Монахи ходят в черном. Это траур по ним самим, умершим, чтобы возродиться для новой жизни и нового служения
Часть 1. Игуменья Она сама, не чинясь, позвонила мне и пригласила на выставку в монастырь. Русский авангард и православие. Примерно так. Я тогда про Ксению ничего не знала и сильно удивилась. И поехала до выставки, просто так. Игуменья еще не вернулась из Лавры, вернее, из Сергиева Посада. Там, в главном интернате, игуменья (мастер спорта по волейболу) открывала полуфинал. Нормально… Прошли аллеей голубых елей, за которыми сквозил облетающий сад. «Абрикосы», — сказали мне. Здесь? Плодоносят? Еще как. Миновали вольер с огромными лобастыми псами. Южнорусские овчарки, которых разводит мать Таисия, в миру — Вера. (Недавно настоятельница благословила ее взять под охрану и разводить на монастырском подворье исчезающую вятскую лошадь. Невысокую ростом, для скорой и долгой езды. «Вот мчится тройка почтовая» — это про них. Выносливых и неприхотливых, как монашки.) Дальше — еще вольер. Там, привалившись теплым боком к сетчатой ограде, дремал верблюд. «Синайка… - сопровождающая сестра потрепала зверя по крутой шее. — Космонавты подарили…». Так. Пожалуй, в этой обители скучно не будет. Деревянная, вся в резьбе, часовня при маленьком храме святой Ксении Блаженной (Кронштадтской) — покровительницы монастыря. Фонтанчик со святой водой, дивно инкрустированный мозаикой. Иконы, вышитые шелком. Лампады из гжельской керамики. Художницами в монастыре становятся практически все. От келий к собору, от хозблока к деревянным воротам бегали легко одетые монашки — быстрой семенящей побежкой, мелькая из-под ряс крепкими черными ботинками. На скорости, лихо развернувшись, тормознул джип «мерседес», с водительского места соскочила, подобрав подол, мать Матрона, помчалась куда-то, прижимая к уху мобильник. — Слава те господи, наконец-то дома! — Дородная сероглазая женщина в меховой безрукавке поверх черной штапельной блузы, с седой косичкой, торчащей из-под круглой голубой шапочки, с круглыми румяными щеками улыбалась во весь рот: — Здорово, девки. Уморились ждать? Ну, с устатку-то — Господи, прости… Сергия, давай-ка водочки! — Какая симпатичная… - не сдержалась я. — Ах! — игуменья поджала пухлые губы и закатила глаза. — Одно притворство для гостей. А так-то я грозная. И скроила, прости Господи, такую рожу, что маленькая мать Сергия поперхнулась в смущении. «…Владыка говорит: „А сейчас мы положим начало подвижнической жизни в Коломне“. Опомниться не дал. …В белой постригальной рубахе, которая хранится потом всю жизнь, на коленях ползешь к алтарю. И уже у самого амвона надо лечь — распростершись крестом. Когда легла, у меня была одна мысль: наконец-то можно отдохнуть. Когда владыка уехал, я осталась в храме. Первая ночь прошла как один вздох. Молиться всегда очень трудно. Отвлекают всякие житейские мысли… А тут вдруг весь мир куда-то отодвинулся, так легко, душа прямо горела огнем молитвы. Так прошло три ночи. Силы почти истощились, но когда я наконец вышла из храма — такая была горечь, что это кончилось… И надвигается другая жизнь». Почему-то после знакомства с Ксенией я вдруг стала встречать людей, которые знали ее (чуть не сказала — при жизни) в той жизни. Возможно, потому, что Ксения (вернее, Ирина) оканчивала мой факультет журналистики. Одни рассказывали, что была она барышней исступленной веры и не скрывала этого, хотя время было гнилое, время глушилок, проверок, психушек и прослушек. Начало 70-х. Ирка рослая была, волейболистка, не вылезала из фиолетовых бархатных штанов, которые носила с кедами, и в церкви среди бабулек выглядела дико. Но ничто ее не смущало. Как лосиха к водопою, ломилась в храм сквозь колючие кусты и косые взгляды… А другие говорили — заводная, хохотушка, гуляка, только в комсомол упорно не вступала… Было же так. Дед — профессор, отец — военный, мать — золотошвейка. Душа в душу, любовь и лад. Но не давало покоя странное ощущение, что кого-то не хватает. Во всех детских несчастьях люди оказывались слишком далеко, и хотелось, чтобы этот Кто-то сию же минуту явился и помог. Дома жизнь исключительно земная, про Бога никто с ней сроду не говорил. Только ленинградская тетка, искусствовед Алла Повелихина, рассказывала про художника, который увидел в устройстве природы особую криволинейную конструкцию, лежащую в основе всего. Эту форму мира художник назвал «чашно-купольной». Звали его Владимир Стерлигов. То, что рассказывала тетя, звучало загадочно и чудесно. Этот самый чашно-купольный фокус Стерлигова открывал волшебную дверь в Природу. Предметы и явления сталкивались, пересекались, оживали. Тетя Алла называла это «духовным движением». Ира бросила авиационный институт (куда пошла, чтобы быть поближе к небу) и уехала в Ленинград. Познакомилась там с художниками школы Стерлигова (на их-то выставку меня и приглашали) и занялась