 |
| Русская линия | Николай Коняев | 27.04.2005 |
Ф.М.Достоевский, завершая знаменитую речь, на открытии памятника А.С.Пушкина сказал удивительные слова: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, меньше недоразумений и споров, чем видим теперь».
Чтобы осознать все глубину и точность этой мысли потребовалось еще целое столетие и только к двухсотлетнему юбилею поэта Россия начала постигать ту «великую тайну», которую, по мнению Достоевского, Пушкин «бесспорно унес с собою в гроб».
Когда наконец-то был опубликован весь А.С.Пушкин, мы увидели заботливо и мудро расставленные вешки, ориентируясь по которым, если и не постигаешь саму тайну Пушкина, то понимаешь, на отвержении каких усердно вдалбливаемых в наши головы лжеистин строился наполненный горним светом мир пушкинской поэзии, преодолевающей любые недоразумения и споры.
Столетний юбилей русского гения Михаила Александровича Шолохова тоже становится поводом, чтобы, перечитывая его великие книги, увидеть в них возможность для сокращения недоразумений и споров, для прекращения вражды и братоненавидения среди русских людей.
1
Писательские судьбы — увы! — редко бывают счастливыми, но писательская судьба Михаила Шолохова и в этом смысле отличается. Он рано приобрел признание; будучи еще совсем молодым человеком, вошел в ранг классика…
Но это — внешняя сторона дела.
За внешней атрибутикой громкого успеха — чернота ненависти, которая сопровождала писателя всю жизнь. Его «Тихий Дон» почти сразу, после публикации первых книг, был объявлен плагиатом, была создана специальная комиссия, перед которой писатель отчитывался, доказывая, что он сам написал роман.
Этой разборкой дело не ограничилось.
На протяжении десятков лет целая армия прокуроров от литературоведения кормилась, подыскивая подходящую кандидатуру на роль подлинного автора.
Не пресекла эти разговоры и смерть Михаила Александровича.
Уже в годы «перестройки» в конце восьмидесятых — начале девяностых годов прошлого века господин Правдюк сумел сделать себе карьеру (при Собчаке он был руководителем телекомпании «Петербург — 5-й канал»), регулярно обливая грязью великого русского писателя.
Вдаваться в анализ потоков лжи, которые направляли на телезрителей эти «исследователи», — дело заведомо бессмысленное. В ход шло все, все помои антишолоховедения были процежены сквозь голубоватый свет телеэкрана.
Но о самом подлом аргументе, которым издавна пользовались завистники писателя, сказать нужно. Шолохов, утверждали они, потому не мог написать «Тихого Дона», что он написал «Поднятую целину"…
В этом «аргументе» ложь не только в покрое (почему же писатель, написавший сильную книгу, не может написать слабую?), но и в исходном постулате, что «Поднятая целина» — якобы слабая книга.
А подлость тут в том, что, отстаивая право писателя на неудачу, мы как бы априори признаем неудачей одно из самых выдающихся произведений русской литературы.
И в этом смысле судьба второго шолоховского романа оказалась еще более печальной, нежели судьба «Тихого Дона». В случае с «Тихим Доном» ложь направлена была против автора, в случае с «Поднятой целиной» — против самого романа.
2
Поразительно, но многие искренние почитатели М.А.Шолохова и сейчас искренне убежденны, что второй роман Шолохов написал, руководствуясь сугубо меркантильными интересами, что в «Поднятой целине» он старательно обошел все острые проблемы эпохи, все опасные углы…
Этой ошибки не миновал даже такой добросовестный исследователь творчества М.А.Шолохова, как Ф.Ф.Кузнецов.
Он пишет: «Примечательно окончание письма (М.А.Шолохова И.В.Сталину — Н.К.): «Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вёшенском и Верхне-Донском районах, нельзя… Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины». Так — прямой, хотя и скрытой угрозой написать правду о терроре в отношении народа, завершил Шолохов свое письмо вождю».
К словам М.А.Шолохова: «Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины» — мы еще вернемся, поскольку эти слова оказались судьбоносными не только для самого Шолохова, но и для всего казачества, для всей нашей страны.
Но вот с «прямой, хотя и скрытой угрозой» следует разобраться прямо сейчас… Утверждать, что Шолохов лишь угрожал «написать правду о терроре в отношении народа», можно, только не открывая «Поднятой целины».
Ведь в романе Шолохова рассказано и о том, как выгоняли зимою из родных, дедами построенных домов «кулацкие» семьи, как везли их с детишками на Север, на верную смерть. И как, спрашивается, можно не услышать истерического крика Андрея Разметнова:
-…Я… с детишками не обучен воевать!.. На фронте — другое дело! Там любому шашкой, чем хочешь… И катитесь вы под разэтакую!.. Не пойду!.. Я что? Кат, что ли? Или у меня сердце из самородка?.. У Гаева детей одиннадцать штук! Пришли мы — как они взъюжались, шапку схватывает! На мне ажник волос ворохнулся! Зачали их, из куреня выгонять… Ну, тут я глаза зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы — по-мертвому, водой отливали сноху… детей… Да ну вас в Господа Бога!..
У Нагульнова, как помнит читатель, при этих словах Разметнова начинает дергаться мускул щеки, глаза загораются, а у Давыдова «медленно крылась трупной синевой» (здесь и далее выделено нами — Н.К.) незавязанная щека.
