 |
| Русская линия | Владимир Шульгин | 12.11.2005 |
Итак, можно предположить, что в русском (в том числе — историческом) самосознании мы сталкиваемся с двумя взаимосвязанными идеями о войне, во-первых, с пассивной, когда речь идёт о смиренном принятии войны, как некоей неизбежности, данной Богом либо как наказание за грехи, либо в послушание с целью наказания супостата; во-вторых, с активной, — утверждающей мнение о необходимости войны с целью оздоровления правящей элиты, приближения её к народу.
И последнее вводное замечание, также навеянное воспоминанием. Работая после окончания университета в деревенской школе, я услышал также поразившие меня слова одного пожилого человека. Я шёл по моей деревне и услышал из уличного репродуктора популярную тогда песню на русском и немецком языках. Звучали слова о «вечной дружбе» между СССР и ГДР: «всегда мы вместе, всегда мы рядом, ГДР и Советский Союз». Поравнявшийся со мной пожилой мужчина и явно ветеран войны, буркнул усмехнувшись, явно рассчитывая, чтобы я, недавний студент, услышал его мнение об этом эфирном «безобразии». Он сказал: «Что может быть у нас общего с немцами? Как можно водить дружбу с нашими недавними врагами?». Несомненно, мы здесь сталкиваемся с третьим устойчивым компонентом русского народного исторического самосознания, умением и желанием различать между своими и чужими, когда не происходит, говоря словами Л.Н.Гумилёва, противоестественного «химерического» смешения противостоящих друг другу этнических и культурных элементов. Кстати говоря, приведённый пример непроизвольной реакции простого человека с военным опытом на приедающиеся ложные политико-идеологические штампы, позволяет оценить степень государственной мудрости всякого рода «отынвестированных» политических лауреатов и «лучших немцев», которые в угоду своим идейным симулякрам вроде «общеевропейского дома» и «общечеловеческих ценностей» в очередной раз вольно или невольно стремятся отдать Россию на новое заклание. Беда ещё не остановлена, что подтверждается и (пока) потерянными территориями, и беспрецедентными масштабами вымирания народа, ежегодно сокращающегося на миллион человек.
Русская консервативная мысль, как главное наше национальное охранительное духовное сокровище, уже 200 лет тому назад осознала неизбежность и вынужденную необходимость внешних оборонительных войн, выступив принципиальным противником ложного маниловского прекраснодушия кантовского типа. Никогда типичный русский консерватор, Н.М.Карамзин, А.С.Пушкин, А.С.Хомяков или Ф.М.Достоевский (список имён можно долго продолжать) не дали бы себя и других одурманить кантовским вымышленным будущим «вечным миром», который существовал лишь в воображении именитого кёнигсбергского философа и его последователей — позитивистов типа Г. Спенсера. Наоборот, наши самобытники настаивали на необходимости постоянного различения своего и чужого, а также и на том, что чужое норовит для своих целей прикинуться своим, чтобы духовно разоружить и использовать нас в своих целях. Так сходится два наших исторических идейных вектора, один, естественным образом вызревавший в народной толще, и другой, формулировавшийся национальной консервативной мыслью на основании русского тысячелетнего опыта противостояния Востоку и Западу.
Осмысливая неизбежный и конструктивный характер войны, русская консервативная мысль противостояла радикально-либеральной и революционной мысли. Радикалы и революционеры также вызревали в прошедшие 200 лет отечественной истории, питаясь идейно западным умственным продуктом, прежде всего идеями конституционализма и «народного суверенитета». Потеряв веру в Русского Бога, которая одушевляла Суворова, Пушкина и Достоевского, радикалы уверовали в позитивные «научные» принципы универсального практического разума, предполагающие тотальную демократизацию и интернационализацию (глобализацию) жизни. Так вместо Бога любви, с его отдельным замыслом о каждом народе (мысль В.С.Соловьёва и др. консерваторов) у Чернышевского явился по примеру его кумиров И. Бентама и Д.С.Милля черствый «разумный эгоизм» и коммунальная всесмесительная половая любовь с изничтожением христианской семьи и воцарением первобытного промискуитета. Эти, так сказать, атеистические животные идеалы «нового человека» Чернышевский воспел в своём постыдно знаменитом «Что делать?».
