Основатель Преображенской староверческой общины Илья Андреевич Ковылин
Чума появилась на исходе 1770 года за Яузой, в «генеральном гошпитале». Ее пробовали истребить секретно, но она все набирала силу и расползалась по городу. Погонщики в дегтярных рубашках железными крюками набрасывали на свои черные фуры мертвые тела — будто стог метали — и с пьяными песнями тащились мимо церквей и кладбищ к бездонным ямам на краю города. Нищим перестали подавать. Они обирали умерших и заражались сами. Никто не решался везти в зачумленную Москву хлеб. Подоспел голод. Во всех дворах горели от заразы смоляные костры. Начались пожары. Но люди не спешили на выручку к соседу, другу, брату; все сидели взаперти и ждали конца света, предсказанного Иоанном Богословом. Но самые отчаянные (или отчаявшиеся?) пожелали дознаться, что им сулят страшные слова из толстой церковной книги, и пришли к воротам дома московского главнокомандующего графа Петра Салтыкова. Оказалось, что он, убоявшись заразы, укатил в свои подмосковные деревни. Хорошо, когда есть куда катить… А как некуда?.. Прибежали ко двору губернатора тайного советника Ивана Юшкова… Тоже укатил. Обер-полицмейстера бригадира Николая Бахметева… Тоже в подмосковные. Московский архиерей Амвросий был еще в городе, но, хоть натерся чесноком и ежечасно поливал себя уксусом, выйти к народу не пожелал. И тогда ударили в набатный колокол Царской башни Кремля. Ему вторили грозным воплем сотни колоколов приходских и монастырских церквей. Народ уверовал, что настал конец света, и напоследок с кольями, камнями и рогатинами бежал к Кремлю. Одни бросились в его подвалы, повыкатывали бочки с вином и на площади Ивана Великого устроили пир. Другие принялись ломать церковные и господские ворота, разорять храмы и барские дома. Не пожалели ни монастырских святынь, ни тела московского святителя Амвросия. Начался кровавый пир, получивший имя «Чумной бунт 1771 года». В России не нашлось дворянина, способного помочь Москве. Новым мессией, возвратившим москвичам надежду, любовь и саму жизнь, стал Илья Ковылин — бывший оброчный крестьянин, владевший несколькими кирпичными заводами на Введенских горах. Еще недавно он с другими староверами тайно по ночам молился в раскольничьих избах близ Хапиловского пруда в Преображенском. Москвичи частенько слышали от священников, что раскольники — чада антихристовы, что они душат младенцев, летают на шабаш и жаждут напиться православной крови. Даже рисковые удальцы предпочитали обходить стороной проклятые церковью и государством поселения иноверцев. Но теперь рядом с раскольничьими избами стояли чаны с чистой теплой водой, всех желающих обмывали, одевали в чистое и кормили. Рядом на деньги, пожертвованные Ковылиным, вырастал не то монастырь, не то карантинная застава, не то богадельня с лазаретом и кладбищем. Староверы, как за малыми детьми, ухаживали за больными телом и духом москвичами. И повсюду поспевал немногословный степенный мужик -Илья Ковылин. Он перекрещивал новых прихожан в старую веру федосеевского толка, исповедовал и причащал тех, кто уже был готов навеки расстаться с бренной жизнью. А полторы сотни сытых лошадей с его кирпичных заводов тем временем вывозили из вымирающего города имущество москвичей, хоронимых на новом Преображенском кладбище. Наконец русская зима пересилила иноземную чуму, и город стал приходить в себя. Но раскольничья обитель не распалась, а с каждым годом крепла и выросла в одну из самых богатых общин России. Ковылину братья по старой вере без излюбленных государством расписок и счетов доверили свои главные капиталы. Он выстроил рядом с деревянными избами двухэтажные каменные дома (некоторые из них существуют и по сей день), одел в камень староверческие церкви и часовни, окружил раскольничью твердыню высокими стенами с башнями. Здесь собирались на свои тайные церковные соборы соловецкие и стародубские старцы, чтобы поспорить: проклинать им в своих молитвах царствующего на русском престоле сатану или обойти презрительным молчанием. Ковылин был старшим среди равных, хозяйственным распорядителем обители. Он следил, чтобы четко работали созданные староверами почта, суд, регулярные съезды. Он заводил знакомства с генералами и поварами генералов, с министрами императорского двора и придворными портными, опутывая Россию сетью подкупленных им людей. Взятка правит государством, понял Илья Андреевич, и частенько говаривал: «Кинь хлеб-соль за лес, пойдешь и найдешь». С презрением, как алчному зверю, бросал он звонкое золото в чиновничью ниву, а взамен получал чистый воздух свободы. По мощеному монастырскому двору «ветхой богадельни», как называли Преображенскую обитель в официальных документах, бегали злобные псы с кличками Никон, Петр, Павел, Александр. Ее ворота всегда были открыты для беглых крестьян, которые получали здесь новое имя и старую веру. В молельнях, сложенных из мячкинского камня, перед старинными образами горели полупудовые свечи, и мужчины в черных суконных кафтанах, застегивающихся на восемь пуговиц, женщины в черных китайских сарафанах с черными повязками на голове, двуперстно крестясь, крепили свое единство. «Нашими трудами вся русская полиция кормится», — усмехались они в длинных и сухих каменных подвалах, где ровными рядами лежали могущественные золотые и серебряные слитки, стояли сундуки со звонкой монетой, драгоценными камнями. Ковылин показал, как оборотист и умен русский простолюдин. Он, объединив несколько десятков тысяч людей, создал мужицкую оппозицию правительству. Он доказал, что можно и должно жить в равенстве, что можно трудиться и пожинать плоды своего труда не благодаря, а вопреки монаршей опеке и руководству дворянства.