Или, может быть, о так называемых нарушениях соцзаконности промолчал в «Поднятой целине» М.А.Шолохов? А как же тогда подпоручик Лятьевский, левый глаз которого выбил на допросе сотрудник краевого управления ОГПУ товарищ Хижняк?
Или само начало колхозного строительства идеализирует Шолохов? Ничего не говорит, как вышедшим из колхоза после статьи И.В.Сталина «Головокружение от успехов» единоличникам не возвращают принадлежавших им лошадей и быков, весь сельскохозяйственный инвентарь, перенеся расчеты на осень и в результате не давая им вспахать и засеять даже те никудышные, выделенные взамен прежних наделы на Рачьих прудах, и тем самым принуждая к возвращению в колхоз?
Нет…
Пишет Шолохов и о раскулачивании, и о жестоком принуждении к колхозной жизни, звучат в его романе и голоса бывших белогвардейцев, рассказывающих о своей правде.
Другое дело, что в отличие от «Канунов» Василия Белова, Шолохов не идеализирует кулаков, или, вернее, тех людей, которых по решению актива записали в кулаки… И белогвардейские офицеры, мечтающие поднять восстание, в романе Шолохова тоже весьма далеки от идеала. Но ведь такими, наверное, они и были, хотя судьба их, конечно же, не может не вызвать сочувствия…
Вот я и повторяю вопрос: какую же правду, о которой нам потом поведали обличители Сталина или писатели-деревенщики, обошел в «Поднятой целине» Михаил Шолохов?
Мне, конечно же, возразят, дескать, хотя Шолохов и пишет о том, как выгоняли зимою из родных, дедами построенных домов «кулацкие» семьи с детишками, как везли их на Север на верную смерть (вспомните: Тимофей Рваный рассказывает, как погиб в дороге его отец), и о жестокости коммунистов тоже не забывает, но все-таки в центре повествования — образы коммунистов Давыдова, Нагульнова, Разметнова, Майданникова, и это их глазами видим мы многие события коллективизации, под их углом зрения воспринимаем происходящее в Гремяченском сельсовете.
Все это верно.
Но только отчасти. Яков Лукич Островнов или, например, живущие у него есаул Половцев и подпоручик Лятьевский тоже ведь не на периферии повествования размещены Шолоховым.
Тут важнее другое…
Образы коммунистов, организаторов колхоза, хотя и далеки они от идеала, но показаны писателем с нескрываемым сочувствием. Более того — «вот отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову…» — Шолохов открыто признается в любви к этим своим героям.
И именно этой любви писателя к своим героям-коммунистам и не могут простить Шолохову его критики и недоброжелатели.
Эта любовь писателя, который сам не властен в ней, как не властен в своей любви и любой другой человек, настолько застит глаза критикам Шолохова, что они уже и не замечают, что роман «Поднятая целина» совсем не о коммунистах и белогвардейцах, не о борьбе организаторов колхозов с «кулаками», а о другом…
3
Так начинается «Поднятая целина».
Эта первая фраза — камертон к дальнейшему повествованию, в ней — ключ к замыслу всего романа. Стоит лютая зима, и вот среди зимнего холода, где-нибудь в затишке, вдруг возникает чуть внятный запах весны, пробуждения.
Январскими холодами 1930 года появляются на хуторе Гремячий Лог два незнакомца.
Один — есаул Половцев.
«Над чернью садов, тянувшихся по обеим сторонам узкого проулка, над островами тополевых левад высоко стоял ущербленный месяц. В проулке было темно и тихо. Где-то над речкой голосисто подвывала собака, желтел огонек. Всадник жадно хватнул ноздрями морозный воздух, не спеша снял перчатку, закурил, потом подтянул подпругу, сунул пальцы под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, ловко вскинул в седло свое большое тело"…
Как и положено в классической драме, одновременно с Половцевым появляется в Гремячем Логу и двадцатипятитысячник Семен Давыдов.
«Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безлюдной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке — рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису…»
Давыдов и Половцев — противники. Но оба они приехали на хутор, чтобы переустроить здешнюю жизнь.
Давыдов хочет сделать здешних казаков — колхозниками.
Половцев собирается превратить их в повстанцев.
Давыдов будет опираться в своей деятельности прежде всего на секретаря партячейки Макара Нагульнова, Половцев — на «культурного хозяина», Якова Лукича Островнова.
И если мы внимательно прочтем первые страницы романа, прочтем их, не вспоминая известного по учебникам сюжета, то обнаружим, что никакого предпочтения кому-либо из героев Шолохов не оказывает.
На первых страницах Половцев и Островнов выглядят даже более симпатично, вызывают большее читательское уважение, нежели собравшийся послушать Давыдова гремяченский актив.
«Тридцать два человека дышали одним дыхом. Давыдов не был мастером говорить речи, но слушали его вначале так, как не слушают и самого искусного сказочника».
Говорил же Давыдов о том, что хлеборобов от бедности может выручить только трактор. Факт. А для трактора надо объединяться в колхозы.
Насчет тракторов действительно сказка. Когда еще они появятся (в романе у Шолохова этих тракторов мы так и не увидим), а самое главное, что и они, трактора, как это известно нам, не приведут колхозные хозяйства к процветанию. И дело тут не в отрицании пользы механизации, а в превращении ее в этакую универсальную палочку-выручалочку.
