 |
| Русская линия | Владимир Шульгин | 29.09.2005 |
Как в этих обстоятельствах расценить заявления некоторых наших политиков об опасности для государства русского «великодержавного шовинизма»? Не является ли это повторение ложных большевистских штампов времён революции и гражданской войны вопиющим свидетельством душевного нездоровья многих и многих из нашей политической элиты, свидетельством той болезни, о которой гласит поговорка: «без царя в голове»? Когда Ленин и Троцкий говорили о необходимости смертельной борьбы с русским «великодержавным шовинизмом», это (при всей лживости данного тезиса) диктовалось их искренней коммунистической убеждённостью в необходимости мировой революции и создания, ценою гибели исторической России, всемирной «земшарной республики Советов». Что имеют в виду наши отечественные политики, когда они бездумно и бесчувственно по отношению к своему народу повторяют набившую оскомину идеологическую ложь прошлого? В лучшем случае это пример очередного н е д о р, а з у м е н и я, пережиток вдолбленных в сознание русской интеллигенции русофобских революционных установок, злобный вред которых давно разоблачён русской национальной политико-правовой и религиозной мыслью, в частности её «веховским» ответвлением, представленным столь значимыми именами, как П.Б.Струве, Н.А.Бердяев, П.И.Новгородцев, С.Л.Франк… Давайте же поразмышляем о значении этой духовной традиции, которая не может быть утрачена Россией без угрозы её окончательного растворения в глобалистском хаосе.
Русский народ (а позднее и отечественная наука) убедились в первостепенном значении нескольких постоянных, субстанциальных начал, без которых Россия становится «алтарём без Божества», теряет смысл и временно прекращается, как это случалось в Смутное время начала XVII в. и в Революционный период, последовавший после 1917 г. Речь идёт о Церкви православной, Царстве самодержавном и Русской народности. В далёком средневековье наш народ, осознав эту правду, шёл в бой с многочисленными врагами России под русский боевой клич «За Веру, Царя и Отечество!». В период Смуты русские особо убедились в истинности этих национальных устоев. Так князь Дмитрий Михайлович Пожарский, глава ополчения против поляков, в грамоте обращённой к Казанскому митрополиту Ефрему от 29 июля 1612 г., писал: «За преумножение грехов всех нас, православных христиан, Вседержитель Бог совершил ярость гнева Своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям государя царя и великого князя всея Руси, отнял и пастыря и учителя словесных овец святейшего патриарха Московского и всея Руси. Да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звёзды, погасли, и теперь остались мы сиротствующими в поношение, и посмеяние, и поругание народам"[2]. Значительно позднее, в первую половину XIX в., русские мыслители этого весьма близкого к нам времени научно доказали истинность и правду этих глубинных народных чувствований. А позднее — лишь углубляли осознание животворного смысла Русской Триады. Подобно князю Пожарскому, знаменитый правовед и мыслитель, Павел Иванович Новгородцев, теперь уже в период второго, революционно-модернизационного краха России убеждал всех восстановить эти, данные нам свыше национальные устои. Об их значении он писал следующее: «Пока в Смутное время думали о своих интересах, о своих землях и домах, о своих вольностях и льготах всё шло вразброд. Когда же по призыву Ермогена, Дионисия и Авраамия встали на защиту отечества и веры православной и пошли для того, чтобы отстоять «церкви Божии» и «Пресвятыя Богородицы Дом», как говорили в то время, тогда Русь была спасена"[3].
Уже первое поколение русских новейших идейных консерваторов осознало значение Русской Триады. Н.М.Карамзин и А.С.Пушкин, а затем и их продолжатели, Н.В.Гоголь, Ф.И.Тютчев, И.В.Киреевский, А.С.Хомяков говорят о спасительности монархического и церковного начал в нашей истории. Пушкин, в котором действительно сокрыто «наше всё» ценное (Ап.Григорьев), который сумел коснуться всех главных проблем, встававших перед Россией после Французской революции, а за ним и славянофилы — почувствовали ещё и значение русской «народности», бесценность и самобытность её языка, культуры, и того, что сейчас называют менталитетом. Карамзин и Пушкин доказывали необходимость и законность наличной в России самодержавной монархической власти. Они же предостерегали от неправомерного отождествления русского самодержавия с восточным деспотизмом и западным автократическим абсолютизмом. Именно в силу симфонического взаимодействия Царства и Церкви Христовой у нас не могло быть и речи о каком-либо «волюнтаризме» восточного или западного рода. Русская монархия, правда которой покоится на Высших истинах Христианства, является лучшим гарантом медленной, но верной эволюции страны в направлении всё большего торжества гражданской свободы. Консерваторы любили сравнивать русское царство (да и любую историческую монархию) с многовековым древом, которое можно удобрять, улучшать, но в принципе нельзя уничтожать без неизбежного падения Христианской цивилизации и торжества некоей безнациональной Химеры (о чём догадался историк Л. Гумилёв, имея ввиду безжизненные механические конструкции).
