздором несогласных стремлений, который явился бы концом и гибелью для прямолинейно веющего духа» (Никольский Б.В. К характеристике К.Н.Леонтьева // Памяти К.Н.Леонтьева. Литературный сборник. СПб., 1911, с. 367).

Органически целостный и спонтанный характер личности этого замечательного человека обусловил развитие мировоззрения и мысли Леонтьева в теснейшем единстве с событиями его жизненного пути.

Родившись в с. Кудиново Калужской губернии в семье помещика, будущий мыслитель испытал глубокое благотворное влияние матери — Феодосии Петровны. Мать Леонтьева была умной, строгой, возвышенно настроенной женщиной. Являясь до замужества приближенной ко двору любимицей императрицы, Феодосия Петровна хорошо знала жизнь семьи Николая I и отличалась монархическими убеждениями. Именно от мамы Константин впервые узнал о нравственном облике императора Николая Павловича, о кровавой Французской революции, об Отечественной войне России против Наполеона, что заложило глубокую основу его патриотических чувств.

После окончания гимназии Константин поступил на медицинский факультет Московского университета. Вместе с изучением медицины, он занялся литературным творчеством, которое нашло высокую оценку и моральную поддержку со стороны И.С.Тургенева. В студенческий период будущий православный мыслитель, несмотря на материнское воспитание, увлекся материалистическими и либеральными идеями.

Окончив университет в 1854 г., Леонтьев отбыл на Крымскую войну в качестве военного лекаря. Затем он весьма успешно служил на дипломатическом поприще в Турции и на Балканах. Однажды, правда, он ударил хлыстом французского консула на о. Крите за оскорбление России, но так как начальство ценило Леонтьева, то ограничилось его переводом с Крита в Адрианополь. К этому времени мыслитель пережил решительный внутренний переворот, приведший к полному разрыву с либеральными идеями и отрицательному восприятию буржуазного Запада. В начале 1870-х гг. в душе Леонтьева усиливаются религиозные настроения. Смерть матери и собственное хроническое нездоровье порождают тоску, желание стать иноком. В 1871 г. он заболевает тяжелой болезнью, вероятно холерой, особенно мучившей его по ночам. Он ужасно боится ночного времени, запирается в темной комнате, чтобы не различать времени суток, и готовится к смерти. Доведенный до крайности не проходящим недугом, Леонтьев падает на колени перед образом Богородицы и страстно молится Божией Матери, обещая в случае исцеления уйти в монастырь. Через два часа после горячей молитвы больной начал выздоравливать и вскоре его болезнь прошла полностью. Столь быстрое исцеление стало важным событием в жизни мыслителя, который отныне стал относиться к своему земному бытию с большой религиозной ответственностью.

Верный обещанию, данному Божией Матери, Леонтьев отправился на Афон и попросил у старцев благословения на тайный постриг в монахи. Но старцы отсоветовали, зная его страстный характер.

В 1873 г. Леонтьев вышел в отставку, снял с себя ненавистный европейский сюртук и облачился в самостоятельно изобретенное платье — нечто среднее между поддевкой и подрясником, с которым он уже больше не расставался. Пожив некоторое время в Турции, близ Константинополя, мыслитель возвратился в Россию и в 1879 г. получил место цензора в Московском цензурном комитете. Цензором он был иногда строгим, иногда снисходительным, порой переделывавшим тенденциозные мысли и выражения авторов. (К примеру, один поэт написал: «воруют даже генералы», а Леонтьев исправил: «воруют даже либералы».) В этот период мыслитель посвящает себя развитию ряда ранее зародившихся ключевых идей своего миросозерцания. Он переоценивает все устоявшиеся воззрения русской интеллигенции, становится оригинальным философом культуры и политическим публицистом, который вырабатывает собственный взгляд на все основные проблемы социально-исторической жизни.