В первой половине XIX века, в период золотого цветения русской самобытной культуры Карамзина, Пушкина и Жуковского в нашем отечестве консолидировалась и радикальная интернационалистская интеллигентская элита Белинского, Герцена и Чернышевского. Началось великое противостояние двух элит, национально-консервативной и интернационально-радикальной, которое длится по сию пору.
Важно понять, что тогда началась подлинная идейная война, а не просто возник «спор, в котором рождается истина». Наши радикалы были слепцами, не верившими зрячим консерваторам, которые предупреждали революционеров о близком историческом обрыве и цивилизационной катастрофе, в которую они увлекают Россию. Трагедия состояла в том, что до революции Верховная власть так и не определилась, с кем она должна родниться в духовном и идейном отношениях, со своими свободными охранителями, или с чужаками-либералами. Это создало условия победы революции. А.С.Пушкин в 30-е годы, а Ф.И.Тютчев за несколько лет до Великой Реформы 1861 г. обратили внимание на недопустимость запретов на свободную циркуляцию идей среди образованных слоёв общества, поскольку искусственные цензурные стеснения создают для радикалов с их мелкой мыслью ореол мученичества. Их беспочвенные идеи всё равно проникали во все поры общества и оказывали разлагающее влияние. Подлинные консерваторы в этих условиях цензурного гнёта, во-первых, чувствовали затруднительность критики беспочвенного радикализма из морально-этических соображений. Во-вторых, даже в случае наличной возможности печатного осуждения радикального западничества, (когда мнения «пламенных революционеров» просачивались через цензуру), произведения свободных охранителей не дозволялись к публикации под смехотворным предлогом недопущения рекламы подрывных произведений. Так министр народного просвещения С.С.Уваров в 1836 г. запретил публикацию критической статьи А.С.Пушкина «Александр Радищев», направленной против мировоззрения уже народившейся тогда революционной интеллигенции. Между тем Пушкин, откликнувшись на опубликованные произведения Радищева, указал на типичные интеллигентские болезни: «полупросвещение», «афеизм» (то есть атеизм), чужеземный идеологизм, «политический фанатизм», слитые в революционных душах вместе с «удивительным самоотвержением», самомнением, гордыней, непониманием самобытных цивилизационных начал России. Уваров, запретивший публикацию, похвалил Пушкина, но находил «неудобным и совершенно излишним возобновлять память о писателе и о книге, совершенно забытых и достойных забвения». Министр сильно ошибался. Пройдёт ещё совсем немного времени и демократы призовут Русь «к топору» прямо по рекомендациям, данным в своё время «первым революционером» Радищевым. Так бюрократические верхи препятствовали распространению в обществе конструктивных свободных охранительных идей в то время, когда нарастало давление радикализма, запускавшего в движение «красное колесо», погубившее историческую Россию в 1917 г. Статья Пушкина была опубликована лишь через 21 год [1].
Ф.И.Тютчев, также как Пушкин, призывал власти допустить свободное соревнование консервативных и радикальных идей, не сомневаясь в духовной победе первых, как единственно самобытных, опирающихся на тысячелетнюю правду Православия на русской земле. В «Письме о цензуре», написанном в 1857 г. Тютчев предупреждал верхи о недопустимости стеснения умов «без значительного ущерба для всего общественного организма». Комментируя мысли поэта-самобытника, известный исследователь русской мысли Б.Н.Тарасов воссоздаёт духовную «лабораторию» поэта-мыслителя Тютчева, считавшего, что, «жизнеспособность „общественного организма“ православной державы как высшей формы государственного правления основывается на воплощаемой чистоте и высоте её религиозно-этических принципов, без чего „вещественная сила“ власти „обессоливается“ и обессиливается и не может, несмотря на внешнюю мощь, свободно и победно конкурировать с доводами серьёзных и многочисленных противников» [2].
