 |
| Русская линия | Александр Казин | 21.07.2005 |
Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых. Пс. 1.1.
1. Великая западная тайна
В последнее время часто приходится слышать о тотальном поражении России в ХХ веке. При этом обычно имеют в виду экономический и политический кризис, распад российской империи (как бы она ни называлась) и т. д. Возникает вопрос: быть может, круг нашей духовной, культурной и государственной жизни завершен, и в начале ХХI столетия нам осталось поставить подпись под «делами росскими» — в графе для неудачников?
Не будем, однако, торопиться. Успех истории (личной или национальной) перед лицом Спасителя — далеко не то же самое, что ее удача или провал с точки зрения торжествующего либерализма. Конечно, если стоять на «постхристианских» позициях, то самой счастливой и достойной всяческого подражания страной являются американские Соединенные Штаты, почти полностью обратившие человеческую жизнь в «технологию процветания». Думаю, нет нужды доказывать читателю этих строк, что Церковь выше культуры, а культура не сводима к прагматическому приручению сущего — к «горизонтальному», лишенному духовной развертки функционированию социального тела…
Прошло без малого две тысячи лет с тех пор, как людям принесена благая весть. Пришествие на землю Сына Божия означало, что падший человек искуплен из рабства сатана и ему дарована жизнь вечная. Спаситель своею кровью восстановил порванную связь человека с Богом. Сотворенный по образу и подобию Божию человек получил возможность осуществить свое высшее призвание — стать вслед за Иисусом Христом сыном и другом Бога-Отца и унаследовать после смерти райское блаженство. Ни в коем случае не отвергая мира как Божьего творения с его «благорастворением воздухов и изобилием плодов земных», верующий во Христа вместе с тем ждет «воскресения мертвых и жизни будущего века» именно как высшей цели и смысле своей жизни. «Живи не как хочется, а как Бог велит», — так русская пословица истолковала молитву перед лицом Отца Небесного: «Не Моя, а Твоя да будет воля». И уже отсюда, из этой сердцевины и сокровищницы христианства родились другие установления Церкви, касающиеся буквально всех человеческих духовных и телесных проявлений, — от молитвы и творчества до семьи и государственной власти. Семь смертных грехов, семь страстей указала христианская Церковь человеку. Это гордыня, чревоугодие, блуд, гнев, уныние, тщеславие и корысть. Отсюда вытекает самая непонятная для безбожника христианская убежденность: крестное страдание в этом мире является главным оружием в борьбе с дьяволом. Всякую человеческую способность умеет обратить себе на пользу отец лжи, кроме кротости и смирения. Для нашей же темы особенно важно, что Россия как соборная душа никогда по сути не сходила с этого пути. Опыт ХХ века показывает: когда власть в ней захватывали силы, ориентированные на золото или на меч, она выбирала Крест. Запад же от несения Креста отказался. Как это произошло?
Не будем касаться здесь тайных и явных обстоятельств предательства и казни Иисуса Христа — слишком велика эта тема. Возьмем точкой отсчета несомненный исторический факт: христианское благовестие было воспринято народами Европы через посредство римской языческой цивилизации. Сегодня эта мысль кажется само собой разумеющейся. Однако в первой половине позапрошлого века И.В.Киреевскому, А.С.Хомякову и другим православным русским мыслителям потребовалось немало сил, чтобы вывести это положение на поверхность общественного сознания и продумать следствия, вытекающие из него. В самом деле, христианство с самого своего появления на просторах империи столкнулось с мощным влиянием — и в некотором смысле даже подчинением — своих заповедей римской логике, римским законам, всему стилю и способу римской жизни. Не случайно написанное преимущественно для римлян Евангелие от Марка — самое сухое и «фактологическое», а послание апостола Павла к тем же римлянам содержит чуть ли не единственное в Новом Завете логическое определение любви как исполнения закона (Рим. 13: 10). Сам автор этого послания, как известно, был римский гражданин и потому казнен был по приговору суда, с соблюдением, так сказать, всех прав человека. То же самое в массовом порядке происходило в римских цирках, где христиан травили зверями с полным соблюдением государственного права…
Таким образом, уже с момента своего зарождения христианство на Западе вошло в соприкосновение с холодом римского ума и закона. Если трагическая история Гефсимании и Голгофы — это иудейско-римское дело, то взаимоотношения христианства и латинства — это сначала вражда, а затем союз, осуществляемый по правилам цивилизации. Дух римских законов и римской логики постепенно принял христианство, «привык» к нему, и это, может быть, было страшнее для христианства, чем его открытое гонение. Как бы то ни было, в результате этого процесса римский папа стал сюзереном, а его «духовные» чада — подчиненными ему по праву вассалами. Вся постройка католичества получила статус державы со своей юриспруденцией («сверхдолжные» заслуги), войском (крестовые походы, рыцарство), идеологией (схоластика), тайной полицией (инквизиция, иезуиты), экономикой (торговля индульгенциями) и т. п. Рим отбросил языческий меч, но взял меч христианский, не послушав Господа, сказавшего Петру: «Вложи меч свой в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» (Ин. 18: 11). За Христом нельзя пойти насильно, мир должен выбрать Крест сам — этого не понял Рим своим «эвклидовым» рассудком, тут его беда и вина…
Как бы то ни было, в духовном и материальном устроении западной Церкви восторжествовал закон, а не любовь. Тем самым благая весть Христа, избегнув смертельных объятий иудейского фарисейства, попала в Европе под власть не менее сильного друга-врага: человеческого ума. Уже само «догматическое развитие» католичества показывает направление этой власти — медленное, но неуклонное движение от Богочеловека к человекобогу. Начиная с первых сепаратистских догматов римской курии, и в первую голову с догмата о Filiogue, и кончая формально поздним утверждением папской непогрешимости (1870 г.) — все это логико-юридические свидетельства принижения в римском сознании божеского начала ради начала человеческого. К началу II тысячелетия — ко времени разделения церквей — господствующая на Западе иерархия логически и юридически ушла от Христа — и тогда Христос ушел от западного ума и закона. Исторически это предвещало конец Средних веков и начало так называемого Нового времени…
Ренессанс, Реформация, Просвещение — это ответные шаги человека, восставшего не только против папы как заместителя Христа на земле, но и бросающего вызов самому Богу — по крайней мере, на почве мистической, художественной, научной гениальности. Если может быть непогрешимой одна личность — папа, то почему не может быть таким каждый человек? Начальный толчок к подобному — прометеевско-фаустовскому, в конечном счете — самоопределению Запада дал опять-таки католицизм в своем догмате о Filiogue: принижение Святого Духа ведет к абсолютизации человека. Нет более христианской идеи, чем идея достоинства человеческой личности (по образу и подобию Божию), но эта идея делается противохристианской, как только начинает утверждать божественное достоинство человека как такового, безотносительно к его Отцу и Создателю. Как раз такого достоинства для себя и захотел Денница… Так была намечена дорога, по которой европейская цивилизация быстро пошла в сторону обмирщения (секуляризации). Меч начал уступать первенство деньгам.