живописью. Но голод по чему-то невыразимому, «духовный» голод не проходил… И еще одна попытка: через приобщение к гуманитарному знанию. Стала маниакально читать, полагая в книгах найти ответ. Философская литература (Бердяев, отец Сергий Булгаков, Шестов и др. — черный рынок, седьмая копия на одну ночь) дала понять, что дорога ведет к храму. Паломницей в монастыре (мужском, женских в России тогда не было) Ира сделала для себя некое открытие. Она колола дрова, подавала в трапезной, мыла полы — и каждое дело наполняло душу тем, чего не давали ни книги, ни разговоры с умными педагогами, ни даже уроки живописи в школе Стерлигова. «Мы ломали пространство, а тут я смотрю: столбик-то прямой. И поперечина. В монастыре я увидела, что вовсе не имею права поступать с этим миром как хочу. Потому что мир уже создан — правильно, красиво и устойчиво. Это я не вписываюсь в него со своими законами рационального познания. В монастыре ты со всем своим нутром — перед реальностью другой действительности. И тебе открывается, что ты не готов к ней, ты сырой, не идентичный Божественному миру, Божественной логике». И вот Ира Зайцева, озаренная, как ей казалось, новым знанием, ринулась прочь из рационального мира в мир благодати. В России, как сказано, в этом смысле ловить было нечего. Подалась в Эстонию — в маленькую лесную Пюхтицкую обитель. Сейчас мудрая Ксения все может объяснить. Про нашу культуру, которая бесконечно далека от Бога, поощряет гордость и уверенность в себе. И про монастырь, который испытывает душу на полигоне совсем иной культуры… Это сейчас. Четверть века спустя. …Послушницу гоняли, как вятскую лошадь. Философия? Беседы о страстях? Благодатные слезы молитвы? Как бы не так! Топор, лопата, помои, обледенелые ведра, прорубь, горы белья… Хомут. Пахота. Работа — да самая тяжкая, самая грязная, с утра до ночи, а уж ночью — молись. И вместо радости — горе разочарования. По ночам Ира уходила в лес и плакала там: ну почему они-то все работают так же, а живут, словно в раю, она же — как в тюрьме? «Произошла трагедия. Я не смогла с помощью интеллекта ответить на те вопросы, которые поставила действительность. Потому что эти вопросы решались в области культуры духа. А дух был слепоглухонемой. Вот ведь оно, мое, — но оно меня почему-то не принимает. Вот душа и плакала. Не от тягот монашества, нет! Крах терпела моя культура, которая ничем не помогала предстоять перед Богом. Я вдруг поняла, что не могу молиться. Молилась умом — и мозги раскалывались от нагрузки. А сердце молчало…» Ближе к Олимпиаде начались лютые повсеместные проверки и чистки. И мать игуменья предупредила Ирину, что лучше бы уехать. Поскольку в монастырях тоже требовалась местная прописка… И духовник, старец Наум из Лавры, указал на Грузию. Там Ирина застала последний год жизни схиархимандрита Херувима, святого отшельника, что поселился здесь после сибирской ссылки. Вечерами, когда сестры расходились по кельям, Ира перелезала через забор и зайцем неслась вниз по еле видной тропке. Херувим умирал от рака. — Батюшка, — говорила Ира, держа высохшую как бумага руку, — а в России сейчас снег, белый, холодный… — Правда? — удивлялся старец, схоронивший Сибирь в глубинах памяти, сам похожий на большую снежинку. Наутро, проснувшись, Ира глянула в окно и — аж закричала: весь мир вокруг монастыря, все горы и лес сверкали под снежным ковром. Когда Херувим умер, приснился сон: будто бежит он к ней, радостный, румяный, как Дед Мороз, с ворохом теплых вещей: возьми, говорит, теперь ты никогда не будешь мерзнуть. И с тех пор, уже столько лет, 10 декабря — в день смерти батюшки — ей непременно кто-нибудь дарит что-то теплое. Через два года Ирине велено было ехать в Россию. Бог спасал ее. Андроповские соколы добрались и до Грузии, до затерянного в горах монастыря. К несчастью, цвел на горных лугах мак. Только уехала — помели сестер за… изготовление и сбыт опиума. Отец Наум благословил регентом в Татаринцево — деревню на пути к Коломне. Там служил древний попик, бесконечно молившийся среди местных старушек. Ирина (напомню: волейболистка, кровь с молоком под метр восемьдесят) сутками пела акафисты в окружении ломких от старости сиротских голосов. Закипела молодая кровь. Сколько ж можно молиться-то! А спустя пару дней Ире ставили банки от кашля, и горящий фитиль упал ей на спину. И всю ночь простояла она перед иконой, потому что не могла от боли ни сесть, ни лечь, грешная! «Некоторых надо огреть по-хорошему, чтобы поняли: время молитвы не должно быть занято ничем. Этим путем ты переходишь в другую реальность, для которой, собственно, Бог тебя и создал». Ну, а потом, как мы уже знаем, в Коломне было положено «начало подвижнической жизни». Сюда, в первый после революции женский монастырь, была в 1989 году послана игуменьей раба Божия Ирина. В постриге — Ксения. 35 лет от роду. Зрелая духом и твердая верой.