То же самое, что и со статьёй Пушкина, произошло с критической рецензией поэта-консерватора А.А.Фета, направленной против ложных идей Н.Г.Чернышевского, этого кумира революционеров-демократов 60-х годов XIX в. Критическая статья о романе «Что делать?», написанная в соавторстве с В.П.Боткиным, так и не появилась в журнале М.Н.Каткова «Русский Вестник», ни в 1863 г., когда это было более всего уместно, (сразу же после нашумевшей публикации романа Чернышевского в «Современнике»), ни позже. Хотя сам Катков в принципе признавал, противореча своим собственным действиям, что для торжества истины «одних запретительных мер недостаточно» [3]. Статья Фета была опубликована только в советское время, как пример «реакционной» идеологии помещичьих кругов [4]. В результате действия искусственных бюрократических преград свободному движению идей государственные «верхи» изрядно «краснели» в пореформенные годы. Это, в частности, отмечал известный консервативный мыслитель-публицист генерал Р.Фадеев. Проявлением данного явления стал следующий совсем не парадоксальный случай. Рукопись «Что делать?», написанную заключенным в крепости Н.Г.Чернышевским, передал для публикации ни кто-нибудь, а сам петербургской обер-полицмейстер! Оказывалось, что представители монархической власти часто были теми сочувствующими силами, которые помогали ходу «красного колеса» революции.
Радикалы к началу 60-х годов сильно количественно преобладали над свободно-консервативными кругами славянофилов и почвенников, что позволило острослову либеральному консерватору кн. П.А.Вяземскому сделать вывод о том, что «имя им — легион». Эту мысль разовьёт позднее Достоевский в «Бесах». Консерваторы были менее числом, но превосходили качественно, своей самобытностью и оригинальностью. Гениальный В.В.Розанов, чувствуя приближение Революции летом 1916 г., имел все основания сделать вывод в духе всей русской консервативной традиции, сказав, что «революция есть не только культурное предательство», она ещё и «политическая измена» в пользу враждебной Германии [5]. Не умея победить консерваторов идейно, радикалы стремились задавить числом. При этом возникло то явление, которое процветает до сих пор. Феномен называется «либеральным террором». Так обобщенно характеризовалось поведение радикалов, стремившихся в «общеевропейский дом» ценой измены России и её истории, когда делалось всё, чтобы консерваторы-самобытники не были услышаны в обществе и мире. Уже упомянутый Вяземский в следующих, написанных в 1860 г., стихах блестяще заклеймил постыдные методы нового демократического деспотизма:
Послушать, век наш — век свободы,
А в сущность глубже загляни:
Свободных мыслей коноводы
Восточным деспотам сродни
У них два веса, два мерила,
Двоякий взгляд, двоякий суд:
Себе даётся власть и сила,
Своих на верх, других под спуд
У них на всё есть лозунг строгий;
Под либеральным их клеймом
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом
Когда кого они прославят,
Пред тем колена преклони.
Кого они опалой давят,
В того и ты за них лягни <…>
Вяземский обращал внимание на тоталитарные цели новых демократов (об этом же через сто лет напишет Оруэлл). Либералы хотят всех членов общества загнать в духовный концлагерь, чтобы люди потеряли способность иметь независимые суждения, наподобие громогласной, но «немыслящей» птицы, желая каждому из нас
Быть попугаем однозвучным,
Который весь оторопев,
Твердит с усердием докучным
Ему насвистанный припев.
Скажу с сознанием печальным:
Не вижу разницы большой
Между холопством либеральным
И всякой барщиной другой.