Значение Реформации в истории Западной Европы заключается в том, что она переключила религиозную энергию народов с неба на землю. «Знание — сила» — этими словами Ф. Бэкона наиболее полно выражается духовно-культурная суть Реформации. Если католичество по крайней мере говорило о Боге, то протестантство заговорило преимущественно о человеке — это был прорыв человекобожия в область христианской веры (антропоцентризм). Что бы ни утверждали протестантские мистики и профессора теологии, духовная вертикаль в лютеранстве и особенно в кальвинизме фактически утратила свою силу. Достаточно сказать, что протестантство не знает святых и не имеет монастырей. Зато культурно-историческая, хозяйственная и политическая горизонталь в лютеранско-кальвинистских странах расцветает пышными цветами — назовем хотя бы Германию, Скандинавию, Северную Америку. Собственно говоря, протестантизм есть буржуазно-гуманистическое истолкование христианства — об этом много и хорошо написано М. Вебером и В.Зомбартом. Для нас же проблема заключается в том, чтобы понять, каковы плоды и духовные перспективы этого избранного Западом человекобожеского пути.
Возьмем для начала сферу хозяйственной политики. Нет сомнения, что в этой области Европа в эпоху XIX и особенно ХХ веков достигла выдающихся успехов. Западный европеец уже в XIX столетии («век девятнадцатый, железный») начал строить «хрустальный дворец», когда-то так поразивший Достоевского на всемирной выставке в Лондоне. Замысел этого дворца был поистине вселенским: построить такое общество, наладить такую жизнь, чтобы грешный человек был счастлив на земле, забыв о своем небесном отечестве. Именно на основе рационально-чувственного, делового, глубоко прагматического понимания жизни и достигла Европа того изобилия и процветания, которым она справедливо гордится. Кому, кроме владетельных особ, доступны были в прежние времена собственные роскошные экипажи? Средний европеец их получил. Кому, кроме колдунов, покорялась физическая боль? Средний европеец благодаря лекарствам не знает боли. Кому, кроме ведьм, были по силам полеты в воздухе? Средний европеец летает ныне в Америку или Японию как к себе домой. Все пространство и время жизни современного европейца (американца), его коренные экзистенциальные опоры, его нравственные, эстетические, вкусовые, сексуальные реакции, его самые искренние привязанности — все это осуществляется на горизонте абсолютно трезвого, абсолютно земного, абсолютно конечного существования. Цель жизни такого человека заключена в самом процессе выживания. Говоря философским языком, центр и границы подобного существования решительно имманентны. Подобно улитке или черепахе, западный человек своим регулярным и усердным трудом несет свой дом на самом себе, и в нем так уютно и тепло, что позавидуешь.
Возникает только один вопрос: насколько такое существование совместимо с христианством? Если говорить о духовно-культурных сторонах указанного состояния Запада, то придется констатировать следующее: по мере развития и укрепления универсально-рыночных денежных отношений (мир как рынок) западный человек неуклонно утверждал себя как земного бога, продолжая в большинстве случаев вполне искренне считать себя при этом христианином, т. е. учеником и последователем Распятого. Ренессанс, Реформация и Просвещение закрепили — соответственно в духе, в культе и в мировоззрении — это самообожествление (самоспасение) западного европейца, сообщив ему при этом религиозную и культурную санкции. Только при этих поистине судьбоносных обстоятельствах мог быть христиански оправдан капитализм — своего рода интернациональная мастерская по производству денег и удобств, где гарантированный обмен услугами есть прежде всего результат работы на себя, ради своей выгоды, своего эгоистического расчета.
Как это соотносится с образом Христа, который изгнал торговцев из храма? Кто сказал, что блаженны плачущие и пострадавшие за правду? Кто предупреждал нас: «Не любите мира, ни того, что в мире» (I Ин. 2: 15); «не собирайте себе сокровищ на земле» (Мф. 6: 19); «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19: 24)?
Надо быть совершенно нечутким к Евангелию, чтобы не понимать, что дух Христов и дух капитала полностью противоположны. Когда мы, русские, восхищаемся западным изобилием и порядком, мы часто забываем, что они куплены ценой превращения образа Божия в «одномерное» существо, в заложника его собственной производительно-потребительной активности. Когда мы видим сияющие огни витрин и реклам, наше сознание отодвигает куда-то в глубокие тайники подсознательного факт, что эта роскошь онтологически не вписывается в перспективу христианского спасения, и практически означает не что иное, как красивую оболочку небытия. Одно из двух: или надо действительно забыть Христа и вместе с ним страдание и грех, Воскресение и Спасение, или отдать себе трезвый отчет в том, что изобилие и довольство буржуазной цивилизации подобны сытой улыбке чревоугодника, который уже съел все, что мог, и теперь может себе позволить доброту и благотворительность, содержание университетов и храмов, высокое жалование своих «глобализованных» рабов. Tertium non datur — третьего не дано.
Великому православному мыслителю К.Н.Леонтьеву принадлежат две формулы, значение которых в наше время только увеличивается: «средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» и «национальная политика как орудие всемирной революции». Константин Леонтьев был смелый человек, не боявшийся называть вещи своими именами. Создав «упростительное» и «смесительное» общество, где все продается и покупается (т.е. святость и грех, гений и бездарность социально уравниваются посредством их всеобщего рыночного эквивалента), Европа, согласно Леонтьеву, произвела на свет и соответствующую такому обществу парламентскую государственность, единственная задача которой — поддержание рыночного status quo. Самодовольный буржуа, заседающий в палате лордов, — вот что ненавистно Леонтьеву. «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей вcходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» или «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?"[1].
Впоследствии, и именно применительно к государству, эту тему развил И.А.Ильин в своей книге «О монархии и республике», где с блеском показал, что монархия и республика отличаются прежде всего сознанием чести и свободы. Если царская власть покоится в первую голову на доверии и любви верных (верноподданных) к помазаннику Божию, который как отец заботится о них и отвечает за них перед лицом Создателя, то республика строится на формальном праве всеобщего («смесительного», как сказал бы Леонтьев) равенства, озабоченного главным образом гарантиями себеподобия избираемых руководителей. Демократия избирает не лучших, а себе подобных, т. е. выгодных, послушных, удобных исполнителей. Таким образом, и здесь происходит обмен первородства на чечевичную похлебку, и здесь государство, подобно хозяйственной жизни, отделяется от Церкви, т. е. от средоточия чести и свободы человека как сына Божьего, приобретая взамен юридические гарантии его неприкосновенности в качестве раба собственного мещанства. Королю, как и Богу, отводится отдельный — в прямом смысле декоративный — угол дома. Строго говоря, современные бельгийцы или норвежцы являются королевскими подданными не в большей степени, чем христианами: ни Бог, ни король у них не правят, а лишь символизируют нечто — в первую очередь историческую память.