Его исходная интуиция определяется признанием самоценности многосложного культурного разнообразия и отрицанием унылой однотипности культурной жизни. Развитие человеческих обществ, согласно концепции Леонтьева, идет от первичной простоты к цветущей сложности и от нее к вторичному смесительному упрощению. При этом общество призвано как можно дольше сохранять многообразие культурного бытия, препятствуя разрушению своей творческой самобытности и унификации культурно-исторического мира. Перспективу создания единого космополитического государства в планетарных масштабах мыслитель считает ужасающей, в том смысле, что она означает погибель всего многокультурного и многонационального Сада Божия на земле, прекращение исторического творчества и по существу оказывается равнозначной наступлению царства антихриста. Реальную угрозу многоцветию национально-самобытных цивилизаций мыслитель видит со сторон буржуазного Запада, распространяющего идеи своекорыстного индивидуализма, суетливой свободы, материалистического миропорядка, социальной однородности и культурной одинаковости.

Отвращаясь от буржуазного Запада, Леонтьев высоко ценил духовную самобытность нехристианского Востока, был очарован Турцией, любил мусульманство и считал предпочтительным сближение с турками, индийцами и китайцами, чем с мещанской, бездуховной Европой. «Астраханские мусульмане… дороже нам русских либералов», — говорил этот оригинальный человек, ибо взаимодействие с крепкой самобытностью Востока считал полезным для укрепления русской духовной самостоятельности.

Либеральную идеологию Леонтьев откровенно ненавидел. Именно либерализм, полагал он, способствует разложению всех национальных и религиозных традиций, поскольку объявляет священным своеволие отдельного индивидуума, делает индивидуальный произвол самоценным и возвышает его над авторитетом Откровения, преданиями Церкви и Отечества. Либерально понимаемая, самодовлеющая свобода личности, указывает мыслитель, есть свобода в однообразии, то есть распад, разложение, разрушение всякого рода органических народных культур. Рассуждения о гуманности, всечеловеческом счастье, братстве и равноправии, обосновывающие требования всеобщей и безусловной свободы от традиционных авторитетов, на взгляд мыслителя, есть злостная провокация, поощряющая самые грубые страсти в человеческой душе. Ибо слишком свободный человек, в силу общего человеческого несовершенства, склонен к духовному нисхождению, занижению уровня своих идеалов, разрушению всех нравственных препятствий на пути удовлетворения эгоистических потребностей. В свободных условиях люди легко разнуздывают свои низшие стремления от контроля высших, идеальных начал, так что либеральное государство, понижая требовательность к внутренним качествам личности, способствует разложению духовности, самобытности человеческих характеров, вырождению человеческого существа. Должна быть мера нравственной мягкотелости во всяком обществе, замечает Леонтьев, при превышении которой общество неминуемо разлагается. Избыток мягкости, терпимости и свободы расценивается им как признак старения, одряхления цивилизации, сопутствующий выравниванию культурных форм и человеческих типов. Либеральный процесс противоречит процессу развития, делает вывод мыслитель. «Гибнущее становится и однообразнее внутренно, и ближе к окружающему миру, и сходнее с родственными, близкими ему явлениями (т.е. свободнее)» (Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. Сборник статей. Т. 1. М., 1885, с.139).

Отрицая либерализм как нежизнеспособное, разлагающее культуру и общество мировоззрение, мыслитель считает, что революционный социализм, служители которого преданы некой высшей идее, может быть в перспективе силой созидательной, а в настоящее время предназначенной испытать на прочность традиционный государственный строй. Причем, бросая дерзкий вызов православному монархическому государству, адепты революции способствуют укреплению его собственных идеальных и материальных устоев. Как лесной разбойник, лихо нападающий на путника и бросающий ему вызов помериться силами, предпочтительнее для Леонтьева трусоватого вора, пользующегося оплошностью своей жертвы, чтобы стащить у нее кошелек, так и революционеры, готовые к открытому бою с представителями государственного порядка, на его взгляд, стимулируют отпор и мобилизуют оборонительные возможности самодержавия. Либералы же, напротив, пользуясь своей безобидной умеренностью, усыпляют бдительность охраны, разворовывают запас авторитетов и властности, накопленный государством, делая его беззащитным перед натиском идущих следом революционных отрядов, несущих гибель как старой власти, так и либерализму — чревоточцу, изъевшему ее устои.