Размежевание между двумя элитами коснулось и понимания сути войны как феномена бытия. Разуверившись в субстанциальных началах Православия, Самодержавия и Русской народности, радикальная западническая мысль фактически стала отрицать Россию как таковую. В.И.Ульянов-Ленин в этом антирусском духе ценил в нашей истории исключительно только её революционную антинациональную составляющую. По его удивительной логике мы, русские, можем и должны гордиться только декабристами, народниками и социал-демократами (см. статью Ленина «О национальной гордости великороссов»). Естественным проявлением новой радикальной веры, точнее неверия в Россию и её судьбу, явился характерный для левой элиты пацифизм, перераставший в пораженчество. Почти незаметные в 1812 году, они уже явно ощущались в 1831 году, в период польского бунта, ещё более усилились в период Крымской войны 1853−1855 гг. и польского восстания 1863 г., когда поход против Исторической России возглавили А.И.Герцен и М.А.Бакунин. В период Русско-японской войны 1904−1905 гг. дело дошло до телеграфного поздравления японцев с победой, направленного русскими радикалами японскому монарху. Своеобразный апогей пораженчества как идеи был воплощён Лениным в ходе I мировой войны, когда он призвал Революционную Россию побрататься с немцами и «превратить войну империалистическую в войну гражданскую».
В наши дни пораженчество вновь в моде. Это отражение того, все еще продолжающегося (типологически такого же, как и в 1831 г.) отсутствия духовного единства современного образованного российского общества. Ведь до сих пор не решен вопрос с характером нашей государственности и ее цивилизационной ориентацией (единодушия по поводу либерально-глобалистского проекта нет, хотя определенные круги продавливают его как «истинный») [6]. Сейчас многие деятели, в том числе и формирующие государственный курс, пытаются «сидеть на двух стульях», выдавая себя как за сторонников Русской православной культуры, так и за поборников неких «общечеловеческих ценностей». Исторический опыт прошедших веков свидетельствует, что таким образом под флагом «плюрализма» вновь делается попытка духовного, а затем и телесного закабаления России. Против такого рода скрытой и открытой агрессии в свое время ополчился святой князь Александр Невский, почувствовавший спасительный смысл той «русской отдельности», которая позднее вдохновила Пушкина, Тютчева, Хомякова, Киреевского и Достоевского на осознание сути Русской Цивилизации. Поэтому и сегодня наивные пацифистские призывы «давайте жить дружно» не смогут воплотиться в жизнь, как это было и раньше, поскольку давно известно, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Более того, никакое ложное миролюбие не может замаскировать того факта, что в современной России началась новая идейная гражданская война, которая пока полыхает на страницах печати, слышна и видна в радио- и телеэфире, прорывается в форме прямых силовых схваток в стены Государственной Думы. На Историческую Россию вновь ополчились «демократы» типа В. Новодворской и Г. Попова, подхватившие ложь западных СМИ о ничтожном вкладе Советской России в победу над Германией и Японией, о «жестокостях» русских солдат против мирного немецкого населения и т. п.
Все сказанное заставляет вспомнить отношение русских свободных консерваторов к проблемам ложного пацифизма и душевной всеядности, которые затушевывает идейные противоречия, существующие в нашем обществе. Если их вовремя не разрешать по праву Веры и Традиции, а продолжать по образу страуса делать вид, что ничего не происходит, что ничего решать не нужно, то непременно настанет время открытого торжества зла, как это и случилось в период Революции и Гражданской войны в России.