Карамзин, предостерегая Александра I от модных «либералистских» преобразований, от внешних механических перемен, какие могут нарушить внутренний строй русской жизни, имел в виду главное — монархия в нашем беспримерном по величию государстве является единственной цивилизующей силой. Целость России, страны невиданной в истории, которую удивлённая Екатерина II называла Вселенной, возможна лишь в форме самодержавной монархии. Эту бесспорную для всех прошлых и будущих времён истину Карамзин выражал следующим образом: «Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою Государственного Устава её она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?» Гражданская правда русской монархии состоит ещё и в том, что она обеспечивала прогресс России, являясь его главным фактором — ещё одна истина, данная нам Карамзиным и Пушкиным. Благодаря Царству Россия, по словам Карамзина, не сделалась «игралищем олигархии», как это было, например, в Польше. А от олигархии, как это ещё Платон показал, недалеко до революционного безначалия и анархии. Карамзин убеждает Александра и всех других россиян ценить именно правовой характер нашего Царства, его законность, основывающуюся на провиденциально закреплённом Божественном праве и народных традициях. Он пишет: «Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий, что закон должен располагать троном, а Бог, один Бог, — жизнию царей! Кто верит Провидению, да видит в злом самодержце бич гнева небесного! Снесём его, как бурю, землетрясение, язву, — феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение 9 веков имели только двух тиранов… (Иоанна Грозного и Павла I — В.Ш.)"[4]
Подобные апологетические доводы в отношении к русской монархии неоднократно приводит и А.С.Пушкин. В неопубликованных «Заметках по русской истории XVIII в.» он писал, что «аристокрация», вельможи, после смерти Петра Первого «неоднократно замышляли ограничить самодержавие», но «к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян». Эта сохранённая в истории гражданская правда русской монархии является по Пушкину единственным залогом неизбежного уничтожения «закоренелого рабства» крепостных крестьян, и тем самым — избежания кровавой революции, поскольку самодержавный царь непременно воспользуется своими правами даровать гражданскую свободу всем своим подданным. Пушкин не сомневался в этой близкой уже перспективе, отмечая: «нынче политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твёрдое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещёнными народами Европы"[5].
Надо заметить и то, что Пушкин здесь выступает прямым предшественником славянофилов, и по консервативному чувству, заставляющему в принципе ценить своё, родное, и по конкретному отношению к русским цивилизационным основам, виднейшей из которых в нашей истории выступило Православное Царство. Пушкин не раз подчёркивал, что в историческом пути Западной Европы велика роль феодализма. У нас не было феодализма, но по этому поводу сожалеть, как это делали западники, не стоит. Просто у нас свой путь, следовательно и свои способы гражданского освобождения крестьянства и вообще — общества. Этот путь — освобождение по царски, сверху. Но и более того — миссия России поистине вселенская. Незадолго до безвременной смерти, в 1835 г., Пушкин делает загадочную заметку на французском языке. Вот её перевод: «Освобождение Европы придёт из России. Потому что только там совершенно не существует предрассудков аристократии. В других странах верят в аристократию, одни, презирая её, другие, ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т. д. В России ничего подобного. В неё не верят».[6] Пушкин фактически имеет в виду правду русского монархического устройства. Очевидно, он имеет в виду следующее. Русское Царство, опираясь на свою вселенскую правду, приходит к делу гражданского освобождения из одного лишь религиозно-идеального чувства справедливости, из желания блага всей стране в целом. На аристократическом же изначально Западе дело освобождения идёт не по христиански, а революционно, борьбой и пролитием крови. Наша цивилизационная поступь, таким образом, основывается на внутренней церковно-монархической правде, западная же — не внешнем пути борьбы классов. Иначе говоря, только русский путь освобождения, как достижение максимально возможной на земле правды, реален, существенен, отсюда и на первый взгляд непонятное суждение поэта о России — освободительнице Европы.