Поэтому мыслитель, прежде всего, предостерегал русскую интеллигенцию от увлечения либеральной идеологией, пророчески указывая, что за кратковременным периодом торжества конституционного строя Россию ожидает сравнительно долгая диктатура революционных социалистов, по сравнению с которой православно-монархическая система покажется милостивым отеческим правлением, а вовсе не деспотизмом.

Ввиду решительного неприятия политической свободы, Леонтьев критически относился к ранним славянофилам. В их воззрениях он обнаруживал некоторый либерализм, элементы народопоклонства и стремление к мечтательному равенству сословий. Сам он был чужд народничеству и племенному национализму, полагая, в частности, что славяно-русская этническая стихия слишком мягка и слаба, чтобы можно было ей вполне доверять и ею умиляться. Метафизически важным условием бытия Леонтьев считал самодержавие духовной формы над материей, а потому и в области социально-исторической он постоянно подчеркивал особо важную роль универсальных религиозных традиций.

Так, условием здорового существования России Леонтьев считал «византизм», понимаемый как унаследованный от Византии суровый православно-самодержавный мировоззренческий комплекс, чуждый либерально-гуманистическим идеям личных прав, социального равенства и земного счастья. У славянофилов русский «византист» находил примесь либеральных и демократических представлений. Выступая за монархию против демократического индивидуализма, против всеобщей подачи голосов, славянофилы, подчеркивал мыслитель, были в то же время за политическое смешение высших классов с низшими. И в этом они бессознательно проявляли свою зависимость от либерально-уравнительного духа времени.

Резкую критику либерально-демократических моментов в раннем славянофильстве Леонтьев обосновывал как теоретическими соображениями, так и наблюдениями чисто практического свойства. В теоретическом смысле он подчеркивал, что удержание христианского общества на почве изначальной религиозной традиции от сползания к царству антихриста невозможно осуществлять в республиканских политических формах. Республика неизбежно, через расширение прав и свобод, ведет к безбожию, потаканию человеческим слабостям, к отрицанию всего, что внешне укрепляет людей в верности традиционным ценностям. Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для отдаления срока пришествия антихриста необходима сильная царская власть. Крепкой же монархической государственности нужны прочные сословия, не «общенародное единение», а «социальное разнообразие, организованное в единстве» (Леонтьев К.Н. Цветущая сложность. Избранные статьи. М., 1992, с. 295).

«Сами сословия или, точнее, сама неравноправность людей и классов важнее для государства, чем монархия», — делал вывод Леонтьев. Поэтому, чтобы избежать демократизации общества, нарастания индивидуального равенства прав и падения царства, следует приветствовать идеи сословной иерархии, авторитарного стеснения народной стихии, ограничения личной свободы.

Мыслителя ничуть не страшит жесткое и даже безжалостное к индивидуальным интересам государственное ограничение внешней свободы, особенно исходящее из христианского понимания смысла земной жизни. Он полагает, что суть свободы духовна, внутренна, а внешний план ее во многом иллюзорен и ложен. Ибо сам мир деспотичен, суров, строго закономерен, стиснут временем, и в нем нельзя спастись, сколько бы мы не суетились в пространстве. Поэтому, на суровый взгляд Леонтьева, чуждого доктрине мирского счастья, честнее признать благотворность неограниченной внешним законом государственной власти (призванной дать одухотворенную форму личным стремлениям, укрепить дисциплиной и страхом мужественность характеров, освободить человека от несбыточных надежд и иллюзий), нежели внешним безвластием потакать внутреннему порабощению людей мирскими утопиями.