Ложные пацифизм и пораженчество в русском обществе стали постепенно нарастать в течение XIX в., отражая усиление радикально-революционных настроений в Европе. Уже перед великим 1812 годом замечались настораживающие тенденции. Так, в «Рославлеве» Пушкин отметил типичные для того времени «легкомыслие» и галломанию «большого света». Поэт писал: «Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны… и не имели никакого влияния… Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко» [7]. Нападение Наполеона привело к трусливой «проворной перемене» тона и светская фронда превратилась в суетливое «патриотическое хвастовство». Пушкин иронизировал: «Все заклялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни» [8]. Аналогичные факты приводила дочь драматурга В.В.Капниста. Дело касалось уже времени открытого военного противостояния русских и французов в 1812 году. Она передавала высказывавшиеся на Украине (очень редко) мнения в связи с нашествием Наполеона. Ее дядя, Н.В.Капнист заявил, что если Наполеон пойдет на Малороссию, то он сам выйдет навстречу с хлебом-солью «к этому умному человеку». Подобные взгляды вызывали всеобщее осуждение, но они встречались [9]. Достоевский позднее имел все основания нарисовать собирательный образ пораженца Смердякова, который весьма кручинился из-за конфуза в 1812 г., случившегося с «умной» французской нацией перед лицом «глупого» русского народа. Твердость верховной власти и народное единодушие не дали в 1812 г. восторжествовать измене, ростки которой «проклюнулись» в так называемом «образованном обществе» начала века. Абсолютно господствовало жертвенное настроение, которое прекрасно отразил гений отечественной словесности В.А.Жуковский в ряде своих произведений, самым ярким из которых была поэма «Певец во стане Русских Воинов» (1812). Поэт отразил главную основу русского единодушия и жертвенного героизма, а именно господствовавшее в народе убеждение в Русской Правде, православной и монархической, которая ненавистна врагам отечества. Певец, вдохновляя воинов на грядущее сражение с супостатом, возглашал:
Подымем чашу!.. Богу сил!
О братья, на колена!
Он искони благословил
Славянские знамена.
Бессильным щит его закон
И гибнущим спаситель;
Всегда союзник правых он
И гордых истребитель. /…/
Поэтому певец призывает к решимости:
Блажен, кого постигнул бой!
Пусть долго, с жизнью хилой,
Старик трепещущей ногой
Влачится над могилой;
Сын брани мигом ношу в прах
С могучих плеч свергает
И бодр, на молнийных крылах
В мир лучший улетает.
Преобладание в народе духа спасительного охранительства поэт отражал, говоря о русской «доверенности к Творцу», о господстве у нас «в могуществе — смиренья», о «покорности правой власти», крепко веря в то, что Русский Бог будет в воздаяние вере и верности крепким «щитом» России [10].
Открытое общественное противостояние «оборонцев» и «пораженцев» случилось только в 1831 г. и было связано с польским бунтом. Культурная элита разделилась на две части. Два лучших национальных поэта, Пушкин и Жуковский, а также христианский мыслитель П.Я.Чаадаев, были сторонниками исторической России в её противостоянии Западу, (оплотом которого выступала Польша). П.А.Вяземский, (ещё не ставший тогда консерватором), братья А.И. и Н.И.Тургеневы, — выступили вождями «русских европейцев». Русское общество впервые разделилось с невиданной прежде отчётливостью на духоносных патриотов и пацифистов-«европейцев». В сентябре 1826 г., после взятия Варшавы, вышла памятная брошюра с тремя стихотворениями Пушкина и Жуковского, прославлявшими честь и славу России. В стихотворении «Клеветникам России» Пушкин трезво утверждает, что Россия видит ненависть Запада, обращённую в нашу сторону. Он говорит о неизбежности войны в сложившихся условиях, когда Запад решил поддержать «кичливого ляха». Пушкин уверен в победе «верного росса», как это было и в 1812 г. Гений нашей словесности увидел уже тогда то, что даже такой способный интеллектуал, как Вяземский сумел разглядеть только в 1848 году, а именно, — общую ненависть Запада к России, склонность Запада к исторической лжи и неблагодарности по отношению к нашему отечеству. Клеветники России выдавали себя за поборников демократических свобод, но они почему-то воскипели ненавистью к той самой стране, которая своей невиданной в мире христианской жертвенностью вернула в 1813—1815 гг. народную свободу и суверенитет большей части европейских государств, бывших до того под наполеоновским ярмом.