Понятной теперь становится мысль Карамзина о недопустимости революционных перемен в России, имеющей свою освещённую свыше правду бытия, и, следовательно, законное право монархической государственности. Способ реформирования в России один — лишь «исправлять» существующее, внимая правилу мудрых, «что всякая новость в государственном порядке есть зло», «ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия же существует около 1000 лет не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам всё твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто мы недавно вышли из тёмных лесов американских». Для Карамзина характерен естественно-правовой подход, методологически родственный тому, какой несколько позднее применялся классиками немецкой исторической школы права (Г.Гуго, К. Савиньи). Историк был поэтому решительным противником механического заимствования Французского гражданского кодекса Наполеона, что в значительной мере пытался совершить М.М.Сперанский. В законах должен быть отражён свой национальный опыт, да и чувство самоуважения не должно быть забыто. Карамзин заключал: «Для старого народа не надобно новых законов: согласно со здравым смыслом, требуем от Комиссии систематического изложения наших"[7].
Другой столп русской государственности и одновременно важнейший элемент Русской Триады — Церковь. К осознанию её роли приступили уже Карамзин и Пушкин, дав необходимую идейную основу своим наследникам — славянофилам. Карамзин осудил ошибку Петра Великого, унизившего Церковь. В результате, «церковь подчиняется мирской власти и теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно всё забыть, всё оставить для отечества, и где Пастырь душ может обещать в награду один венец мученический». Историограф убеждает Александра Первого, к кому обращались эти строки, постепенно исправить положение и тем самым усилить Россию в её собственных правовых и политических основах. Он пишет: «Власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею. Говорю о законе, о праве… Явная, совершенная зависимость духовной власти от гражданской предполагает мнение, что первая бесполезна, или, по крайней мере, не есть необходимая для государственной твёрдости, — пример древней России и нынешней Испании доказывает совсем иное».[8] У Карамзина нет ещё зрелого богословского подхода, характерного для позднейших славянофилов, А.С.Хомякова и И.В.Киреевского, доказавших на фоне католических и протестантских цивилизационных уклонений истинность именно православного вероучения. Но Карамзин впервые в новейшее время ставит проблему правильного соотношения двух русских цивилизационных начал, царского и церковного, и приступает к решению этого вопроса в рамках святоотеческой традиции, методологически опиравшейся на убеждение в необходимости «симфонии» этих двух законных властей. Тем самым у славянофилов появилась основа для дальнейшего развития этого комплекса идей.
Впрочем, ещё до славянофилов о необходимости симфонии властей сказал Пушкин, продолжив линию размышлений Карамзина. К тому же он сумел увидеть заблуждения и вредные действия католицизма, что было ещё недоступно Карамзину. Последнее обстоятельство было ещё одним фактором, способствовавшим идейному вызреванию славянофильства. В уже цитированных «Заметках по русской истории» Пушкин осуждает Екатерину Вторую именно как продолжательницу ошибочной церковной политики Петра. Он писал, что «угождая духу времени», Екатерина «явно гнала духовенство». Эта политика дальнейшего принижения роли религии чрезвычайно вредна. Лишив священство «независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному». Это подрывает устои государства, поскольку в народе возникает «равнодушие к отечественной религии». Между тем, русские в основе весьма религиозны. Пушкин замечает, что «напрасно почитают русских суеверными: может быть нигде более, как между нашим простым народом не слышно насмешек на счёт всего церковного». Пушкин чувствует правду именно Православия, то есть начинает фактически осознавать ту проблему, которая была разрешена позже славянофилами. Вот это знаменитое свидетельство. Пушкин сожалеет о недальновидной государственной политике Екатерины и её наследников, нарушающей органическое единство русского общества, поскольку «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер». Подтекст ясен: нельзя пилить сук на котором сидишь, а, говоря без иронии, — недопустимо под ложным предлогом борьбы с предрассудками наносить удар по единственному реальному государственному основанию, по русской народности и её святыням.
