Зависимая Россия

Можно без ухищрений ума найти угол зрения, позволяющий, вопреки якобы очевидным фактам, увидеть собственно Россию, в её этнических границах, ретроспективно, в состоянии непрерывной зависимости от инородных сил, да такого вассалитета, по сравнению с которым ордынское иго представится тем «безобидным» чёртом, что не так страшен, как его малюют. Прежде чем развить эту мысль дальше, оговариваюсь: речь идёт о той Руси-России, которая уже вышла из великокняжеских рамок и стала империей. Имперский же период у нас начался отнюдь не от Петра Великого, прорубившего, пугая Европу, в нашей толстостенной избе окно на западную сторону. По всем признакам первым нашим императором к концу XV века стал Государь Всея Руси Иван III, одолевший «стоянием на Угре» хана Ахмата. И не потому, что породнился через жену-византийку с императорским домом, изгнанным турками из Константинополя. При Иване Васильевиче-деде (не путать с грозным внуком) и при его сыне Василии Московская Русь, растворив в себе до того всё финское, что обитало в лесах Волжско-Окского междуречья, прирастила к своему ядру часть земель мордвы, чувашей, марийцев и удмуртов; территории, населённые коми, карелами, других северных народов, уже не смешиваясь с инородцами столь интенсивно, как во времена былинные, добатыевы, больше соседствуя с ними, вовлекая их в общегосударственную жизнь. Были отвоёваны у Литвы (вместе с ранее утраченными землями по Днепру, Десне и Ловати) оукраинные Чернигов и Путивль и северную полосу Дикого поля. Язык державообразующего народа зазвучал на трёх миллионах квадратных вёрст, но только меньшая часть этих необъятных пространств была исконно русской. На большей части малолюдных государевых владений в редких селениях говорили на туземных наречиях, а в городах, центрах естественной русификации, тогда проживали два человека из ста. Что напоминает вам этот набросок? Не образ ли империи? И чем ближе к нам во времени, тем меньше в этом определении сомнений. Иван Грозный, назвавшись царём (то есть цезарем, кесарем, кайзером), присоединил к царству тюркоязычное, в целом, Поволжье и западную Сибирь с её местными угро-финнами и пришлыми тюрками; первые Романовы вышли к Тихому океану через разноязыкие пространства; в середине XVII века вернули, пользуясь встречным движением потомков полян, ставших малороссами, Левобережную Украйну и часть нынешней Белой Руси. Приобретения уже признанной в Европе империи, затем СССР в ходе Второй мировой войны территориально уступали царским, но дали значительную прибавку населения, как оказалось, решающую в демографической эволюции страны, в судьбе её, в целом, в изменении структуры основного народа. «Массовая явка» коренного населения приобретаемых территорий в Век Екатерины («польское наследие» и Причерноморье), затем при её внуках и правнуке (Финляндия, Кавказ, Казахстан, Средняя Азия), наконец, при «династии Политбюро» (Галиция и Волынь, Буковина и Подкарпатская Русь, Молдавия, Западная Белоруссия, взамен утерянных Польши и Финляндии) сказалась тем, что к концу второго тысячелетия собственно русских осталось в советской империи только половина от количества населения (при том, инородцы в естественном приросте всегда обгоняли славян). Территория государства увеличилась с тех изначальных 2,8 миллионов квадратных километров до 22 миллионов.