За неимением места я не буду специально останавливаться здесь на положении в духовной культуре, т. е. в искусстве, науке, философии. Скажу только, что покинув после эпохи Возрождения ограду храма и абсолютизировав своего эмпирического автора (в отличие от вечного Творца) — свободного индивида, духовная культура современного Запада пожинает плоды гуманизма. В круге ее достижений встречаются выдающиеся создания, еще больше в ней просто талантливого, мастерского, красивого — но точно какой-то туман висит вместе с тем в культурных пространствах Европы и Америки. Еще в 1943 г. замечательный немецкий писатель Герман Гессе назвал этот туман «фельетонистической эпохой», когда пишутся романы, создаются симфонии, ставятся спектакли и кинофильмы, и вместе с тем все это как бы несерьезно, «понарошку». И авторы и публика в рамках подобной культуры слишком хорошо знают, что искусство (как и наука, и философия) — это профессия, которая приносит одним — удовольствие, а другим — деньги. Тут никому не придет в голову спрашивать, к примеру, у кинорежиссера, в чем смысл жизни, потому что его фильм смотрят как бы между делом, обняв одной рукой подругу, а другой придерживая пакетик к «чипсами». Точно так же, скажем, философ не станет выкалывать у себя глаза, даже придя к выводу о полной несостоятельности чувственного познания (как это сделал в свое время Демокрит). Нынешняя либеральная культура — это очень хорошо очерченные правила игры, называемой постмодернизмом, где «верх» и «низ», «правое» и «левое» давно заключили между собой цивилизованный союз («плюрализм») и даже вообще поменялись местами до полного неразличения. Я думаю, правы философы, утверждающие, что постмодернистское мышление — это прежде всего упражнение в смерти («пост-жизни»). А в чьем ведении находится «держава смерти»? Не ее ли хозяин правит бал на современной культурной и политической сцене?
Танатология современного Запада символически ознаменована нападением на США в сентябре 2001 года. После этой даты атлантическая цивилизация получила формальное право провозгласить страной-«изгоем» кого угодно и начать бросать на неё бомбы. Сначала это была Сербия (ещё в 1999 году), потом Афганистан, потом Ирак. Кто следующий? В свете резкого обострения отношений между Западом и не-Западом на международной арене в начале ХХI века особенно ясно видно, что процветание новой господствующей расы человечества — так называемого «золотого миллиарда» — возможно только за счет пяти миллиардов «остальных» людей, и, главное, за счет Бога. В этом и состоит великая западная тайна: он давно уже вступил в постхристианскую эру, хотя вслух об этом высказываться не принято. Как говорит Христу великий инквизитор у Достоевского, «мы не с тобой, а с ним«… Мифология фаустовского прогресса привела мировую историю не к либерально-благополучному концу, а к невиданному прежде кризису, когда роскошное существование избранных покупается ценой глобального рабства большей части «малых сих», ради которых и приходил на землю Сын Божий. Конечно, подобное мироустройство лишено какой-либо моральной санкции и продлится оно весьма недолго. Никакие авианосцы и сверхмощные компьютеры не спасут «четвертый Рим» от всего спектра направленных против него угроз, тем более, что осуществление этих угроз фактически может оказаться делом очень немногих лиц. Для того чтобы выйти из порочного круга «концептуального» обмана и взаимного физического насилия, нужна иная мировоззренческая парадигма, другой ценностный горизонт бытия. Таким горизонтом пока ещё обладает христианская цивилизация — цивилизация православно-русская.
2. Православное Царство
— Ваше величество, Россия стоит перед пропастью!
— Константин Петрович, а когда она перед ней не стояла?
Из разговора императора Александра III с К.П.Победоносцевым.
Нравится это руководителям «нового мирового порядка» или нет, никому ещё не удавалось полностью лишить Россию её православной идентичности. В этом плане Россия — не просто страна (пусть даже евразийская), а именно последнее христианское Царство на земле. Замечательный немецкий поэт Р.-М.Рильке в начале ХХ века утверждал, что Россия граничит с Богом. Так происходит по сию пору.
В самом деле, нашей маленькой планете («мировому яйцу») сегодня однозначно предлагается сделать себе золотого бога или умереть. Вместе с тем и защитники этого эолотого (глобалистского, «американского») бога, и его принципиальные противники сходятся в одном: инфернальное золото — транснациональный спекулятивный капитал — мог бы гораздо раньше овладеть душой народов, если бы не… русская революция в октябре 1917 г. Первые считают этот переворот всплеском варварства на пути цивилизационного прогресса, другие — задержкой очевидного скольжения мира к его концу. Попытаемся разобраться в причинах такого «сдерживания». Заключены ли они в тайных большевистских стратегиях или в самой России? И прекратилась ли удерживающая (реакционная) роль России после «перестроечного» надлома, когда бывшая сверхдержава оказалась — и реально, и символически — в границах московского ХVI века?
Неверующих людей, вообще говоря, не существует. Различие между верующими и «неверующими» только то, что верующие уповают на Бога — бесконечную жизнь, а «неверующие» (атеисты) верят в смерть. Однако духовная смерть не просто ничто, а не-бытие, ме-он, бытие с отрицательным знаком. На языке богословия это называется адом. Ни то, ни другое в земной жизни (здесь-бытии), разумеется, недостижимо, но каждая экзистенция (индивидуальная и групповая) несет в себе свой рай и ад. Мистическим и логическим символом этих отношений является Крест. Вертикальную основу мирового Креста образует божественная энергия — Фаворский свет, исходящий от Пресвятой Троицы и пронизывающий собой сотворенный космос сверху донизу, вплоть до области тьмы кромешной. Онтологическую горизонталь Креста составляет тварный мир как таковой, в его относительной завершенности и самоценности, где различаются дела правой и левой руки. Таков логос христианской цивилизации, в особенности же цивилизации православно-русской, ибо именно в России «все концы сходятся, все противоречия вместе живут». Если к указанной вертикали нетварных энергий и горизонтали материального мира прибавить ещё диагональ культуры, постоянно колеблющейся между Светом и тьмою, между святостью и демонизмом, мы получим начальную метафизическую схему цивилизации [2].
Ещё нагляднее та же схема выглядит в круговом исполнении. В духовном центре цивилизации находится религиозное ядро, включающее в себя веру народа и его священный язык, на котором он говорит с Богом. Вокруг указанного ядра располагаются цивилизационные оболочки, начиная с интеллектуально-нравственно-художественной (собственно культура); далее следует государственно-политическая сфера — область соединения священства и царства, духовной и светской власти. Наконец, внешнюю форму цивилизации образуют её технологии, «тело власти», излучающее её энергию во внешний космос. Как в качестве креста, так и в форме круга христианская цивилизация являет собой пространство-время, в котором по сверхрациональному попущению Божию борются друг с другом добро и зло. Применительно к круговой схеме это означает, что некоторые оболочки цивилизации (в частности, культура) могут иногда значительно отдаляться от её духовно-онтологического ядра, или даже вовсе противоречить ему [3].