Тем более что не такой уж и безобидной оказывается «сказка» Давыдова. Он, конечно, не мастер говорить речи, но линию партии проводит твердо, и линия эта весьма хитрая.
О кулаке на собрании бедноты начинает говорить не Давыдов, не Макар Нагульнов, а Павел Любишкин, готовый в колхоз «с потрохами» пойти. Только одно условие у него: «Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте…»
— Что же ты стучишь, ежели открыто? — отвечает ему Давыдов. — Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт!
Вот тогда, на этом условии, и начинается запись в колхоз.
«При подсчете поднятых рук оказалось тридцать три. Кто-то, обеспамятев, поднял лишнюю».
Тридцать три — не случайная цифра. Это символ высшей духовной зрелости. Тридцать три года было в земной жизни Спасителю нашему, Иисусу Христу.
Едва ли число это случайно в романе Шолохова. Ни для сюжета романа в целом, ни для сцены собрания, утверждающего к раскулачиванию кандидатуры хуторских казаков, никакой разницы нет — двадцать или сорок человек пришло на собрание.
Тридцать два человека нужно писателю именно для того, чтобы прозвучало число тридцать три. Правда, получается оно, когда кто-то, «обеспамятев, поднял лишнюю» руку.
Фраза, если отбросить ее мистическую наполненность, звучит не по-шолоховски неуклюже. Действительно, разве бывает у человека лишняя рука?
Оказывается, бывает.
У этих людей, соединившихся в злобном стремлении перерезать жилы удачливым хуторским хозяевам, забрать их силу, лишние не только руки, но и души…
4
В словах Половцева о колхозах правды больше, чем в речах Давыдова, — так колхозы и замышлялись кремлевскими упырями (1). Кроме того, за спиною Половцева стоит опыт героического русского сопротивления.
И Островнов — человек опытный и умный, осторожный и расчетливый — совершает роковой шаг. Взяв благословение у матери, восьмидесятилетней старухи, подписывает он клятву, предложенную ему Половцевым.
Клятва начинается словами: «С нами Бог!» Этой клятвой завершается третья глава, а дальше идет сцена собрания гремяченского актива и бедноты. Слово «Бог» ни разу не прозвучит в собрании, но возникнет число «тридцать три», когда кто-то, обеспамятев, поднимет лишнюю руку.
Слово «обеспамятев» по-шолоховски предельно точное.
Не сгоряча, не сдуру, а именно обеспамятев. Позабыв, что вся религиозная мистика для собравшихся здесь неприемлема, что все это «только опиум для народа».
5
Кто такой двадцатипятитысячник Семен Давыдов?
Вспомните о «холоде, взявшем в тиски» сердце Давыдова, когда он въезжает в Гремячий Лог. Вспомните о «трупной синеве», которой медленно крылась его щека, когда он услышал сказанное поперек раскулачиванию слово Разметнова.
Перед нами не человек.
Перед нами — большевистская нелюдь, для которой не существует людей, ибо все они разделены на «товарищей» и «классовых врагов».
Поэтому и самые жестокосердные решения принимает двадцатипятитысячник Давыдов, не волнуясь, не испытывая никакой жалости.
— Сейчас мы приступаем к обсуждению кулаков, — говорит он. — Вынесем мы постановление к высылке их из пределов Северо-Кавказского края или как?
— Подписуемся! — кричат возбужденные мыслью поделить чужое добро активисты. — Под корень их!
— Нет, уж лучше с корнем, а не под корень, — поправляет Давыдов.
Под стать ему и секретарь партячейки Макар Нагульнов.
Когда во время истерики Разметнова трупной синевой кроется щека Давыдова, Нагульнов «вкогтился в крышку стола, держал ее, как коршун добычу». И лицо его — «одевавшееся мертвенной пленкой».
Он тоже нелюдь сейчас.
И когда человеческие чувства зашевелились в недостаточно очерствевшем (или, вернее, недостаточно омертвевшем) Разметнове, Нагульнова охватывает ярость.
— Гад! — кричит он. — Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я… тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порежу!
Исследователи до сих пор не обращали внимания на необыкновенную близость шолоховского Макара Нагульнова Степану Копенкину из платоновского «Чевенгура».
«Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала его сердце и вызывала необходимость ежедневных революционных подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу Розы…
— Роза-Роза! — время от времени бормотал в пути Копенкин — и конь напрягался толстым телом.
— Роза! — вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей, которую она топтала своими башмаками. Для Копенкина все направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то все равно окружат землю и попадут на родину Розы.
Если дорога была длинна, и не встречался враг, Копенкин волновался глубже и сердечней…
— Роза! — уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и ссекал куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй — нужнее Розы ничего нет».
Мысли Копенкина о Розе Люксембург почти текстуально совпадают с мечтаниями Нагульнова о мировой революции.
— Я весь заостренный на мировую революцию, — рассказывает про себя он. — Я ее, любушку, жду… А баба мне — тьфу и больше ничего.
Как и Копенкин, Нагульнов убивал много лет подряд кого ни попадя «равнодушно, но насмерть», правда, порою у него в уголках губ закипает пена, но в такую минуту Нагульнов готов убить и соратника.