Обличители русского империализма (а сейчас они концентрируются по юго-западной дуге бывших социалистических республик) могут потирать с удовлетворением ручки: каковы колонизаторы! Не будем спешить, однако, ни соглашаться, ни возражать. Разберёмся сначала, что такое колонии вообще и как выглядит колонизатор. Если при мысленном обзоре Старого и Нового Света за пределами Европы во временном диапазоне XV- XX (первой половины последнего) веков ваше внимание привлекло место, где «белым» человеком, ради обретения земельного участка под плантацию или разработку драгоценных металлов и камней, производится зачистка территории от «лишних» туземцев, а выживших при этом как рабочий скот перемещают в места малолюдные (часто за океан), где рук не хватает или там они слишком слабы, чтобы собирать хлопок и добывать в рудниках серебро, вы видите колонию в классическом образе и колонизатора во всей его красе (не путать при этом последнего с колонистом, мирно занимающимся колонизацией пустых или необрабатываемых туземцами земель). Колонизатор выбирает из колонии всё, что можно выбрать, почти ничего не оставляя взамен, разве обронит какую малость или даст в обмен, когда выгодней поменяться, чем отобрать силой. Чернокожего раба (он самый выносливый из цветных) можно и отловить где-нибудь в саванне или в джунглях, и купить у его цветного же царька. Краснокожие, которые в редкую работу годятся, обязаны уйти с дороги белого человека в сторону, в голодную местность, или умереть. Бунтари расплачиваются скальпами: 100 фунтов за скальп воина, 50 — ребёнка, чтобы не вырос воином или воина не родил!) Поэтому за пять столетий в Африке и Америке численность коренного населения резко сократилось. Людские потери в Юго-Восточной Азии компенсировались фантастической рождаемостью, как и в Индии; перед ней бессильны оказались голод и чума, которые для колониальных властей были «допустимым злом»; опиумная потрава аборигенов опиумом ради немыслимых прибылей и «с прицелом» — уменьшить жёлтую опасность. Здесь колонизаторы основное внимание уделяли не земле, а её редкостям: пряностям, алмазам пламенным, рукотворной экзотике. Колонии Центральной и Южной Америки утвердились на костях и пепелищах древних цивилизаций; здесь звучат лишь письмена, а уцелевшие после погрома народы лишены исторической памяти.

Колонии нового времени (британские, испанские, португальские, французские, бельгийские и голландские, поздние — германские и итальянские) были отделены от метрополии морями и океанами. Негр с Мадагаскара о домовладении в Париже не мечтал; внуку Монтесумы в испанским гранды было не пролезть, как в лорды магарадже; сипаи теоретически могли всю Индию отвоевать, использовав несметный людской потенциал страны, и в том же «потенциале» растворить в себе британцев без остатка, но до Британских островов им было не достать, а британская администрация с брезгливостью смотрела на «расово неполноценных.

Не так с российскими… колониями (если уж полюбилось некоторым это слово). Между метрополией и приобретёнными территориями (путём мирной колонизации пустошей, добровольного присоединения, отъятия у сторонних завоевателей, гораздо реже — прямого захвата) не всегда и речка протекала, редко стояла гора. Ходи, кто хочет, туда-сюда, сколько душе угодно — и с товаром, и за подаянием, и с ножом за пазухой (даже в руке, открыто). И выходили (ударение на «ы»): потомок казанского мурзы Годунов — Шапку Мономаха, мордвин, из простонародья, известный под именем Никон, — патриаршью власть, хохол Безбородько, себе на уме, — княжеский титул и должность канцлера Империи, а до этого его земляк, по прозвищу Розум, вошёл, пользуясь ангельским голосом и телесной красотой, в спальню Петровой дщери, да так и остался там до смерти императрицы. Русские «колонизаторы» не чурались межрасовых браков, не смогли запретить адвокату Кони, убогому чухонцу, оправдывать убийц своих соплеменников, надо полагать, «колонизаторов» же. Беспрепятственно заполнял расстрельные рвы цветом русского офицерства молдаванин Фрунзе. Поляк Дзержинский и «узник» полосы оседлости Бронштейн-Троцкий ввели в закон перекрасившей цвета империи террор против создавшего обширнейшую империю народа, а ещё один инородец, доставшийся короне вместе с населением Малороссии после завоеваний Екатерины, скрывавшийся под очень русской фамилией Свердлов, организовал геноцид казачества и казнь членов Дома Романовых.

Вы скажете, нет страны, в которой инородец не достигал бы высоких положений, подобных описанным выше, и приведёте в пример, конечно же, корсиканца Буонапарте. Я соглашусь; более того, усилю это справедливое мнение фактами из некоторых стран, в которых более-менее чётко выражены по языковому и генетическому признакам ведущий центр и ведомые провинции. Так, повышенной активностью в Великобритании всегда отличались ирландцы, а не англичане; во Франции — жители Прованса, всюду оттеснявшие и в Париже уроженцев Иль-де-Франс, в Испании — каталонцы, запоздалые соперники жителей Кастилии и Арагона. Причина здесь и в исторической усталости основного этноса, и в стремлении окраинных пассионариев добиться успеха в столицах (там они концентрируются и усиливаются поддержкой землячества на чужой территории), и в относительной лёгкости добиться признания среди чужих, ведь нет пророка в своём отечестве. Но взятые для иллюстрации страны уже заселены признавшими неотвратимо своё единство этносами, с «притёртыми» ментальностями, выработавшими для общения между собой единый язык, который в каждой семья употребляется чаще, чем родной, провинциальный, как правило, даже не отличный язык, а диалект. Проще было с наречиями и диалектами в романском языковом поле; сложнее — на британских островах, где язык англичан, по грамматическому строю германский, а по словарному запасу — преимущественно из корней латинских слов, оказавшись на одной территории с кельтскими языками, решительно и безжалостно подавил их во имя речевой общности, усилившей политическую. Колонии находились за океанами, а такие «рвы» препятствовали смешиванию населения, заморские гости в метрополии были наперечёт. Да и законы, обычаи стран-владетельниц не давали ни малейшей щели инородцам пробраться в ряды правящей элиты. С трудом, по одиночке, допускали пришельцев к финансам, к хозяйственным рычагам, немногим более либерально — к науке и образованию; только искусство и литература были для них теоретически открыты, но творцы, как правило, создают продукты духа для своих.