Эти теоретические соображения Леонтьев дополнял выразительными ссылками на опыт новейшего социального развития России. Мыслитель небезосновательно говорил, что вера ранних славянофилов в спонтанную силу национальной самобытности (якобы глубоко присущей простому народу и способной свободно проявить себя в истинно христианском духе при упразднении внешних ограничений народной жизни) является чистым идеализмом. Такого рода вера, по мнению Леонтьева, не подтверждается жизнью и несет разочарование идеалистам. Я сам думал, делится он своими былыми надеждами, что мужики и мещане наши, обретя гражданскую свободу, научат дворян жить по-русски, дадут нам живые образцы самобытных вкусов, идей, русского хозяйствования. «Особенно в хозяйство их мы все сначала слепо верили! Верили, кроме того, в знаменитый, какой-то особливый „здравый смысл“, в могучую религиозность их, в благоразумное и почти дружеское отношение к землевладельцам и т. д.

О том же, что пришлось во всем этом скоро разочароваться, я не нахожу даже и нужным подробно говорить…

Русский простолюдин наш, освобожденный, хотя не во всем, но во многом с нами юридически уравненный, вместо того чтобы стать нам примером, как мы, „националисты“, когда-то смиренно и добросердечно надеялись, стал теперь все более и более проявлять наклонность быть нашей карикатурой, — наклонность заменить почти европейского русского барина почти европейскою же сволочью, с местным оттенком бессмысленного пьянства и беззаботности в делах своих. Карикатура эта при малейшем потворстве властей может стать, к тому же, и крайне опасной, ибо нет ничего вреднее для общественной жизни, как демократизация пороков или распространение в массе народа таких слабостей и дурных вкусов, которые прежде были уделом класса избранного и малочисленного» (Цветущая сложность, с. 260−261).

Если большая, чем прежде, личная свобода миллионов крестьян не привела покуда ко всем отрицающим сословно многообразную культурную самобытность России социальным последствиям, делал вывод Леонтьев, то только благодаря новой крепостной зависимости крестьянства от неотчуждаемой земли и общины.

Подчеркивая огромную ценность многовековых форм церковной и государственной жизни для самосохранения русского народа, мыслитель возлагал на русский народ большие исторические задачи. Считая несоответствующей его величию мещанскую идею земного благоустройства, полагая, что чисто националистические цели узки для русской души, Леонтьев видел культурно-историческую миссию России в создании многосложной Славяно-Восточной цивилизации, призванной заменить собой цивилизацию Романо-Германскую. Предчувствуя близкое падение Османской империи, он считал, что Россия должна овладеть своим законным наследством — землями былой Византии — и, утвердившись на Босфоре, объединить под своей властью целый рад славянских и неславянских народов. Ставшая главой Великого Восточного Союза со столицей в Константинополе и перенесшая свою имперско-государственную столицу в Киев, Россия мыслилась Леонтьеву новой культурной силой мировой истории. Силой, способной дать истории очередной творческий импульс и прийти на смену деградирующей западноевропейской цивилизации.

Идея Леонтьева об освобождении от турецкого владычества Царьграда — колыбели византизма, об основании нового, культурно многоцветного, многонародного Восточно-христианского мира была в значительной степени не политической, а культурно-эстетической и романтической мечтой. Она овладела воображением мыслителя под непосредственным влиянием книги Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа».

Правда, как и Данилевский, Леонтьев предполагал, что осуществлению великой будущности России может воспрепятствовать безнациональность сознания высших классов русского общества, пошлый космополитизм значительной части интеллигенции. В обличении этой напасти русского образованного слоя он был весьма строг. Именно за космополитически-гуманистические идеи, высказанные Ф.М.Достоевским в его знаменитой Пушкинской речи на торжественном заседании Общества любителей российской словесности (8 июня 1880 г.), Леонтьев подверг резкой критике выдающегося писателя и русского националиста.

Как известно, слова Достоевского, о том, что «назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное», что стать настоящим русским — значит «стать братом всех людей и всечеловеком», что для настоящего русского Европа так же дорога, как и Россия, что настоящий русский должен стремиться изречь «окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону», вызвали восторженную реакцию публики. Судя по воспоминаниям современников, некоторые легко возбудимые лица, находившиеся на торжественном заседании, даже впали от гуманистического восторга в истерию. Но для Леонтьева Пушкинская речь Достоевского стала свидетельством моралистически поверхностного понимания христианства писателем и той наивной веры в гуманистический прогресс, в космополитическое братание народов, которая укоренилась в среде европеизированной интеллигенции, разрушая трезвость и самобытность ее мышления.