Итак, цивилизация — это «симфоническая личность» (Л.П.Карсавин), развернутая в истории. На всем протяжении своего хронотопа цивилизация обладает относительным единством духовного и материального бытия, в то время как культура — это преимущественно светская (и уже потому сниженная) ипостась духовного существования соответствующего социума. Духовное ядро отечественной цивилизации образует православная вера и русский язык. Крещение Руси по православному обряду означало принятие ею христианства, не искаженного особенностями римского рационально-юридического сознания. Это оказало решающее влияние на последующую русскую историю вплоть до ХХ столетия, одновременно отделив её от романо-германской Европы. Православие всегда стремилось к богосыновству (а не к богоравенству или богоборчеству) в вере, государственности и просвещении. Германский философ Ф. фон Лилиенфельд верно заметила по этому поводу: «в России не было Реформации, но у вас были собственные события. Сравните: у вас — татарское иго, у нас (т.е. в Европе — А.К.) — расцвет схоластики и рыцарской поэзии. Русь страдала — и шла вглубь: вспомните проповеди Серапиона Владимирского, „Слово о погибели Русской земли“. Эта способность уйти вглубь дала удивительное явление, которое получило название „северной Фиваиды“ — Сергий Радонежский и другие. Такого влияния монашества на культуру на Западе никогда не было. Этот путь вглубь человека и создал традицию» [4].
Относительно православно-русской цивилизации сама дилемма «священное/мирское» оказывается вообще малоприменимой. На Западе римская курия вела успешные политические войны с королями, в то время как русская православная Церковь находилась с московским царем в состоянии симфонии [5]. Со своей стороны, Иоанн IV Грозный, например, приносил искреннее церковное покаяние за свои жестокости, а в письмах к князю Курбскому оправдывался перед беглецом: «Отец и Сын и Святой дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду» [6]. Сравни это с открытием одного из героев Достоевского: если Бога нет, то какой же я капитан?
Заботясь о технологической оболочке русской цивилизации, Петр Великий заимствовал у Запада прагматический постав жизненного мира, однако не мог (да и не хотел) изменить само духовное ядро России. Святая Русь оставалась верной себе и в Москве и в Петербурге. На реформы Петра Россия ответила подвигом Серафима Саровского, поэзией Пушкина и победой над коронованной буржуазной революцией в лице Наполеона. Названные события суть знамения, символизирующие возврат России на православную духовную почву после западнических реформ Петра и Екатерины. Хрестоматийно известны слова Достоевского о том, что русский человек не согласится на что-либо меньшее, чем на всемирное братство по христову закону. По существу о том же мечтал и Лев Толстой. Со своей стороны, скромный библиотекарь Румянцевского музея Николай Федоров вынашивал проект всемирного бегства от равнодушной к Истине жизни капиталистического города на другие планеты. Крупнейший отечественный консерватор Константин Леонтьев прямо проклинал Европу как родоначальницу либерально-эгалитарного смертолюбия. Даже вольнодумец Владимир Соловьев писал о том, что «от народа — носителя божественной силы требуется только свобода от всякой ограниченности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с её мелкими интересами» [7]. После всего этого не удивительно, что социалистическую революцию Россия переживала как мировое спасение, а Третий Рим за три дня стал Третьим Интернационалом.
Таким образом, тайная русская свобода в глубине своей отрицает раздвоение духа между фарисейски исповедуемой святыней и реально осуществляемым грехом. В этом плане русской истории как бы не было: «симфоническая личность» России метафизически остается с Богом, участвуя в мировом прогрессе лишь поверхностными слоями своей цивилизации. Если мировой либеральный прогресс направлен от рая к аду (а в этом ныне мало кто сомневается), то Россия дольше других сопротивлялась цивилизованной апостасии. После петровских реформ она создала целую «империю фасадов»: П.Я.Чаадаев и маркиз де Кюстин были отчасти правы, подчеркивая искусственный характер российского европеизма. В завитках барокко, вольтерьянства и императорского абсолютизма соборная душа России продолжала жить по модусу «не так, как хочется, а так, как Бог велит». Выражения вроде «русского ренессанса», «русского ницшеанства» или «русской демократии» означают не больше, чем «православный поставангард» или «американская соборность». Даже марксистский коммунизм как последнее слово западного либерально-атеистического движения Россия сумела в конце концов преобразовать в соответствии со своим «иоанновским» менталитетом. Диалектика господства и рабства, как было известно ещё Гегелю, трудная диалектика, и нужно подумать, прежде чем безоговорочно предпочесть господина (владельца, пользователя существования) «малым сим», этим ко всему притерпевшимся «олухам царя небесного». Они отдали землю и фабрики генералиссимусу — но в глубине души они полагали, что коренные ценности сущего не могут принадлежать никому лично, что они «боговы». Это стремление «отдать свое» (подлинно мое, по слову св. Максима Исповедника — то, что я отдал) красной нитью проходит сквозь Русь Советскую, хотя вся марксистская идеология требовала как раз взять чужое. Православный Крест незаметно, но упорно прорастал и сквозь петербургский миф, и сквозь идеологию научного социализма.
Одной из главных идей русской революции была идея нестяжательного бытия, когда владыкой мира провозглашался не капитал (то есть гедонистическо-сенсуалистический статус твари), а труд. Эту трансцендирующую установку «отчалившей» Руси поддержали многие выдающиеся художники, писатели, мыслители первых десятилетий ХХ века. Даже такой яростный политический противник большевиков, как Н.А.Бердяев, писал о том, что «в социально-экономической системе коммунизма есть большая доля правды, которая вполне может быть согласована с христианством, во всяком случае более, чем капиталистическая система, которая есть самая антихристианская. Коммунизм прав в своей критике капитализма «[8].
Разумеется, с церковно-православной точки зрения, коммунистическая доктрина была богоборческой в самой своей основе, и опиравшаяся на нее революция неизбежно несла с собой измену Богу и Царю. С этой стороны она должна быть решительно отвергнута. Но была у нее и другая сторона — русская революция имела ярко выраженный антибуржуазный характер, в котором заключалась превращенная форма коренного русского стремления жить по правде, а не по выгоде, не по прагматическому бюргерскому расчету.