Даже такой беглый сравнительный анализ позволяет почувствовать разницу между Россией, как империей, и империями запада. В чём же она? Да в том, что Россия не была империей колониальной. Присоединямые территории не упирались в крепостные стены с закрытыми наглухо воротами и подъёмными мостами Руси изначальной; последняя продолжалась естественно вовне, изменяя собой новь и сама, в свою очередь, ею изменяясь, вынося на общее пользование лучшее и приживающееся вовне, что накопила в отчем доме, а что не приживалось у новых жильцов, оказывалось бесполезным и даже вредным, что не отвечало их потребностям, было им чуждо, пришлая административная власть старалась заменить местным, ибо это было практично. Не всегда получалось, но худо-бедно как-то веками уживались на одном дворе обитатели центрального строения и пристроек. Париж одним росчерком пера превратил колонию Новая Каледония в заморскую территорию, приравняв таким образом остров, буквально на краю света, административно к какому-нибудь домашнему департаменту. Никаких оснований для этого, кроме как сохранить при себе ради престижа колонию, у французов не вижу. А вот прибежавшие под надёжное крылышко России в панике, с трудом переводящее дыхание царства Картли-Кахетинское и Менгрельское, с выводком мелких княжеств, превращать в российские губернии, Тифлискую и Кутаисскую, Санкт-Петербург имел резон: обе хищницы — Турция и Персия, — падкие до христианского мясца, при очередном желании отобедать на Кавказе, теперь сталкивались с мощной империей и ломали зубы. Ради справедливости следует отметить, что выгода была обоюдная: присоединённый Кавказ становился предпольем России в вековой перманентной войне с неугомонными врагами. Какая выгода Новой Каледонии от Франции и наоборот, согласитесь, без специального разъяснения Елисейского дворца не догадаешься (по мне, «новокаледонцам» было бы выгоднее принадлежать Австралии, и французы вздохнули бы облегчённо, сбагрив обузу).

Усилим пример в отношении России, как страны не колониальной, поведением её администрации в Средней Азии. Этот пёстрый регион был не отвоёван у третьей стороны, не присоединен с согласия правителей и по чаянию народов, а, в отличие от большинства приобретений наших государей (от Даниила Александровича до Иосифа Виссарионовича), завоёван с целью остановить англичан в их продвижении от индийского субконтинента на север. Занят малыми силами, без крупных сражений (только защитники туркменской крепости Геок-Тепе, с английскими пушками и советниками, оказали серьёзное сопротивление, но вдруг разбежались, да скоро вернулись и, в полном составе, со своими сардарами, присягнули победителям). Бухару и Хиву штурмовать не пришлось, дали возможность выбора позиции по отношению к северному колоссу; эмир и хан подумали и выбрали протекторат. Под боком у «белого царя» надёжней и спокойней: прекратились клановые войны, по 200 дней в году, когда всех пленных продавали в рабство; дехканин стал получать с мирного поля несравнимо большую прибыль; новые города, речные и морские порты и железная дорога (её строила та единственная русская дивизия, что контролировала весь регион от Памира до Каспия) оживили торговлю и сельское хозяйство; стали возникать промышленные предприятия; европейские медицина и образование избавляли миллионные народы от вечного, казалось, сна средневековья. Здравомыслящей политикой, исполненной политической нравственностью назвал М. Симашко методы управления приобретённых территорий к югу от 50-й параллели, когда у руля восточной политики стали рядом с военными и чиновниками Императорское географическое общество и учёные востоковеды, ещё до открытия военных действий досконально изучившие местные условия и настроения тамошних мусульман, сделавшие правильный прогноз поведения завоёвываемых и давшие рекомендации поведения завоевателей. С самого начала походов русские не вмешивались без ума во внутреннюю жизнь народов и социальных групп, верования, обычаи, не изменяли на новый лад постулаты нравственности; единственно, что запретили решительно, не считаясь с тысячелетней практикой, — работорговлю. Для колониальных чиновников стало обязательным знание местного языка; за это увеличивали жалование. И, главное, иноверцы-завоеватели были лишены того вида и тех поступков высокомерия, которые возбуждает злобу сильнее, чем насилие; русские безыскуственно прощали поверженного врага, искренне братались с ним. Замечено с завистью лордом Керзоном, соплеменники которого в соседней Индии наказывали непокорных зарядом картечи, привязывая жертву к орудию.