Пушкин, несомненно, считал, что ненависть Европы является реакцией на её унижение перед Наполеоном в недавние времена, когда и немцы, и поляки признали «наглую волю» императора-самозванца и «дрожали» перед ним. По закону психологической компенсации, характерному для грешного и высокомерного завистливого западноевропейского самосознания, в 1831 г. потребовалось вновь «удивить мир неблагодарностью», ополчившись против России. Так было всегда, так есть и в наши дни, когда западная общественность снова застеснялась видеть в России и русском народе её освободителей от Гитлера в 1941—1945 гг. Как видим, типологически в духовном противостоянии России и Европы-Америки ничего принципиально не изменилось за 200 лет! Заслуга русского гения состоит в том, что он раньше других понял неизбежность этого противостояния и призвал не к «слюнявому пацифизму», всегда столь распространённому среди «передовых кругов», а к освободительной войне. Поэт возглашает: «Вы грозны на словах — попробуйте на деле!», «Иль русского царя уже бессильно слово? // Иль нам с Европой спорить ново? // Иль русский от побед отвык?» Поэт был уверен, что в случае необходимости на бой встанет вся русская земля «стальной щетиною сверкая».
Пушкин гениальным оком разглядел цивилизационное противостояние России и Европы, наметил тему, которая будет после него решаться его последователями, сторонниками «русского воззрения», славянофилами и почвенниками. В «Бородинской годовщине» поэт подчеркивает постоянство враждебного отношения Запада к России. Ставка Запада на Польшу — лишь очередной тактический манёвр в этом вековечном противоборстве. Периодически весь Запад впадает в соблазн сбиться в стаю и напасть на наше отечество. Вот и теперь, замечает Пушкин, «Знакомый пир их манит вновь — // Хмельна для них Славянов кровь: // Но тяжко будет им похмелье…». Польша для Запада лишь удобный предлог для сосредоточения сил для нового антирусского крестового похода. Впервые в русской мысли поэт высказывает геополитическую парадигму русской цивилизации, призывая к мобилизации всей Русской Вселенной против западного Атлантизма. Страшные по силе прозрения строки пишет первейший русский поэт, обращаясь к нам напрямую в XXI век. Западу всегда будет мало любых наших уступок, он будет постоянно стремиться к нашему полному изничтожению. Поэт вопрошает, мысленно «проигрывая» возможные территориальные притязания Запада к нам, показывая тотальный характер западной агрессии:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Не отдадим ни пяди наших владений врагу! Вот общий смысл этого фрагмента стихотворения Пушкина. И знаменитый вывод поэта: «Россия! встань и возвышайся».
Жуковский, не задумываясь, в отличие от Пушкина, о глобальном контексте польских событий, также испытывает законное чувство национальной гордости, и отправляет свои стихи А.И.Тургеневу (не догадываясь о принадлежности своего корреспондента к «пацифистскому» лагерю «русских европейцев»). Стихи он сопровождает следующими словами русского патриота: «Честь России опять сияет по-старому. Какое великолепное военное дело. Наша армия чудо!» Он пишет, что его «прорвало» одновременно с Пушкиным, «и есть от чего» [10]. Вместе с Пушкиным-Жуковским подаёт свой голос и ветеран русской литературы, друг Карамзина И.И.Дмитриев. Получив от Жуковского стихи на взятие Варшавы, Дмитриев пишет, что, несмотря на телесное увядание, «Победы глас меня одушевил». Он восторженно заканчивал свой отзыв так: «Взыграй же дух! Жуковский, дай мне руку! // Пускай с певцом воскликнет патриот: // Хвала и честь Екатерины внуку! // С ним русский лавр цвесть будет в род и род» [12].
Не так думали и чувствовали «русские европейцы». Вождём пацифистского направления стал старший друг Пушкина П.А.Вяземский. Очень скоро и он поправеет, почувствовав цивилизационную отдельность «Святой Руси» (и напишет под таким заглавием в 1848 г. своё знаменитое стихотворение, встретив сочувственный приём Жуковского). Но в 1831 г. Вяземский пылает гневом на Пушкина за «шинельные стихи», являющиеся проявлением «квасного патриотизма». Вяземского поддержали Н.А.Мельгунов, Тургеневы и другие, враждебно относившиеся к идее преемственности русской истории и истинности (в своих основах) русской правды и права [13]. Острословие князя сыграло с его творениями злую шутку. Многие, если не все, кто до сих пор употребляет выражение «квасной патриот», не знают, что Вяземский очень быстро понял свою неправоту и поправел в русском охранительно-консервативном направлении. Пушкин же с самого начала был мудрее и увидел цивилизационное противостояние Запада и России намного раньше своего друга. Слава Богу, что и Вяземский в конце концов осознал это!