Противостояние православной — способной на метафизическую жертву — Руси, и теплохладного антропоцентрического Запада раскрывается ныне во всей глубине как главная религиозно-культурно-политическая драма ХХ столетия. Святая Русь, заливаемая со всех сторон волнами мировой апостасии, ушла на онтологическую глубину, но тайно продолжала жить во Христе («град Китеж») [9]. Либеральный Запад предпочел град земной — в виде того или иного гуманистического симулякра, и теперь соблазняет им широкий поверхностный слой русской жизни. Выбирать Крест вместо золота трудно. Однако «хрустальный дворец» человекобожеской евро-американской цивилизации никогда не вызывал восторга у просвещенных русских людей (речь, разумеется, не о смердяковых, мечтой которых была и остается лавочка где-нибудь на Брайтон-Бич). Наша национальная философская мысль, от Киреевского и Данилевского до Солженицына и Зиновьева, дала развернутую мировоззренческую критику «страны чудес», то есть прагматической версии земного успеха. Современный мыслитель С.С.Хоружий, размышляя о «европейском доме», куда наши демократы зовут Россию, указывает на то, что они (демократы-западники) подменяют исторические отношения пространственными. «Вопрос о природе исторического бытия снимается для примитивно-мифологического сознания, которое, как мы заметили в нашем веке, игнорирует инаковость временного измерения… Именно это совершает крайнее западничество, желающее без долгих дум «присоединиться к передовой культуре». Гонясь за передовым, здесь только впадают в первобытную иллюзию. Взгляд западника — взгляд дикаря, для которого история — склад готовых вещей в пространстве. Прямая противоположность ему — историзм Пушкина, со сжатою силою выраженный предсмертным заветом: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю…» [10]. Как писал еще тридцать лет тому назад М. Хайдеггер, в Европе (и тем более в Америке) уже нет событий — там есть прирученное существование, когда субъект такого существования сидит дома перед телевизором (мир как виртуальная иллюзия-выставка), пьет кофе с коньяком (идеал потребления в качестве единственного идеала современного Запада), а у него между тем вся Вселенная на посылках, как золотая рыбка… Вопреки всей самодовольной прозе подобного «царства теней», в истоке его лежит утопия — социальная и технологическая утопия элитарного земного рая, вплоть до «американской мечты» о просперити с белозубой улыбкой, отграничивающей ее владельца от всего низшего — варварского, от всего внешнего — чужого, опасного, но и от всего высшего — богоносного, мистериального. Это утопия мира без страдания, без греха и Воскресения. С русской точки зрения, такой мир — это насмешка над творением Божиим, и самое печальное состоит в том, что этот смех уже прозвучал [11].
Итак, теперь перед нами достаточно ясно предстают основные стороны религиозно-культурной антиномии, составляющей в идеальном плане матрицу истории России. С одной стороны, мы можем констатировать упорное и последовательное сопротивление, оказанное русской православной духовностью во всех ее формах — от государственной и художественной до бытовой — модернистскому проекту «прибрать мир к рукам», гедонистически попользоваться им на манер Фауста. Можно сказать, что христоцентричность своей истории Россия поистине выстрадала. С другой стороны, рассматривая фактические, социально-предметные формы русской истории, приходится отмечать широкий разброс русских путей в мире — как по мистической вертикали, так и по земной, чувственной горизонтали. Еще в ХI веке митрополит Иларион предвидел тайну русской широты — или вслед за Христом, или в пропасть. По прошествии тысячи лет христианского служения России мы можем утверждать, что она все эти годы несла свой Крест. Русь золотая, киевско-московская, вознесла Крест превыше всего на свете — и не удержала его. В своей последующей «серебряной» и «железной» истории Русь нередко обольщалась и принимала на свои плечи не Христово — чужое иго («град Святого Петра», «коммунизм», «рыночное общество» и др.). Наряду с этим, вертикальным, напряжением в ХVIII — ХХ столетиях нашей истории усилились и цивилизационные колебания России между Востоком и Западом, Азией и Европой (Петр — Алексей, Екатерина — Пугачев, Николай I — декабристы, славянофилы — западники, Александр II — народники, большевики — либералы, государственники — рыночники и т. д.) Во всяком случае, у нас не образовалось нейтрального буферного пространства между Богом и сатаной, между правым и левым, куда удобно помещаются антропоцентрические (человекопоклоннические) технологии и где так приятно жить. Отсутствие в России духовной «буферной зоны» — её главное отличие как от западной либеральной демократии с ее культом успеха, закрывающим от человека бытие, так и от восточной «роевой» традиции, для которой сохранение канона, ритуала является главной упорядочивающей заботой [12]. Россия — это не Европа и не Азия: Россия — это Россия. Более того, если глобальные тенденции машинизации человека («наркосексуальный биоробот»), освобождающие его от религиозного выбора и тем самым превращающие его в животное, победят в России, то она развалит себя и весь мир. Человекобожеская цивилизация прогресса возможна на Руси лишь против веры, а не по вере — а против веры русский человек долго не проживет…
Если попытаться дать своего рода философскую модель русской цивилизации, то можно сказать, что это православная, т. е. подлинно христианская цивилизация с резко выраженным антиномизмом мистико-аскетического «верха» и бесовско-индивидуалистического «низа». На эмпирической горизонтали этот антиномизм проявляется в противоположении азиатского «ничто» и европейской «формы» [13]. В любом случае, указанные противостояния делают из России как бы вселенское средоточие, где сходятся без маски главные мировые силы, и одновременно область повышенного риска, где человек не защищен в буквальном смысле ни от чего. Несмотря на это, — а, по сути, благодаря этому, — русская соборная душа смогла утвердить на земле наименее подверженную человеческому греху христианскую Церковь; выстроить одно из крупнейших в мире государств, объединившее в себе на основе поддержки и доброжелательства десятки народов; создать богатейший национальный язык и великую культуру, без которых немыслима сегодня культура мировая; наконец, связать все это в перспективе христианской эсхатологии в Последнее Царство, окончательное падение которого будет означать конец духовной истории человечества. В России вообще не произошел процесс обмирщения (секуляризации) культуры. Вопреки всем колебаниям и смещениям, русский народ до сих пор таит в своем сверхсознании светы Святой Руси, т. е. образ России как церкви, в отличие от образа страны как банковской корпорации (Америка), или казармы (Германия), или изящного салона (Франция). «Христианского капитализма» на Руси не может быть, так же как и «христианской демократии» — для этого Русь слишком глубоко приняла в себя православное послание. У русских именно православное, а не протестантское отношение к труду, к прибыли, ко времени: они рассматривают эти ценности не как собственность, а как дар. В отношении к собственности как божьему дару («земля — богова») издавна коренилась драма русского предпринимательства: отсюда и знаменитая купеческая гульба, и миллионы на монастыри или… на революцию. Даже нынешние «новые русские» в глубине души знают, что они «разбойники»: большинство из них вовсе не собираются строить в России цивилизованный капитализм, а переводят деньги на Запад. В метафизическом смысле слова национальная буржуазия в России как бы подвешена между храмом и тюрьмой; во всяком случае, вплоть до настоящего времени самодовлеющий капитал («бешеные деньги») переживается в России как неправда, как грех: от трудов праведных не наживешь палат каменных… [14]