Заглянем в Западную Сибирь, отвоёванную у хана Синей Орды Чингизида Кучума и остальную, ставшую русской в результате мирной, за редчайшими исключениями, крестьянско-казацкой колонизации. Писцовые книги за три столетия показывают неуклонный рост коренного населения (для сравнения: за то же приблизительно время количество североамериканских индейцев уменьшилось в 10(!) раз). Большинству из них уже в советское время «колонизаторы» подарили свою письменность и в, приступах дарения, — автономные границы некоторым даже первобытно-общинным обитателям стойбищ. Границы обрели и казахские кочевые орды-жузы как бы с намёком, что за их пределы кочевать не следует (чем это обернулось — другая обширная тема).

В христианском Закавказье долго помнили, как в 1797 году персы, взяв Тбилиси, каждой грузинке перерезали жилу на ноге, как одно время в Картли и Кахетии осталось всего 70 тысяч мужчин после участившихся «визитов» янычар. Поэтому постой небольшой русской армии аборигенам не досаждал. Новые налоги были разумнее поборов мусульман и частично возвращались Тифлису. «Я отлично помню то время, когда в каждом полку большая половина офицеров… были местные туземцы… грузины, армяне, татары… вели русского солдата на те бои, которые так прославили кавказскую армию» (С. Ю. Витте). При Сталине-Джугашвили грузины самолично, не встречая, естественно, возражений, заняли нишу самой процветающей нации Страны Советов да так и остались в ней до её конца. Ныне, в условиях тотальной нищеты и ожидания скудных подачек из-за океана, на грузинских застольях третий тост тамада провозглашает «за 37,50!» (стоимость авиабилета «Тбилиси-Москва», позволяющая каждому уважаемому горцу слетать на денёк в столицу соцлагеря — посетить «Арагви», снять блондинку, поклониться дорогой могиле у кремлёвской стены).

Мусульманские Кавказ (даже в конце концов и люди Шамиля) и Крым, жившие практически автономно, также ощутили выгоды стабильной жизни, что давала социальная империя… Вот здесь надобно приостановится. Российская империя отличалась от перечисленных выше европейских ещё и тем, что была социальной, а не национальной. Коротко говоря, правящие классы присоединяемых под названием губерний или областей провинций получали права и привилегии, аналогичные существующим в метрополии для дворянства и духовенства, а другие сословия пополняли российский ряд с тем же набором прав (или бесправия, кому как нравится). Да ещё получали дополнительные выгоды: рекрутов до введения военной обязанности поставляли лишь православные, поляки и католики бывших польских владений, в том числе литовцы, также латыши и эстонцы. Крепостничество было уделом подданных греческого вероисповедания и ещё жителей прибалтийких губерний, закрепощённых шляхтой и немецкими баронами задолго во вхождения Лифляндии и Курляндии, позже Вильно в состав России. Самоуправляемые финны, «отобранные» у шведов, налогов не платили, рекрутов не давали. Плач украинства о навязанном Украине Петербургом рабстве хлебопашцев — чистой воды лицемерие. За полные сто лет до известного указа от 3 мая 1783 года «…в отвращение всяких побегов к отягощению помещиков…» (из п. 8) освобождённые от шляхты земли Украйны вместе с крестьянами прибрали к рукам «свои» помещики, из казацкой старшины и урядников (вчитайтесь в цитату!). В Век Екатерины малороссийские помещики становятся богаче великорусских; не удивительно: рвавшиеся к лыцарскому званию паны полковники и их жадное к привилегиям окружение лишены были шляхетской брезгливости к ростовщичеству, торговли, ко всем видам мелкой наживы. А когда эта армия помещиков возведена была Екатериной же в дворянское достоинство, да секретарём хозяйки России стал земляк казацького роду Сашко Безбородько (будущий светлейший князь и канцлер империи), зависимое положение потомков тех, кто определил Богданов успех, было окончательно закреплено. Что касается Новороссии, здесь поднимали новь, в основном, крестьяне, переводимые своими помещиками из центральных губерний.