Противники «русских европейцев» консолидировали свои силы. Поэты Е.А.Боратынский (в письме к И.В.Киреевскому) и В.И.Туманский сочувственно отозвались о стихах Пушкина. Особый восторг высказал П.Я.Чаадаев, близко сошедшийся с Пушкиным в чувстве начавшегося и у него сознания цивилизационной специфики России в отличие от Запада. Недаром московский философ отметил, что в пушкинских стихах «больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране», а сам Пушкин является «национальным поэтом» [14]. Чаадаев почувствовал у Пушкина то, к чему он сам давно стремился, — к осознанию природы русской самобытности в духовно-нравственном отношении. Они оба любили Россию в её до времени непонятном величии и искали ответа на великую загадку русского союза жертвенности, незлобия, смирения, с одной стороны, и православно-имперской силы и огромности, с другой стороны. И вплотную подступили к пониманию уникальности России, как единственной страны Христианского мира, осознавшей в своей истории истинность евангельской правды, повествующей о Граде Небесном, как необходимой основе Града Земного. То есть поставили ту проблему соотношения идеальных основ цивилизации с её практическими результатами, которая была понята славянофилами и окончательно разрешена в русской религиозной мысли XIX века.
В этой статье было рассмотрено лишь несколько эпизодов большой темы противостояния двух русских культурных элит, национально и православно укорененной, шедшей за Пушкиным, и безбожной, глобалистски-либерально ориентированной, ступавшей по изменнической тропе Радищева и Белинского. Для сторонников «русского воззрения» Россия была призвана осознать свою цивилизационную самобытность и необходимость постоянной военной защиты своего величия. Отсюда их праведный гнев в адрес ненавистников и «клеветников» России. Для их противников столь же неизбежным было, вследствие отсутствия у них любви к России и верности ее духовным ценностям, стремление не разглядеть враждебности Запада к России, призывать к пацифизму и примиренчеству, что, в конечном счете переросло в прямое пораженчество, которое «передовая общественность» продемонстрировала во время Русско-японской и Первой Мировой войны. К сожалению, новый крутой поворот нашей истории 1991 года привел к возрождению изменнической пораженческой идеологии русской радикальной интеллигенции, к стремлению сознательно изменить русскому историческому величию и славе в обмен на жиденькую западную «чечевичную похлебку», распространяемую через разного рода фонды. Изменническая часть интеллигенции привычно называет свое мнение «единственно верным», стараясь заглушить своим воплем об «общечеловеческих ценностях» голос русской национальной культуры. Время, как всегда, все расставит на свои места. Будем помнить предостережение русской самобытной мысли, которая призывала различать между внешним лоском, который характеризует модные идеи «европеизма», и мертвенностью их фактического содержания. Как сказал В.А.Жуковский:
Страшись к той славе прикоснуться,
Которою прельщает Свет —
Обвитый розами скелет. [15]
Будем помнить, как заклеймил позором Пушкин типичного и в наши дни «прогрессиста-глобалиста» кантовского типа, который «просвещением свой разум осветил» и «правды чистый лик увидел»,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Во имя наших национальных интересов мы должны прислушаться к советам наших национальных гениев и не родниться с врагами и недоброжелателями России, которых не стало меньше через 170 лет после смерти Пушкина, убитого, кстати говоря, также представителем «передовой Европы».
Владимир Николаевич Шульгин, кандидат исторических наук, профессор Калининградского пограничного института ФСБ России
https://rusk.ru/st.php?idar=103860
|
|