Нравится нам это или нет, Россия не испытала в полной мере Возрождения, Реформации и Просвещения, через которые прошла романо-германская цивилизация. Одним из существенных отличий православно-русского культурно-исторического типа является отсутствие соглашательства (компромисса) между религиозными полюсами жизни: Россия как соборная душа хочет жить не от греха, а от святости. В отличие от Запада русская духовность делит мир не на три (рай — мир — ад), а на два (рай — ад), а все земное как бы растянуто между божественным и бесовским; особенно это касается богатства, власти и культуры. Духовная вертикаль, как, впрочем, и европейско-азиатская горизонталь русского сознания, по этой причине всегда имеет некоего «темного спутника» в виде мозаичной, невыстроенной, пренебрегаемой поверхности повседневного существования, служащего как бы гарантом земного неблагополучия России, ее нежелания и неспособности удобно устроиться на земле («странничество»). «Евангелие процветания» по-русски звучит неприлично, вроде «христианского блуда». Отечественные «капиталисты» — от Чичикова и Штольца до нынешних компрадоров — всегда представляли капитал именно как силу мировой похоти («оргон»), вожделеющей телесного обладания сотворенной Богом вселенной…
Из всего сказанного вытекает, что формальная демократия либерального типа в России является искусственным образованием и изначально обречена на неудачу. «От принципа минимального государства либерализм постепенно пришел к принципу «минимальной» морали и культуры» [15]. Подобную «минимальную» власть в России никто не будет уважать, люди не станут исполнять ее законов. Быть может, Россия вообще не способна к республиканскому строю: на протяжении всей своей истории она колебалась между Самодержавием и самозванством (диктатурой); в настоящее время весьма значима власть организованной преступности. Как бы то ни было, история страны свидетельствует, что оптимальной общественной формацией для России является православная народная (соборная) монархия с открытым сословно-корпоративным устройством государства и широким народоправием земли (земщина). Только такое социальное устройство, в принципе, в состоянии справиться с антиномичностью русского душевного строя, где истина, собственность, власть постоянно располагаются на рубеже света и тьмы, «правого» и «левого» и потому чреваты историческим оборотничеством (тем или иным видом самозванства). При этом было бы глубокой ошибкой трактовать подобные соблазны и подмены как сущностное отступление от богочеловеческой историко-культурной харизмы, как бесповоротное предательство Христа. Весь парадокс русской истории может быть выражен так: она представляет собой не отступничество безбожника, а испытание верующего человека Господь попускает зло на Святой Руси, собирая свою жатву блаженных и исповедников [16]. И раскол ХVII века, и петровский «парадиз», и отречение от престола последнего миропомазанного царя — лишь вехи на этом пути. Петербургская монархия (несмотря на все усилия последних православных самодержцев) не смогла оградить русский народ от власти капитала, после кратковременного торжества которого он был сметен вместе с остатками царской власти и культуры — этой, по слову митрополита Антония (Храповицкого), единственно дружественной народу власти и культуры. Во всяком случае, в начале ХХI века ясно, что русская цивилизация требует иной формулы, чем европейская, китайская или американская, и потому нынешняя (уже вторая после Февраля 1917) попытка построить капитализм (банкократию) на православно-эсхатологической почве России может привести лишь к всеобщей цинизации ее жизни, что чревато серьезной опасностью для всего мира [17].
3. Русь Побеждающая
Россия, Россия, Россия —
Мессия грядущего дня!
Андрей Белый
Для того чтобы осознать таинство православной Пасхи — праздника со слезами на глазах — нужно помнить о положении человека в тварном космосе. Современные люди — даже верующие — склонны забывать то фундаментальное обстоятельство, что мы суть изгнанники рая, что живем мы после грехопадения в мире, лежащем во зле. «Проклята земля за тебя» — сказал Бог падшему Адаму (Быт. 3: 17). Как бы ни понимать эти слова — буквально, нравственно, символически, мистически — ясно, что мы встречаемся здесь с непреложным условием наличного существования. Вера в Спасителя Иисуса Христа и означает веру в Бога-Сына, который пожертвовал собой ради избавления нашего от здесь-бытия с его тяжестью, тленом и гибелью. Если бы экзистенциальный статус человека был иным (например, ангельским или бесовским), то не было и самой проблемы спасения. Не нуждаются в спасении также животные или растения, так как они не несут в себе образа и подобия Божия. Спасение души и тела, обожение и есть христианская победа — вот что хорошо бы довести до ума и воли каждого человека.
Совсем иное понятие о победе у тех людей и цивилизаций, которые питаются нехристианской духовной пищей. В древнем иудаизме, например, вообще не ставился вопрос о спасении души за гробом. Бог Ветхого завета есть Бог творения и суда, и он вознаграждает праведников и наказывает преступников уже в этой жизни — вспомним хотя бы судьбу святого многострадального Иова. Как раз отсюда черпается уверенность иудеев в том, что Царство Божие есть в конечном счете земное торжество Израиля. Что касается арийского язычества, то оно вообще склонно отождествлять Творца с его тварью — отсюда, например, римское обожествление кесаря и государственного величия империи, отсюда человекобожество Тиберия и Нерона, отсюда чудовищный общественный разврат этой крупнейшей цивилизации древнего мира. Если боги суть имманентные силы проявленной (эманировавшей) вселенной, то от них надо взять всю чувственную, интеллектуальную, магическую и военную мощь, и увенчать её лавровым венком — вот знамя Рима. Характерно, что язычество подходило с подобными (имманентистскими) мерками и к христианству — так рождался, например, гностицизм, посвященным адептам которого даже вменялось в добродетель совершение смертных грехов, ибо духовная победа («спасение») им гарантировалось самой их якобы ангелической природой…
Особенно явственно «завоевательная» интерпретация победы обнаруживается в американской цивилизации — цивилизации новых «крутых» хозяев жизни. Сильнейшая в финансовом и технологическом отношении страна ХХI века создала ещё невиданную в мире культуру биороботов, почти полностью разменявшую священный дар пакибытия на механическую (сейчас уже электронную) машину материального процветания. В Америке не принято задаваться вопросом, зачем люди живы. Там интересуются — в общенациональном масштабе, разумеется — как обеспечить американцу лучшее питание, полноценный секс и комфортабельное умирание на этой планете. Национальная модель американской победы («американской мечты») — Голливуд, самые душераздирающие фильмы которого неизменно заканчиваются белозубой улыбкой (хэппи-энд).
На Руси со времен святого Владимира христианство понималось иначе. Русское православие никогда не отождествляло христианский успех с его видимыми (языческими) подобиями — ни с военно-государственной мощью, ни с деньгами, ни с конструкциями конечного человеческого ума, ни уж, конечно, с сытостью и комфортом. Более того, душевное и телесное самодовольство прямо признается в православии бедой, а не победой человека. Многими скорбями надлежит войти нам в Царство Божие (Деян. 14: 22) — предупреждал людей апостол Павел, а уж с цивилизацией и комфортом, твердыми правилами и правами человека как придется: будут они — хорошо, а не будут — может, ещё лучше: за одного битого двух небитых дают…
Так или иначе, русская христианская цивилизация всегда строилась не по удобству, а по правде в её соборном понимании — как раз в этом и состоит её сила. Даже ум с его формальной («эвклидовской») логикой не слишком высоко почитается на Святой Руси — Иван-Царевич ведь не случайно является поначалу как Иванушка-Дурачок. «Горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! Ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете (Лк. 6: 23−24) — вот чего сознательно и бессознательно держится Россия на всем протяжении своей истории — при царях, при коммунистах и при демократах. Русская победа — не в хитром приспособлении к онтологии греха (превращение греха в «конфетку»), а в глубинной верности Спасителю. Вопреки всем личным и коллективным падениям, русский человек ещё способен на жертву Богу — вот где победа Святой Руси. Именно это имел в виду Ф.М.Достоевский, когда призывал судить русский народ «не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает» [18].