Пока Достоевский говорит в своих романах образами, с горечью замечает Леонтьев, он более многих из нас — русский человек. Но как только он берется высказать чистую мысль — оказывается вполне европейцем. «Именно мыслей-то мы и не бросаем до сих пор векам!.. И, размышляя об этом печальном свойстве нашем, конечно, легко поверить, что мы скоро расплывемся бесследно во всем и во всех» (Цветущая сложность, с. 147−148).

Вместо того чтобы давать народу образец просвещенного патриотического «русизма», сетовал Леонтьев, интеллигентный слой показывает заразительный пример западничества. Поэтому тесное общение народа и интеллигенции он признавал весьма опасным для крепости государства. Пока наш народ живет в наивной непросвещенности, пока образованный верх (напоминая глупого страуса, без разбора глотающего гвозди, стекло, отбросы, могущие повредить его организм) походя заглатывает всякий идеологический мусор Европы, интеллигенция и народ должны быть крепко стеснены и разделены государственной властью. Главное в это смутное время, полагал мыслитель, крепить русскую власть. Если Россия будет сильной, то будет в ней и благо, в той мере, в какой это возможно на грешной земле.

При всех консервативных и даже реакционных суждениях Леонтьева его весьма рискованно зачислять только в «правый» лагерь русской общественной мысли. По православно-национальному существу своего мировоззрения он, конечно, являлся «правым», однако был таким глубоко мыслящим и дальновидным «правым», который хорошо видел некоторую правоту «левых» идей, и потому относился к последним с явным сочувствием.

Ненавидя буржуазную цивилизацию, восторжествовавшую в Европе и распространяющуюся по русской земле, Леонтьев был готов приветствовать социалистическую идею. Он считал, что перед Россией лежат три возможных пути: 1) путь создания своей православной цивилизации; 2) путь окончательного подчинения Западу; 3) путь использования революционного социалистического движения для борьбы против буржуазной Европы. Причем именно третий путь Леонтьев гениально признавал наиболее исторически вероятным. «…Я того мнения, — писал мыслитель в последние годы жизни, — что социализм в XX — XXI веке начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло Христианство на почве религиозно-государственной тогда, когда оно начинало торжествовать. Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных. Найдется и для него свой Константин… Указывал, но хочу доказать, что, в сущности, либерализм есть, несомненно, разрушение, а социализм может стать и созиданием» (Россия перед вторым пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1993, с. 48−49).

Подобно Герцену и Бакунину, Леонтьев допускал мысль о возглавлении русским царем социалистического движения. «Хорошо — кабы так; иногда я думаю <…>, — признавался он, — что какой-нибудь русский Царь, — быть может, и недалекого будущего, — станет во главе социалистического движения (как св. Константин стал во главе религиозного <…>) и организует его так, как Константин способствовал организации Христианства, вступивши первый на путь Вселенских Соборов» (Там же, с. 51).

В силу отмеченной неоднозначности своих воззрений, Леонтьев остался чужим как для левых, так и для правых кругов. Мало кем понятый, всех возмущающий нетривиальным своим подходом к жизни, политике, культуре, он был весьма одинок, получив любовь и уважение лишь со стороны небольшого кружка молодежи, собравшегося вокруг непризнанного гения в последние годы его существования на земле.

Вопреки своим суровым политическим убеждениям, несмотря на многочисленные, изнурительные болезни, которыми он буквально мучился всю жизнь, Леонтьев являл собой очень отзывчивого, доброго, душевного, дружелюбного к миру человека. Он был, конечно, настоящим русским барином, в смысле капризности своих бытовых привычек, но человеколюбие и бескорыстие его вызывали удивление. Судя по воспоминаниям людей, хорошо знавших его, Константин Николаевич кормил изрядное количество нахлебников, постоянно помогал деньгами и связями провинциалам, женил своих слуг, мучился и волновался за ближних.