«- Зарублю-у-у-у! — а сам уже валился на бок, левой рукой хватая воздух в поисках ножен, правой судорожно шаря невидимый эфес шашки».
Конечно, Копенкин — фантом, все человеческие чувства и мысли выжжены в нем бредовой идеей. Нагульнов — более реалистический персонаж, он вынужден жить среди живых людей и свою, сжигающую его, как и Копенкина, бредятину он должен сдерживать в себе.
Но вот избил Нагульнов казака Банника, вытребовал у него расписку, в которой тот написал под диктовку: «Я, бывший активный белогвардеец… беру обратно свои слова, невозможно оскорбительные для ВКП (б)… и Советской власти, прошу прощения перед ними и обязываюсь впредь, хотя я и есть скрытая контра… но Советской власти… я вредить не буду…» — и счастлив этой своей победой, и снятся после нее Нагульнову идущие по степи эскадроны. И не может понять Нагульнов ни возмущения Разметнова, ни осуждения Давыдова.
— Обдумал? — спрашивает у него Давыдов.
— Обдумал! — отвечает Нагульнов. — Мало я ему, сукину сыну, вложил. Убить бы надо!
И все-таки главное отличие шолоховского героя от платоновского персонажа не в этом…
Копенкин в романе Андрея Платонова приколот, подобно экспонату в блистательной коллекции образов «Чевенгура», Копенкин не меняется и не может измениться, потому что он «заколлекционирован» автором.
Ну, а Макар Нагульнов и, «омертвев», живет в «Поднятой целине"…
6
«Умолкший после выстрела коростель снова заскрипел несмело и с перерывами. Стремительно приближался рассвет. Росла, ширилась багряная полоска на восточной окраине темно-синего неба. Уже приметно вырисовывались купы заречных верб. Макар встал, подошел к Тимофею. Тот лежал на спине, далеко откинув правую руку. Застывшие, но еще не потерявшие живого блеска глаза его были широко раскрыты. Они, эти мертвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном изумлении любовались и гаснущими неясными звездами, и тающим в зените опаловым облачком, лишь слегка посеребренным снизу, и всем безбрежным небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана"…
Тимофей и после смерти жадно вбирает в себя красоту земли. И в этом смысле, и после смерти он более живой, чем живой Нагульнов.
И дальше — одна из самых гениальных страниц романа — диалог живого и мертвого соперников.
«Макар носком сапога коснулся убитого, тихо спросил:
— Ну что, отгулялся, вражина?
Он и мертвый был красив, этот бабий баловень и любимец. На нетронутый загаром, чистый и белый лоб упала темная прядь волос, полное лицо еще не успело утратить легкой розовинки, вздернутая верхняя губа, опушенная мягкими черными усами, немного приподнялась, обнажив влажные зубы, и легкая тень удивленной улыбки запряталась в цветущих губах…
Ни недавней злобы, ни удовлетворения, ничего, кроме гнетущей усталости, не испытывал теперь Макар, спокойно разглядывая убитого».
Сцена написана мастерски.
Нагульнов не крикнул, а тихо спросил.
Тимофей не мог ответить, но он ответил на обращенный к нему вопрос удивленной улыбкой, запрятавшейся в цветущих губах.
И Нагульнов, привычный к разговору с убитыми им, спокойно разглядывая Тимофея, понял этот ответ. Понял, что, и убитый, Тимофей Рваный остается живее его, и сразу гнетущая усталость навалилась на плечи. Он победил, но победа обернулась поражением.
И вот тогда и ломается Макар Нагульнов, этот верный рыцарь мировой революции, готовый ради нее пустить в распыл тысячи детишек и баб. Он выпускает запертую в сельсовете Лушку — эту изобличенную пособницу классового врага.
Более того, он предупреждает ее об опасности.
— Зараз же иди домой, собери в узелок свои огарки и ступай из хутора навсегда, иначе тебе плохо будет… Тебя будут судить, — говорит он.
Это несомненная измена всему тому делу мировой нелюди, которому так страстно и беззаветно служил Нагульнов. Он пожалел пособника классового врага, он забыл о мировой революции, он расслабился, он начал жить по человечьим законам.
Впрочем, сейчас ли ночью изменил Нагульнов делу мировой нелюди?
Может быть, эта измена была совершена им, когда, позабыв об учебнике английского языка, застыл он у раскрытого окна, вслушиваясь — нам видится тут очевидная реминисценция крику петуха, который услышал апостол Петр — в перекличку гремяченских петухов? Когда спасал предназначенного на убой петуха с полюбившимся ему голосом? Ведь дело это для мировой революции совершенно ненужное, а значит, и вредное?
Наверное, так… Но сейчас Нагульнов предает мировую революцию уже открыто и бесповоротно.
— Дай мне сельсоветские ключи, — попросил Макар.
Разметнов, догадываясь, все же спросил:
— Хочешь Лушку выпустить?
— Да.
— Зря!
— Молчи! — глухо сказал Макар. — Я ее все-таки люблю, подлюку…
А как же «любушка» мировая революция?
А как же быть с клятвой Нагульнова, что ему бабы «тьфу и больше ничего»?
Когда он кривил душой, тогда или сейчас?