Сегодня у нас много рассуждают о том, «дружить» ли России с Америкой или с Китаем, вступать ли нам в ВТО или нет, и т. п. Разумеется, всё это важные темы. В эпоху спутникового ТВ, компьютеров и интернета никому не удастся отгородиться от мира новым железным занавесом. Нам, конечно, необходимо иметь в ХХI веке надежных союзников и соблюдать свои экономические интересы. Но победа России не в этом.
Русская Победа прежде всего в том, что на рубеже третьего тысячелетия Русь всё ещё продолжает борьбу за Дух против меча и золота. Уже само наличие такого выбора свидетельствует, что наша национальная история еще не кончилась. Для Запада этот выбор давно — по меньше мере с ХVIII столетия — сделан в пользу золота, на Востоке он вообще в такой форме никогда не стоял. По неисповедимому промыслу Божию, Россия и сегодня продолжает быть единственной силой, которая способна взять на себя задачу сохранения святыни в быстро демонизирующемся мире. Для этого мы должны быть «мудрыми как змеи, и простыми, как голуби» (Мф. 10: 16).
На деле это означает, что не надо бежать впереди прогресса — он стремится от рая к аду. На философском языке такое нисхождение называется инволюцией. Современной постиндустриальной цивилизации осталось жизни лет на 100, а может и меньше — она победится своею собственной глобальной победой. Пределы сохранения природной и культурной среды обитания в условиях «нового мирового порядка» близки к исчерпанию [19]. При этом порядке не будет традиционной религиозной, национально-государственной и экономической структуры. Это будет «электронная диктатура» интернационального капитала, осуществляемая путем искусственного управления желаниями людей. Её главной задачей будет производство концептуально-информационной власти — этой решающей власти «открытого общества». Духовно окормлять такую власть будет оккультная «интеррелигия» антихристианской направленности. Семью как основную ячейку традиционного общества здесь заменят временные половые связи, культуру — виртуальные технологии, национальность — принадлежность к той или иной корпорации. В целом «новый мировой порядок» будет означать конец человека как творения Божия, как Homo Sapiens (человека мыслящего) и Homo Moralis (человека нравственного).
В этих условиях России очередной раз придется взять на себя тяжесть работы с «фаустовскими» технологиями с позиций христианского ценностного выбора. Это необычайно трудная задача, но она в принципе выполнима, что подтверждает как опыт петровских реформ, так и отчасти опыт Советского Союза. Вся драма знаменитой русской интеллигенции заключается в том, что ей приходится иметь дело с технологиями земного успеха в перспективе трансцендентного метафизического добра. Зло не в деньгах самих по себе — зло во власти денег. Зло не в компьютере — зло в подмене божьего мира его виртуальной симуляцией. Зло не в общении народов — зло в тотальной вестернизации мира, вежливо называемом «мировым сообществом». Зло не в самом по себе налоговом номере — зло в той манипуляции людьми, ради которой может быть (но может и не быть) использован этот номер.
Чтобы преодолеть навязываемую ей бестиализацию жизни, России требуется прежде всего твердо держаться своей традиционной иерархии ценностей, которая (вопреки профанному взгляду) никуда не исчезла, но продолжают храниться в Церкви и в глубине народного души. Всё остальное приложится. Церковь — государство — культура — народ — так бы я сформулировал основной принцип этой иерархии. Церковь — это мистическое тело Христово, которое, разумеется, выше всякого государства и культуры (как и тварного мира вообще), и входит в социальное пространство лишь в той мере, в какой является человеческим институтом. «Врата адовы не одолеют её» — этим о Церкви сказано всё.
Что касается государства, культуры и народа, то в христианском смысле слова это паства, которую надо пасти. Величие Пастыря по отношению к пастве как раз и заключается в том, что Он тихо зовет людей к себе, ничем не принуждая их — ни силой, ни логикой, ни чудесами. Любой принудительный акт в этом плане имеет нехристианский характер, будь то римско-католический соблазн меча (инквизиция, схоластика, индульгенции и т. п.) или протестантский соблазн персоналистской свободы (всеобщее священство, ученый вместо иерея и т. д.). Позиция православной Церкви по отношению к обществу как конкретной совокупности людей, связанных единством языка, истории и культуры, заключается в несении его (этого общества) соборного креста, а сколько в этом обществе останется людей — это другой вопрос. Настоящих христиан в любом обществе во все времена было несомненное меньшинство, хотя дух, как известно, дышит где хочет. Дело не числе, а в чести: много званых, но мало избранных.
Сложнее по существу взаимосвязь Церкви и государства. Государство вообще — это организованная воля к власти, но власть тем-то и отличается от «администрации», что она есть в конечном счете духовная власть, манифестация онтологического превосходства властвующего над подвластными, его бытийный авторитет перед ними. Именно это отражено в словах Спасителя: «отдайте Богу — богово, а кесарю — кесарево». Трудность заключается в том, что на протяжении истории в хронотопе разных цивилизаций власть-управление могла приобретать онтологически призрачный характер, выдавая себя за то, чем она по существу не является (самозванство, дворцовые перевороты, плутократические интриги всех родов) — власть как симулякр. Вообще по мере гуманистического (культурно-технологического) прогресса онтологическое качество власти неуклонно понижается. Схематически позволителен такой ряд снижения: власть священническая (теократия) — власть царская (миропомазанная монархия) — власть военная (харизматическая диктатура) — власть гражданская (секулярная демократия) — власть финансовая (плутократия) — власть разбойная (криминократия, воры в законе). В описании указанного ряда совпадают Библия и философия Платона. В настоящее время все упомянутые виды власти опираются на концептуально-информационное оружие как на анонимный, децентрализованный способ поддержания status guo с помощью психосемантических технологий (так называемое «общество спектакля»).
Православно-русская цивилизация, как мы уже говорили, никогда не вырывала непереходимой пропасти между Церковью, государством и народом. Августиновская дилемма града земного/града небесного — это типично католическая антиномия, в сущности не преодоленная и в протестантизме (разве что в оккультизме антропософского толка, где каждый человек = «бог»). Православный царь и православный народ в русской духовной традиции — это части единой паствы Христовой, каждая со своей миссией на этой земле, под омофором соборного патриарха. Как раз по этой причине проблематично само употребление термина «гражданское общество» применительно к нашей стране. Великие московские соборы ХVI-ХVII веков и были практическим разрешением вопроса о Церкви, государстве и обществе в России. На всем протяжении отечественной истории идея соборного всеединства (под разными именами) оставалась и остается центральным образом Святой Руси. Даже в современных условиях властная онтология на Руси с трудом меняет свою сакральную принадлежность, будь то имитация буржуазной республики, или какая-либо декоративная монархия, или откровенная «семибанкирщина» с гимном без слов. Задача русской элиты в этих условиях, очевидно, должна заключаться в поддержании необходимых духовных предпосылок для воссоздания онтологически полноценной государственности в России — уже в текущем столетии. Что касается гражданского общества (по-русски — «земли»), то оно всегда пребывает в напряжении между вертикалью церковно-государственной дисциплины и горизонталью эгоистического самоутверждения. Важно не допустить его до открытого сатанизма, который по мере гуманистического прогресса обретает все большую концептуальную силу с помощью телевидения, интернета и других средств моделирования наличного состояния мира.