Поэт типологически уже вполне по славянофильски говорит о просветительской роли Русской церкви в отличие от обскурантистской позиции западного Католичества. Он пишет: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но ограждённое святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и Божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением».[9] Здесь очевиден консерватизм поэта, его убеждение в необходимости сохранять и укреплять те устои государственности, которые были рождены самой жизнью, о которых свидетельствует Русская Триада.
Последующие поколения русских идейных консерваторов лишь усиливали осознание истинности тех выводов, к которым впервые пришли Карамзин и Пушкин. С.С.Уваров, будучи в 1832 г. заместителем министра просвещения, провозгласил три главные цели народного образования. Эти цели одновременно по Уварову являются и устоями народной жизни, «теми твёрдыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества». Уваров говорил, что образование юношества должно соответствовать вершинам современной науки, но самая научность и методическая правильность обучения должны слиться «с глубоким убеждением и тёплою верою в истинно русские охранительные начала Православия, Самодержавия и Народности, составляющие последний якорь спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества» (выделено автором — В.Ш.)[10].
Уместно отметить, что в течение первой половины XIX в., хотя и наметился раскол между политической и интеллектуальной элитой в России, но всё же тогда ещё сохранялось принципиальное единство «образованных классов», представленных именами бесспорных национальных гениев. Карамзин, Пушкин, Жуковский, Гоголь, Вяземский, Тютчев, Хомяков и другие этого круга в принципе поддерживали верховную самодержавную власть и были верующими христианами. Не случайно, что многие из них были и на государственной службе. А, с другой стороны, такие просвещённые бюрократы, как С.С.Уваров, сохраняли духовную близость и даже общность с носителями русской национальной идеи[11]. А. Мицкевич, находясь в Париже, разъяснял французам эти уникальные особенности русского литературного братства, которые так трудно было понять рациональным западным европейцам. Например, то, что главным для русской идейной элиты были не литературные гонорары, а идеальное стремление к правде. А, с другой стороны, Николай Первый материально поддерживал целый ряд интеллектуалов, в том числе Карамзина, Пушкина, Крылова и др., не из соображения навязать литераторам определённый курс, а из искреннего желания поддержать действительно лучших представителей русского духа в светской просвещённой среде.[12] В.Г.Белинский, А.И.Герцен, М.А.Бакунин лишь начинали создавать в 40−50-е гг. революционный «орден» русской интеллигенции, расколовшей нашу дореволюционную элиту.
Трагедией было то, что политическая элита при Николае и Александре II так и не сумела встать на подлинно национально-консервативную точку зрения. Возобладал не органический подход, так характерный для идейных консерваторов, отстаивавших истину Русской Триады, а механический, западнический. В результате сами верхи постепенно теряли убеждение в правоте всего исторического строя русской жизни. Царь постепенно стал восприниматься как лишь возможный глава исполнительной власти. Всё более «красневшая» правительственная бюрократия, по удачному выражению консервативного мыслителя 60−80-х гг., генерала Р. Фадеева, становилась прямо атеистической. Церковность в этой среде вполне по вольтеровски лишь терпелась, как ложный пережиток и необходимая узда для «тёмного» народа. Какой уж тут для этих новых верхов «народ-богоносец», если «бога нет». Таким образом и «народность» как устой также сходит на нет в сознании новой интеллигентской разночинской элиты. Вместо неё возникает пресловутое «народолюбие», предполагавшее почитание разрушительных, греховных идей «классовой борьбы», «классовой ненависти». Сам народ воспринимается теперь не как носитель веры и идеала, определённого менталитета, имеющего несомненную ценность по определению («не хлебом единым жив человек»), а как совокупность «трудящихся».
Такое опошление жизни опиралось на уродливую приземлённую атеистическую антропологию («Человек есть то, что он ест»). Поборниками и «рыцарями» этого «опускания небес на землю» стали сперва разночинцы и народники, а затем и социал-демократы, что привело в начале XX в. к необратимым последствиям. Произошёл катастрофический раскол русской идейной элиты, который и был главной предпосылкой наступившей в 1905 г. эпохи революции. Консервативная часть элиты, продолжавшая отстаивать истинность Русской Триады, при всём своём духовном превосходстве не сумела убедить в своей правоте ни политические верхи, ни интеллигентскую массу, то есть политически активную часть населения, от которой единственно зависит определение целей и путей развития страны.