А может быть, и не кривил? Может быть, и тогда и сейчас он искренен? Просто сейчас очнулся от копенкинского обморока, захотел жить по-человечески, а не как троцкистская нелюдь?
Только Лушка сразу поняла, что произошло с Нагульновым.
«…Лушка, провожая его глазами, остановила на нем долгий взгляд, низко склонила в поклоне свою гордую голову. Быть может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек? Кто знает…»
7
После работы на пахоте, после встречи с Варюхой «чистой, как зоренька в погожий день», Давыдов возвращается на хутор пешком.
«Чтобы сократить путь, он свернул с дороги, зашагал напрямик, целиною, но не прошел и полкилометра, как вдруг словно переступил какую-то невидимую черту и оказался в ином мире: уже не шуршал о голенища сапог зернистый аржанец, не пестрели вокруг цветы, куда-то исчезли, улетучились пряные запахи пышного цветущего разнотравья, и голая, серая, мрачная степь далеко распростерлась перед ним.
Так безрадостна была эта выморочная, будто недавним пожаром опустошенная земля, что Давыдову стало как-то не по себе…»
Описание Бирючьей балки, куда выбрел Давыдов, вроде бы и не обязательно для сюжета, ничего не происходит здесь с ним, кроме того, что он как бы со стороны видит самого себя, того, каким был, когда пожаром братоубийственной гражданской войны выжгло его душу…
8
Учитывая, что 158 миллионов дали бы за эти годы естественный прирост в 18 миллионов, мы, произведя несложные арифметические операции, получим 29 миллионов человек, погибших неестественной смертью за эти годы. Перейдя затем к делению, мы получим совершенно ошеломляющую цифру — каждый год, после того как закончилась гражданская война, страна продолжала терять по шесть миллионов своих сограждан расстрелянными, заморенными голодом. Больше, чем во время Великой Отечественной войны…
И это в те годы, когда Совнарком возглавлял В.И.Ленин, а ВЧК — Ф.Э.Дзержинский — люди, вызывающие у наших «демократов» гораздо большую приязнь, нежели И.В.Сталин, отправивший в лагеря и на расстрел множество палачей русского народа.
Фигура Иосифа Виссарионовича Сталина сложная и неоднозначная.
Об объективной оценке его и сейчас, спустя полвека после его убиения, говорить невозможно — так густо вымазаны черной краской все его поступки. Но уже и сейчас для большинства русских людей очевидна заслуга И.В.Сталина в том, что он вывел страну из «Бирючьей балки», в которую завели ее Троцкие, Бухарины, Зиновьевы, Каменевы…
Возможно, Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), бывший в 1929—1934 годах наркомом земледелия СССР, и был репрессирован с нарушением некоторых норм прав человека, но ведь виновность Якова Аркадьевича в уничтожении миллионов русских и украинских крестьян очевидна, и можно считать, что за эти бесчисленные жизни, к гибели которых он был причастен, и понес наказание Яков Аркадьевич.
Вадим Валерианович Кожинов отмечал, что из восьми членов ЦК, которые непосредственно осуществляли коллективизацию в основных «зерновых» регионах, к концу 1930-х были расстреляны семеро, — «уцелел» один только Андреев, — уже в 1930 году возвращенный с Северного Кавказа в Москву и более не занимавшийся «коллективизаторством"…
"Побуждает задуматься, — писал В.В.Кожинов, — и сравнительно давно опубликованная статистика, говорящая о судьбах всех (71 человек) членов ЦК ВКП (б), избранного в феврале 1934 года — на „съезде победителей“ (главнейшей их „победой“ была именно коллективизация). Из состава этого ЦК к марту 1939 года (то есть к следующему, XVIII съезду) были репрессированы 46, а уцелели 19 (еще 3 члена ЦК за указанный период умерли своей смертью, 2 покончили с собой, 1 — Киров был убит террористом). И едва ли уместно счесть „случайностью“ тот факт, что из 19 уцелевших цекистов всего только 2 человека — Андреев и Молотов — имели прямое отношение к коллективизации (не считая, понятно, самого Сталина), а из 46 репрессированных непосредственно руководили этой „второй революцией“ более 20 (!) человек (уже упоминавшиеся Бауман, Варейкис, Косиор, Хатаевич, Шеболдаев, Эйхе, а также „осужденные“ в 1937—1939 годах Балицкий, Е.Г.Евдокимов, Зеленский, Икрамов, Кабаков, Криницкий, Постышев. Разумов, Чернов, Ягода, Яковлев-Эпштейн и др.)».
9
Всех перипетий кремлевской борьбы И.В.Сталина с троцкистскими упырями Макар Нагульнов не знал и не мог знать. Статья Сталина — полная неожиданность для него. Всё его нутро, пропитанное троцкистской идеологией, восстает против сталинской статьи.
— Я эскадрон водил и на поляков и на Врангеля и знаю: раз пошел в атаку — с полдороги не поворачивай назад! — «рычит» он, не желая даже задуматься, что сейчас эскадрон он собирается вести против своих же станичников.
Нагульнов настолько искренен в своей замороченности, что становится абсолютно беззащитным.
Ведь к партии Троцкого он прирастал не «ученым хрящиком, а сердцем и своей пролитой за эту партию кровью». И теперь, когда эта партия становится сталинской, он готов и ошибки свои признать, но не может сразу оторваться от того, к чему прирос.