В составе «польского наследия» оказалось 700-тысячное (в начале XIX в.), 5-миллионное через 100 лет еврейское население — вместе с антисемитизмом, русским до того не свойственным; накануне краха СССР евреями признавали себя около 2-х миллионов человек. До революции они жили по законам раввината в пределах внутренней автономии, занимаясь торговлей и ростовщичеством, христианами осуждаемым. Введение для них «черты оседлости» при Александре III вызвано было опасением властей повторения погромов в Малороссии 1881−1883 годов, когда войскам пришлось стрелять в погромщиков-христиан. Для выхрестов не существовало никаких ограничений: поселяйся где хочешь, выслуживайся хоть до генерала (вот начальник штаба у Деникина Романовский и выслужил). Вместе с протестантами, выходцами из Голландии и германских княжеств, расселённых двести лет назад в Таврии, на Кубани и по Волге и освобождённых от налогов и рекрутчины, вместе с коренными причерноморскими греками и набежавшими сюда от турок южными славянами (Новроссия изначально называлась Новой Сербией), иудеи составили заметную часть пассионариев, принявших деятельное участие в революционном движении, а во второй половине ХХ века советские евреи образовали авангард диссидентов.

На вершине «белой» империи из 122 миллионов подданных последнего из Романовых русских насчитывалось 84 миллиона человек (это вместе с тем значительным числом малороссов и белорусов, которые при переписи 1897 года назвались русскими). Тюркоязычных, вторых по численности после славян, оказалось 14 миллионов. Таким образом, нация ныне повсюду поносимых «империалистов» в той империи составляла тогда около 70% подданных государя. На вершине же «красной империи» русские отступили за пределы 51% (143 миллиона из 282).

Народ никогда и нигде не правит. У государственного руля всегда элита, в новое время — финансовая («Союз ума и капитала», по философу Севастьянову). Агрессивно демонстрируемая сегодня Западом якобы «высшая форма народовластия» — всего лишь доведённая до совершенства, «утончённая» ложь, с которой соглашаются обводимые вокруг жирного пальца массы, ибо имеют от него ощутимый «навар». И народы отнюдь не творцы истории. Они складывают её кубики, согласно своим потребностям, действительным и мнимым, лукаво нашёптываемым «бесами», под руководством властвующих элит или активных групп властолюбцев, подбирающихся к заветном кормилу и кормушке (эти предметы всегда рядом!). Когда интересы народа болезненно не ущемлены, можно терпеть, отводя душу оппозиционным ворчанием; когда его цели и цели власти совпадают, сосуществование верхов и низов может длиться довольно долго. А нарушится равновесие, тут же услужливо подбегают «народные заступники», чтобы, приспособившись к бунту, помочь народу сбросить старое ярмо, и надеть на освобождённых новое, себе на пользу. Так было в ветхозаветные времена, так будет всегда.

В России от Рюрика до наших дней правила родовая элита. Члены её могли быть и сказочно богаты и (гораздо чаще) бедны, как церковные мыши, но благородное сословие распределяло налоги и прочие тягла, контролировала «лучшими» своими представителями финансы страны, а значит — аппарат управления и вооружённые силы. Сначала это были удельные князья и бояре, дети боярские, вооружённые и исполняющие хозяйственные поручения холопы, после Ивана III — дворянство; в советское время — партийная и хозяйственная номенклатура. Последняя только возникла, в основном, из низов по османскому образцу, однако уже после Сталина, особенно замкнуто при Брежневе, стала воспроизводится, то есть превращаться в касту, в привелегированное сословие. Какая сегодня элита правит в России, сказать определённо затруднительно, да это за рамками темы.

В 1795 году в нашем отечестве высший привилегированный класс насчитывал 726 тысяч мужчин и женщин, детей из 37,5 миллионов населения. Только 224 тысячи из них (менее одной трети) были из старого благородного сословия, которое, кроме столбового и нового московского дворянства, включало в себя потомков ордынской знати, левобережное «лыцарство», детей и внуков иностранных наёмников, массово зазванных Петром; остзейских баронов. Остальные 502 тысячи шляхетского звания были «приобретены» при разделах Польши. Такая пропорция внутри российского дворянства (30% собственно русского, с «оговорками», и 70 — инородного) сохранялась до заката империи Романовых. Вот эти 2% населения страны и были родовой элитой. Правда, не одни дворяне держали в руках бразды правления. Численно их всегда превосходили чиновники и военные, которые по «Табелю о рангах» не выслужили заветного чина, дающего право на дворянство. То же и в СССР: вокруг партийных секретарей и директоров высокого ранга роилась в различной степени привилегированная мелочь. Сколько их было? Ответа не нашёл.

