Босх, а не Голливуд

Мел Гибсон, показавший свой фильм «Страсти Христовы», затмил всех оскаровских лауреатов, вместе взятых

Как Спилберг — «Список Шиндлера», Мел Гибсон снял свой фильм по глубоко интимным причинам, о которых он охотно говорит вслух, опуская, впрочем, подробности. Двенадцать лет назад Гибсон пережил кризис, чуть не закончившийся самоубийством. Спас Гибсона Христос: «Его раны излечили мои», — говорит режиссер, и ему надо верить, потому что снятый им фильм несет на себе память о личной трагедии. Такой, собственно, и должна быть казнь Христа для каждого верующего. Напоминая об этом, Гибсон сделал фильм страшным.
О фильме говорить труднее, чем о реакции на него. Я даже не уверен, что к опусу Гибсона подходит слово «фильм». Это больше напоминает ожившие картины. Гибсон снял на пленку то, что веками изображали художники, — крестный путь. Это скорее Босх или Грюневальд, чем Голливуд.

Оправдывает ли это сцены насилия, которые многих отталкивают в работе Гибсона? На этот вопрос каждый отвечает по своей вере. Важно только подчеркнуть, что не Гибсон такое придумал, что за этими мучительными эпизодами стоит древняя религиозная практика. В ней мучения, которые Христос претерпел, служат предметом молитвенной медитации. Гибсон лишь использовал техническую мощь кинематографа, чтобы вызвать в зале шок, превращающий зрителя в свидетеля. Этот удар по подкорке должен по замыслу режиссера обратить нас в его веру. «Страсти» — апостольский акт, миссионерский подвиг. Можно спорить о том, оправдана ли такая стратегия с эстетической точки зрения, но я уверен, что для Гибсона так вопрос не стоит. Все христологические споры, вся библейская археология отступают в сторону перед сверхзадачей режиссера. Психология, как писал дерзкий реформатор театра Антонин Арто, — это «стремление уменьшить неизвестное до известного». Но задача искусства — оставить все как есть: не раскрывать тайну, а благоговейно к ней прикоснуться. Арто мечтал о зрелище, в котором «действие сожрало бы психологию». Чтобы метафизика могла прорваться сквозь огрубевшую кожу зрителя, нужно экстатическое искусство. Страх дает то ощущение реальности, которое знали предки, жившие в восторге и ужасе. Искусство, говорил Арто, должно «дать нам все то, что можно найти в любви, в преступлении, в войне или безумии».

В сущности, Голливуд и есть «театр жестокости». Гибсон использовал его опыт в своих целях: он знал, что жестокость метафизична — она старше и глубже нравственности.

«Страсти» Мела Гибсона — не экранизация Евангелия. Это фильм о теле Христовом. И о том, что с ним сделали люди, не ведавшие, что творят. Актеру здесь нужно было не столько играть, сколько позировать. Джеймс Кавизел, исполнивший главную роль, должен был оживить, перенеся на экран, готическую традицию изображения Страстей со всеми садистскими подробностями, которые знала — и смаковала! — старинная алтарная живопись и церковная скульптура. Ежедневные восемь часов грима превращали актера в того страдающего Христа, образ которого веками вызывал экзальтацию у верующих. От актера-католика роль потребовала самоотверженности, которую объясняет скорее вера, чем гонорар.

У каждого, — говорил Веничка Ерофеев, — есть своя Страстная неделя. Для Джеймса Кавизела она растянулась на все съемки фильма. Они шли зимой, когда и в Италии бывают морозы, невыносимые для человека в одной набедренной повязке. В сцене Нагорной проповеди в Кавизела попала молния. Страшнее всего был самый мучительный — и для актера, и для зрителей — эпизод бичевания. Спину Кавизела защищала доска, но актер, игравший римского легионера, дважды промахнулся, и зубья кошки впились в тело, оставив 30-сантиметровый шрам.

«Неся свой крест, — сказал Кавизел после съемок, — я понял, что люблю Того, кого играл, больше всех, больше, чем свою семью». И добавил, когда его спросили, есть ли антисемитизм в картине: «Этот фильм — о любви, о жертве, о прощении. Он ни к кому не должен возбуждать ненависти. Евреи виноваты в казни Христа не больше, чем итальянцы в преступлениях Муссолини или все русские в злодеяниях Сталина».

К сожалению, это разумное соображение не исчерпывает проблему. Под давлением критиков Гибсон вырезал ту цитату из Евангелия от Матфея, которая веками оправдывала христианский антисемитизм: «И отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших». Этих слов нет в английских титрах картины. Но это еще не значит, что они не остались в арамейском тексте фильма, откуда сакраментальная фраза может попасть в переводе на другие языки.

При этом я не верю, что «Страсти» Гибсона призывают к погромам. Мы привыкли, что в кино ясно, кто виноват, — ведь нам всегда показывают зло наказанным. В этой истории, как все помнят, добро побеждает по-другому.

Нью-Йорк