— Так в чем же дело? — спрашивает у него Давыдов.
— Статья неправильная, — отвечает Нагульнов.
Нагульнова легко уничтожить.
И, вероятно, в этом и был расчет участников кремлевской борьбы, чтобы с истинных троцкистов перенести удар на таких, как Макар Нагульнов, замороченных ими малограмотных мужиков…
Это великолепно описано Шолоховым в сцене заседания бюро райкома, исключающего Нагульнова из партии.
Нагульнова спасает Давыдов.
Уже звучит в его голове готовая формулировка обвинения, но тут: «Путаник, но ведь страшно свой же!» — как озарение возникает в нем мысль.
Свой…
Статья И.В.Сталина помогает Давыдову осознать, кто свои, а кто чужие даже и в той партии, которую он всю целиком считал своей. И отсюда уже можно сделать и следующий шаг: принять свой народ, как свой, принять свою Отчизну, как свою. Сделать то, чего больше всего боялись Ленин, Троцкий и их духовные последыши — нынешние правители России.
10
Приехавший в Гремячий Лог заврайзо Беглых советует Давыдову придерживаться классового принципа при возвращении скота выходцам из колхоза.
— То есть? — спрашивает Давыдов.
— Ну, это тебе должно быть понятно и без «то есть»! Бедняку отдать, а середняку пообещать на осень. Понятно?
Давыдову не понятно, но Беглых дискутировать не собирается.
— Это не наша установка, а окружкома! — говорит он. — И мы, как солдаты революции, обязаны ей беспрекословно подчиняться.
Фразеология знакомая.
«Солдаты революции» тут как пароль, по которому проверяется, свой ли Давыдов. Те в партии, против кого направлена статья Сталина и вся его линия, спешно ищут сейчас своих.
И если бы Давыдов оставался своим для них, если бы неуклонно проводил он директиву окружкома, если бы жестоко пресекал все случаи самовольного возвращения имущества вышедшими из колхоза гремяченцами, кто знает, может быть, и сбылся бы план Половцева, может быть, и заполыхало бы восстание на Дону, а там, глядишь, и какой-нибудь Тухачевский приспел бы, чтобы из орудий, как в Тамбовской губернии, расстреливать целые хутора, снова бы заполыхала столь любезная троцкистским упырям гражданская война, снова бы реками полилась русская кровь.
И это не парадокс, а логика освобождения от навязанного Лениным-Троцким мифа о классовой борьбе, что партийные начальники становятся, по существу, союзниками белогвардейских организаторов восстания.
Разумеется, «Поднятая целина» — не исторический роман, в центре внимания писателя не конкретные исторические фигуры, а художественные образы людей того времени.
Давыдов и Половцев, Нагульнов и Островнов — они только могли бы стать Железняками и Мамонтовыми, Чапаевыми и Махно, если бы заполыхал снова огонь войны.
Он не заполыхал.
Его удалось затушить вовремя, и потому удалось, что все герои романа медленно и трудно, но успели осознать себя своими между собой.
Это, конечно, не означает наступления всеобщей идиллии, каждому придется платить и за ошибки свои, и за прозрения, но перешагнуть через главное, снова превратиться в солдат революции, способных ставить к стенке тысячи детишек и баб по одному только движению бровей товарища Троцкого, они уже не смогут.
11
Так начинается вторая книга «Поднятой целины».
В начале первой книги Яков Лукич Островнов подписал клятву, начинавшуюся словами «С нами Бог!». Теперь снова вспоминает он о Боге, посылая его проклятие на колхоз, в котором состоит сам, а значит, и на свою голову.
Всего несколько месяцев разделяют эти сцены, но какие разительные перемены произошли в герое.
Если Нагульнов и Давыдов яснеют, становятся чище с каждой страницей романа, отряхнув с себя чужеродную мертвь, то Островнов запутывается в своей жизни все сильнее.
И точная шолоховская лексика безошибочно фиксирует это.
Вышел полюбоваться хлебами…
Стоит понурив голову…
А ведь впереди у Якова Лукича еще горенка, в которой придется ему заморить голодом собственную мать, ту мать, у которой в начале первой книги просил он благословения, и это придется ему сделать именно ради того дела, на которое и благословлялся он. Старуха умрет, изжевав беззубыми деснами забытую на лежанке кожаную рукавицу…
Впереди еще весь смертный ужас, сквозь который предстоит пройти Островнову и провести через него всю свою семью.
Раздвоенность, подпольность — эти губительные для человеческой души состояния, погубят и душу хорошего человека Якова Лукича Островнова.
12
Но есть, есть и другой смысл в этом диалоге, который начисто снимает все противоречия. Половцев ведь не говорит, какого врага собирается он бить, а это отнюдь не очевидно.
Мы уже говорили, что восстание было бы одинаково выгодно и троцкистским упырям, и главарям белогвардейского заговора.
Половцев понял это, когда к нему приехал с директивами о начале выступления агроном краевого сельхозуправления, бывший полковник генштаба Никольский-Седой.
Этот «генштабист» приказывает Половцеву с двумястами повстанцами форсированным маршем идти на Миллерово, разбить расквартированный там кадровый полк Красной Армии и далее двигаться в направлении Ростова.