Великий русский мыслитель всю свою жизнь тянулся к монастырю, но страстный, невоздержанный характер и обязанности перед находящимися на содержании родственниками мешали ему порвать с миром. За четыре года до смерти он ушел на пенсию и поселился у ограды Оптиной пустыни. Оптинский период стал самым плодотворным и спокойным для Леонтьева. Он принялся изучать социалистическую литературу, читал Маркса, Лассаля, Луи Блана, Прудона, размышляя о будущем монархическом социализме. В 1890 г. мыслитель встретился с Л.Н.Толстым. Два часа длился энергичный спор о вере, после чего Леонтьев сказал, что Толстого нужно сослать в Томск без семьи и без права посещения, поскольку он распространяет вредное для России учение. Толстой ответил, что быть сосланным его мечта, а то все ему с рук сходит. В последствии он называл Леонтьева «разбивателем зеркал» и говорил, что любит таких людей.

23 августа 1891 г. Леонтьев, наконец-то, принял тайный постриг с именем Климента от великого оптинского старца Амвросия. Старец посоветовал вновь постриженному иноку переселиться в Троицко-Сергиеву Лавру, сказав в напутствие слова, показавшиеся странными Леонтьеву: «Скоро мы с тобой увидимся». Старец Амвросий скончался 10 октября 1891 г., а 12 ноября (по старому стилю) того же года последовал за ним его постриженик о. Климент, умерший от воспаления легких.

Заканчивая очерк, посвященный памяти Леонтьева, необходимо сказать, что оригинальнейший представитель русской мысли — слишком глубокое и масштабное духовное явление, чтобы превращать его наследие в сборник ответов для решения социально-политических задач. С практической точки зрения, каждая линия намеченных им подходов, суждений и выводов, будь то о предназначении власти, смысле свободы, социальной роли религии, психологии русского народа, политической целесообразности, имеет массу достоинств и недостатков, свидетельствуя о блестящем, крайне проницательном, предельно честном уме, но в то же время и о чрезмерно страстной, логически недисциплинированной натуре. Поэтому, бездумно следуя за Леонтьевым, мы рискуем увязнуть в трясине противоречий, попасть в глухой тупик или оказаться в диаметрально противоположной смысловой точке. Но в этих особенностях творчества Леонтьева как раз и заключается величие и оригинальность его мысли, призванной выявлять диалектику идей и ценностей, открывать новые смысловые пласты бытия, давать пример свободы ума, сложной самобытности и независимости мышления.

Духовная прозорливость леонтьевского ума, вдохновленного любовью к традиционной, православно-монархической Руси и встревоженного предвидением ее катастрофической судьбы, придает идейному наследию мыслителя смысл опыта метаисторического созерцания современности, далеко не утратившего своего значения для настоящего и обозримого будущего христианского мира и России. Крепко с ней связанный при жизни, этот художник, мыслитель, монах, рыцарь государственной идеи и в посмертии своем остается воином Святую Русь охраняющего воинства, духовным помощником всех, кто озабочен истощением русской идеи и ослаблением русской силы.

Всякий деятельный русский, который не желает быть снесенным с отеческой культурной почвы растленным либерально-глобалистским потоком, не должен остаться равнодушным к молящей просьбе Константина Николаевича Леонтьева, которая воспринимается сегодня как его духовное завещание русской интеллигенции: «Не берите на себя лишнего, не возноситесь всё этими высокими и высокими порывами, в которых кроется часто столько гордости, тщеславия, честолюбия. Будьте свободолюбивы, если вам угодно, на почве политической <…>, но, ради Бога, на почве религиозной учитесь скромно у Церкви <…>, учитесь у русского духовенства"… Вливайте в сосуд Православия «утешительный и укрепляющий напиток вашей образованности, вашего ума, вашей личной доброты, и только, — и вы будете правы» (Цветущая сложность, с. 154).