Последующие поколения русских консерваторов продолжали доказывать истинность Русской Триады. В короткой статье невозможно последовательно описать этот подвиг русского духа, совершённый славянофилами, почвенниками, людьми «серебряного века». Это будет сделано в других работах. Но, тем не менее, закончить эти заметки необходимо именно указанием на принципиальное единство всей русской консервативной мысли в отношении к русским коренным цивилизационным началам. Перенесёмся в XX век, в послереволюционное время. Уже упоминавшийся ранее выдающийся русский мыслитель, юрист П.И.Новгородцев в 1918 г. и позднее провозглашал эти же спасительные, вечные русские истины. Значение сказанного им усиливается принадлежностью Новгородцева к партии кадетов, в общем, сильно согрешившей безнациональным радикализмом перед революцией 1917 г., «раскачивавшим» и потопившим тогда русский государственный корабль. Наблюдая ужасы революции и деяния безбожной власти, Новгородцев поправел и помудрел. Он участвует в знаменитом сборнике статей «Из глубины», написанном тем кругом консервативных интеллектуалов, который своим прежним сборником «Вехи» (1909) впервые обратил на себя взоры русского общества, (которое, к сожалению, не учло критики «веховцев»).
В своей статье об интеллигенции Новгородцев сделал характерное для всех консерваторов ударение на высшую, абсолютную значимость в России религиозных, государственных и национальных идеалов и святынь, которые являются проявлением высшей народной правды. Эти идеалы-святыни нельзя изгонять из жизни, а если по неведению и бессердечности это произошло, то для собственного же блага надо их возвращать назад. Он имеет в виду Церковь, Царство и самобытный народный русский дух, эти три спасительных начала, без которых наш народ перестаёт быть «живым организмом» с единой душой. Эти три начала, пишет знаменитый правовед, дают «ту великую силу духовного сцепления, которая образуется около святынь народных; это — сила того Божьего дела, которое осуществляет в своей истории народ. Это святыни религиозные, государственные и национальные в общем значении руководящих объективных начал, перед которыми преклоняется индивидуальное сознание…». Мыслитель прибавляет, что даже неверующие должны быть патриотами, иметь, так сказать, хотя бы одну треть консервативного духа, иметь «культ своей родины», идти за неё на жертву. Важный совет всем нам, переживающим новое падение нашего отечества в конце XX — начале XXI вв. вследствие тех же неизжитых душевных болезней нашего вненационального интеллигентского сознания, на которые указывает Новгородцев. По Новгородцеву основа интеллигентских заблуждений, бывших важнейшим фактором революционного крушения исторической России, — это «отрицание Бога и религии», наивные убеждения в том, «что можно устроиться без Бога». Это сознание Новгородцев называет горделивым «самообольщением ума человека, возмечтавшего о своём всемогуществе и отпавшего от органических сил и начал мирового процесса». Горькие обвинения Новгородцева в адрес нашей блуждающей вне своего дома интеллигентско-политической элиты справедливы. Беда в том, что «демократическая» интеллигенция отвергла и заменила три наших истинных объективных основы «пустотой начал безгосударственности, безрелигиозности и интернационализма».[13] Выздоравливать надо духовно, остальное приложится. Не рынок и демократия, но духовные начала жизни первичны.
Примеры прозрений со стороны наиболее талантливых представителей русской радикальной интеллигенции можно продолжить. С.Н.Булгаков, Н.А.Бердяев, и многие другие, хотя и были изначально поборниками современной европейской учёности, защитниками идеи прогресса, перед революцией или в ходе неё переменили свои воззрения и стали возвращаться духом к вечным устоям Святой Руси. И если даже эти «прогрессисты» под давлением правды жизни пришли к защите русских цивилизационных начал, значит эти начала суть несокрушимые истины и наши опоры в будущем, которые заслуживают лишь одного — возрождения. Это наши обетования. И вслед за о. Сергеем Булгаковым мы имеем полное право уповать: «Растерзано Русское царство, но не разодран его нетканый хитон». Россия может и должна восстановить своё величие и славу, вернув себе три своих спасительных начала.
Владимир Николаевич Шульгин, профессор Калининградского пограничного института ФСБ России
https://rusk.ru/st.php?idar=103689
|
|