— Господин полковник… - говорит Половцев, — Вы меня посылаете ввязываться в бой с кадровым полком Красной Армии. Не кажется ли вам, что это невыполнимая задача при моих возможностях и силах?
Ответ «генштабиста» Никольского удивительно напоминает ответ, данный Давыдову заврайзо Беглых.
— Мы как солдаты революции, — говорит коммунист Беглых, — обязаны ей (установке окружкома — Н.К.) беспрекословно подчиниться… Никаких разговоров и дискуссий! Скот держи зубами и руками. Не выполнишь посевной план — голову оторвем!
Ответ белогвардейца Никольского выведен по тому же шаблону.
— Я думаю, напрасно вас произвели в есаулы в свое время, — говорит он. — Если вы в трудную минуту колеблетесь и не верите в успех задуманного нами предприятия, то вы ничего не стоите как офицер русской армии! И вы не подумайте мудрить и строить ваши самостийные планы!..
Шолохов не замыкает романную линию, объединяющую партийных начальников из окружкома и бывших генштабистов, непосредственно готовивших восстание, эта линия сама замыкается в ответе Половцева, прозревшего, с каким врагом ему нужно бороться.
И совсем не случайной, а очень точной детально становится «наглая» улыбка Половцева. Ведь он говорит сейчас в лицо чекистам, которых он, как и сам Шолохов, очень хорошо знал, говорит то, что этим чекистам меньше всего хотелось бы услышать.
Они, эти чекисты, эти партийные начальники из окружкома, эти бывшие генштабисты, сделавшиеся агрономами краевого сельхозуправления, были своими между собой, и все вместе они были против Половцевых, Давыдовых, Нагульновых.
Мертвь, нелюдь против живых.
13
О «счастливой» колхозной жизни напишут другие писатели.
Охотников сделать это за хорошую оплату в советской литературе хватало.
Илья Григорьевич Эренбург вспоминал, как в 1935 году Исаак Эммануилович Бабель, этот любимец наркома Ежова, а заодно и любовник жены наркома, рассказывал на парижском конгрессе о жизни современной советской деревни.
«Бабель не читал своей речи, он говорил по-французски свободно, весело и мастерски, в течение пятнадцати минут он веселил аудиторию несколькими ненаписанными рассказами. Люди смеялись, и в то же время они понимали, что под видом веселых историй идет речь о сущности наших людей и нашей культуры:
«У этого колхозника уже есть хлеб, у него есть дом, у него есть даже орден. Но ему этого мало. Он хочет теперь, чтобы про него писали стихи…»
Нужно обладать особым бесстыдством, чтобы говорить такое после искусственно (4) организованного в 1932—1933 годах голода на Украине, Кубани, Северном Кавказе, когда крестьяне вымирали миллионами.
«Он хочет теперь, чтобы про него писали стихи…»
Пятнадцать минут веселить этим аудиторию, и это три года спустя после введения указа от 7 августа 1932 года, предусматривающего заключение в лагеря за кражу колосков.
Речь здесь идет, разумеется, не просто о лицемерии, не только об извращенно-садистской насмешке над миллионами умерших с голоду крестьян, а о каком-то сатанинском действе…
14
В отличие от И.Э.Бабеля, М.А.Шолохов не «веселил аудиторию» подобными рассказами, а бесстрашно написал об этих ужасах самому И.В.Сталину.
«Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вёшенском и Верхне-Донском районах, нельзя… Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины».
Считать эти слова «прямой, хотя и скрытой угрозой», можно только не понимая, что и по уму своему и главное по душе никогда бы не снизил Михаил Александрович разговора о горе и боли народной до уровня угроз. Опять-таки нужно для этого совершенно позабыть, как относился к подобным угрозам Иосиф Виссарионович Сталин, и какая судьба ожидала глупцов, осмелившихся угрожать ему.
Нет, не угроза — письмо Михаила Александровича Шолохова, а крик о том, что под угрозу поставлено дело очищения страны от интернационалистской, русофобской сволочи, что губится последышами Ленина и Троцкого дело «подъема целины» омертвевших в братоубийственной войне душ.
И.В.Сталин правильно истолковал письмо М.А.Шолохова. Немедленно, было дано указание выделить для Вёшенского района сто двадцать тысяч пудов хлеба, а в Вёшенскую для «разбора дела» был направлен сотрудник Центральной Контрольной Комиссии BKП (б) М.Ф.Шкирятов.
Увы…
Этого оказалось слишком мало, чтобы исправить положение дел.
Я не собираюсь идеализировать И.В.Сталина, но очевидно, что кремлевская нелюдь из ленинской гвардии проявляла завидное упорство в стремлении сохранить власть, они делали все, чтобы скомпрометировать, окарикатурить любую попытку Сталина освободить от их засилья Россию…
И когда мы говорим, что судьба самого М.А.Шолохова сплеталась с судьбами героев его книг, это не художественная метафора, а голая констатация фактов.
Как писал М.А.Шолохов И.В.Сталину, «нач[альник] РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина… «Тихого Дона»!».
Еще сильнее сгустились тучи над головой писателя в 1937 году, когда Е.Г.Евдокимов (он руководил в начале тридцатых годов местным ОГПУ), становится первым секретарем Ростовского обкома партии. Тогда по его указанию местными органами внутренних дел готовится арест Шолохова.