Из всего сказанного следует, что сама ключевая либеральная идея разделения властей (духовной, политической и экономической), то есть отчуждения государства от капитала и информации — для нашей страны малопригодна. Система сдержек и противовесов нужна для врагов, а не для воинов одного стана. Сила и богатство, деньги и контроль за информационным полем должны у нас в конечном счете принадлежать Хранителю духовного авторитета, хотя и через посредство ряда промежуточных звеньев. Меч и золото должны находиться в России под охраной Креста — в противном случае они превращаются в нечто псевдосамостоятельное, и начинают служить бесовским силам. В процессе подобного превращения общество, государство и культура покупаются на корню. Иными словами, должна быть обеспечена значительная «идеологизированность» экономики и культуры, то есть признание высших религиозно-нравственных целей общественной и культурной деятельности, контролируемой государством, а через него — Церковью. «Не идеологическая суета и шум, а — дар неба, вот призвание Церкви в мире, вот источник её служения» [20].
В любом случае, выбор между американизированным «мировым сообществом» (правые западники) и обветшавшим красным мавзолеем (левые западники) — это ложная альтернатива для России. Совершенно прав А.С.Панарин: России не надо пытаться «догнать и перегнать Америку» по американским правилам — необходимо отвергнуть сами эти правила. Американизированный глобальный Фауст получит в ХХI веке своего Мефистофеля — но уже не вальяжного гетевского господина, а звероподобную биоэлектронную бестию, в которой будет смоделирован весь грех, накопленный за годы постмодерна «золотым миллиардом». Для православного русского человека безумно и унизительно соревноваться с американцами в агрессивном бизнесе, с евреями — в глобальной биржевой игре, с немцами — в целерациональной упорядоченности существования, с французами — в изяществе эстетического жеста. Но русский православный человек имеет все возможности и права хранить безмолвие на фоне всеобщей декадентской болтовни, волен оборонять свое пространство-время от кочующих монетаристских диаспор, свободен отказаться от буржуазной псевдорелигии земного успеха ради Христа, сказавшего: Царство Моё не от мира сего. По духовной природе своей русский человек — верующий, а не скептик, монархист, а не демократ, воин и крестьянин, а не торговец или ростовщик.
Сейчас предпринимаются гигантские усилия, чтобы преобразовать наш выстраданный национальный архетип, раздробить русский народ по кланам и сектам, дабы он перестал быть самозаконным субъектом собственной и мировой истории. Однако до сих пор против этого ядра русской православной цивилизации были бессильны все революции модерна. России, как известно, принадлежит более половины всех разведанных мировых ресурсов — угля и алмазов, нефти и газа. Цена этого богатства, несомненно, будет возрастать прямо на глазах. Но ещё быстрее будут расти в цене духовные запасы Православия, ибо только они смогут защитить людей — в том числе и наших братьев на Западе — от прямого воздействия демонов в катастрофическом ХХI столетии. Для спасения мира в наступившем веке понадобятся не ракеты и атомные бомбы (которые, вероятно, скоро станут доступны едва ли не любой крупной банде), а православный воин Иоанн, он же Иван-царевич, он же Иванушка-дурачок, который не гордится, не вожделеет славы и не помнит за другим зла. Иными словами, понадобится человек, способный на дар и на жертву, а не только на эквивалентный юридический и хозяйственный обмен. Главное дело русского воина Иоанна будет заключаться в защите храма от рынка, то есть в утверждении непродажных сегментов цивилизации. Нельзя допустить овладения центрами отечественной культуры, государства и даже Церкви человеком денег — этим нравственно худшим типом человека. Способный на противостояние деньгам духовный воин существует в настоящее время только в России. Он-то и есть главное богатство нашей земли, надежда её и опора. Духовная — собственно христианская — история Запада кончилась уже лет 200 назад, вместе с торжеством рыночной экономики и идеологии прогресса. Конец этот был ознаменован громовым вольтеровским хохотом, до сих пор перекатывающимся по всей Европе. На наших глазах завершается и материальная история фаустовской цивилизации, ибо основные тенденции её настоящего, будучи продолжены в будущее, ведут к глобальной катастрофе (см. «Доклады Римскому клубу» — экологический предел природы и постмодернистский предел культуры). Нам, как представителям другой — восточно-христианской, русской — цивилизации, необходимо позаботиться о том, чтобы после такого «тихого» или «громкого» апокалипсиса нашлись православные сердца и головы, готовые продолжить человеческую историю. Это и будет русской победой в ХХI веке.
Подводя итог, подчеркну ещё раз свою главную мысль. В христианском духовном космосе не до аплодисментов: с одной стороны тут доносится бесовский хохот, а с другой — ангельское пение. Основатель нашей веры прямо сказал, что «Царство мое не от мира сего» (Ин. 18: 36), и что «в мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16: 33). Людям, называющим себя христианами, нужно помнить, что первые в этом мире, возможно, станут последними в Царстве Божьем, и что заповеди блаженства начинаются со слов «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5: 3). Христианский календарь церковного года почти целиком состоит из имен мучеников за веру — и они-то и есть настоящие победители. Это не значит, что все христиане должны пройти через гонения, подобные древнеримским или раннебольшевистским, но это значит, что свобода духовного осуществления соотнесена в христианстве со страданием эгоистической самости, склонной скорее к тлену и праху, чем к полету. В этом и состоит благая весть Евангелия: всемогущий Бог внедряется на самое дно падшего творения, чтобы избавить от неминуемой иначе гибели свое любимое, хотя и грешное создание. «Радуйся, Благодатная» — молится Богородице православная Церковь. «Радость моя» — приветствовал приходящих к нему людей Серафим Саровский. Все это — предвестники той окончательной радости, которая символически описана в Апокалипсисе явлением грозного Победителя-Христа — Спаса в силах, пришествие которого — как молния от края до края неба, из уст которого выходит обоюдоострый меч, и от лица которого бегут те, имена коих не записаны в книге жизни. Так что страшиться Второго Пришествия должны прежде всего его враги. Более того, всё, что только ещё должно произойти во времени, уже давно произошло в вечности: там уже каждый имеет награду свою. Для Бога мертвых нет, для Бога все живы.
https://rusk.ru/st.php?idar=103429
|
|