«Как альтернатива аресту, — пишет Ф.Ф. Кузнецов, — предполагалось перемещение Шолохова с Дона в какой-нибудь крупный индустриальный центр, — чтобы оторвать его от казачьих корней, от родной питательной почвы, заставить изменить и образ жизни, и тематику его творчества.
Вырвать, выкорчевать Шолохова из родных мест, разорвать связи с родной землей, — таково было одно из важных направлений «перевоспитания» художника, с тем, чтобы сделать его «своим». Лишить его возможности защищать народ. А если он не «перевоспитается», — уничтожить. И подготовка к этому велась самым активным и серьезным образом».
Считается, что вторая книга «Поднятой целины», была написана еще до войны, но в печать так и не была сдана, и в военные годы рукопись ее сгорела. После войны Шолохову пришлось писать вторую книгу романа заново…
Так это или иначе, но, очевидно, что хотя во времени романа между двумя книгами проходят недели, в жизни автора и всей страны — десятилетия, целые эпохи. И герои книги, как бы вбирают в себя духовный опыт этих десятилетий.
Денис Давыдов, Кондрат Майданников, Макар Нагульнов…
Они не знали ничего о 1945 годе, но они наполнены той силой русского духа, которая определила победу нашего народа в Великой Отечественной войне, которую и должно было пробудить в народе освобождение его от интернационалистской нелюди. Освобождение это было затеяно И.В.Сталиным еще в начале тридцатых годов, но осуществилось — увы, только частично! — после войны.
Первая часть «Поднятой целины» начала печататься в январском номере журнала «Новый мир» в 1932 году (5), а вторая книга вышла в 1958 году (6), когда вместе с невинно осужденными оказались реабилитированными и тысячи палачей русского народа, когда под прикрытием разоблачения культа личности Сталина пошла массированная обработка общественного сознания для того, чтобы снова привести к власти последышей Ленина — Троцкого — Бухарина (7).
И, конечно, закрывая печальную и мудрую книгу Михаила Шолохова, совсем не хочется думать об этой нелюди, но все же трудно отделаться от ощущения, что «страшный в ночной тишине… рокот ручного пулемета» не летом 1930 года раздался, а посреди столь прославленной нашими демократами «хрущевской оттепели».
И не из темноты дома Якова Лукича Островнова грянул он, а из дремучей русофобии собранного Н.С.Хрущевым нового интернационала.
И это тогда: «Сраженный, изуродованный осколками гранаты, Нагульнов умер мгновенно, а ринувшийся в горницу Давыдов, все же успевший два раза выстрелить в темноту, попал под пулеметную очередь».
Впрочем, это и не ощущение, а факт, как любил говорить Давыдов.
Факт, что именно тогда и удалось хрущевской нелюди свернуть нашу страну с обретенного ею после победы в Великой войне своего пути.
И это тогда и «отпели донские соловьи дорогим шолоховскому сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака…»
25 августа 1995 года — апрель 2005 года
СНОСКИ:
1. «Это со всей ясностью выразилось в самом ходе коллективизации: первоочередные и наиболее интенсивные (и наиболее агрессивные) действия власти сосредоточились на зерновых — прежде всего черноземных — регионах: Украине, южной части центра Европейской России, кубанских и донских степях, Поволжье, Западной Сибири и Казахстане…, — писал Вадим Кожинов. — Накануне коллективизации во главе этих «единиц» были поставлены поляк Станислав Косиор (Украина), еврей Шая Голощекин (Казахстан), русский Андрей Андреев (Северный Кавказ), латыш Роберт Эйхе (Сибирь), русский Борис Шеболдаев (Нижняя Волга), еврей Мендл Хатаевич (Средняя Волга), литовец Юозас Варейкис (Черноземный Центр) и латыш Карл Бауман (Московская область).
Многозначительность этого «отбора» станет понятной, если знать, что в общем количестве членов ЦК ВКП (б) 1930 года (а все перечисленные люди были членами ЦК) поляки, прибалты — то есть фактически «иностранцы» — евреи составляли совместно только одну четверть; между тем в когорте «главных коллективизаторов» они заняли три четверти! Словом, едва ли сей «отбор» был случайным, и суть дела здесь, надо думать, в том, что руководители «зерновых» республик, краев и областей — в отличие от лиц в центральной власти, которые спускали «указания» на места, — должны были прямо и непосредственно осуществлять разного рода беспощадные «мероприятия».
2. Демографический энциклопедический словарь. М., Советская энциклопедия, 1985, с. 271, табл.1.
3. Народонаселение стран мира. М., Финансы и статистика, 1984, с. 9.
4. Урожай 1932 года был на 12 процентов ниже обычного, а госпоставки на 44 процента выше.
5. Роман назывался тогда «С потом и кровью».
6. 29 декабря 1959 года на встрече со студентами филологического факультета МГУ М.А.Шолохов прочитал заключительную главу второй книги романа «Поднятая целина», а в феврале 1960 года вторая книга романа была опубликована в «Роман-Газете».
7. 25 февраля 1956 года, в день окончания XX съезда КПСС Никита Сергеевич Хрущев выступил на закрытом заседании с докладом «О культе личности и его последствиях».
https://rusk.ru/st.php?idar=103192
|
|