До признания в последней четверти XVIII века «лыцарских» прав казацкой старшины и тьмы ловких малороссов, представивших специальной комиссии «подлинные документы», массово изготовлявшиеся в местечке Бердычев о «родовитости» искателей, старые благородные роды России основательно потеснились, уступая место казанским и астраханским, другим замирённым ханам, эмирам, мурзам, бекам и прочим носителям голубой ордынской крови. Некоторые из последних, сохранив старые титулы, пристроились к одолевшим их рядышком; большинство же «казанских сирот» приняли православие, обрусели, слились с московской знатью, и через много поколений выдавая свои корни фамилиями, вроде Юсуповы, чертами лица и бешенным степным характером. После этого, первого вливания, число дворян в царстве увеличилось на треть. Новое заметное пополнение европейскими наёмниками в период Северной войны также растворилось в старой русско-татарской знати, а вот присягнувшие императору-варвару многочисленные остзейские бароны отвоёванных у шведов Лифляндии и Курляндии вошли в благородное сословие стойким к ассимиляции инородным телом, два столетия оказывая на всю привилегированную массу положительное, в целом, влияние компетентностью и честностью. Министр Петра Шафиров (и не он один) впрыснул в знатные жилы этого интернационала долю иудейской крови, а царский любимец Ганнибал — африканской, с последствиями (!). Новоокрашенная местечковыми чернилами голубая кровь хлынула из Малороссии форменным потопом, усиленным с присоединением Правобережья. По энергичности, с какой прыгала вверх по карьерным ступеням, молодая украинская знать оставила «москалей» далеко позади. Польская шляхта, оказавшись в русском подданстве, гордо держалась обособленно. Когда пришла очередь Грузии, оказалось, что в трёх закавказских царствах и четырёх княжествах в каждой бедной сакле… по князю. У русских душа широкая, ёмкая — приняли всех, без разбору.

Таким образом, за последние 300 лет новые территории «вплыли» в православную (с исламскими островками) Россию сопоставимой по численности и активности массой инородцев с отличными стереотипами поведения, с отличными религиозными представлениями. Переваривание пошло обоюдно и болезненно, отмечает историк Р.И. Пименов. Не только чужесть нравов, «неправильность» языков и поклонение не тем богам или не потому чину. Новые народности приносили свои проблемы, навязывая их собственно русским. Стиль традиционного управления не успевал и не умел угнаться за возрастающим хаосом проблем. В силу большей свободы поведения среди уроженцев юга и запада обнаружилось большое число недовольных. В немецком Петербурге, в Киеве, с польским католическим университетом и иудейским Подолом, в Харькове, где при университете возник польский кружок, в котором смаковалась идея нерусского происхождения украинцев, в откровенно враждебных Варшаве и Вильно, в Лодзе изначально тлели труты для будущих революционных очагов. Ненависть возбуждали меньше всего русские. Характеризуя положение крепостных на Украине, Ю. Самарин писал: «Требования помещиков непомерны; средства истязания развратили народ и сделали его бесчувственным. В имении, которым управляет Т., ежегодно секли от 40 до 60 баб, в том числе и беременных». Сам Николай I признавал, что западные губернии находятся в «страшном состоянии». Пименов подтверждает, что на Правобережье, «где отношение панов-католиков к хлопам-православным окрашивалось презрением истинно верующих к схизматикам, не было патриархальных отношений бар и крепостных, господствовала взаимная ненависть… это приводило к таким формам социального диалога, как плети и поджоги». Турецкие и татарские стереотипы поведения делали жестокость в этих краях более распространённой, привычной, зверской. Ненависть малороссов, направленная против своих бар, заслоняла естественные претензии к администрации. Может быть, поэтому здесь, после «измен» гетманов и последней из них — Мазепы, не было ничего подобного пугачёвщине, даже похожего на периодические восстания в Закавказье и Средней Азии, когда наместники и их аппарат допускали невольные или обдуманные нарушения обоюдных соглашений или же местные родовые элиты решали, что настал час освободиться из-под опеки колосса.

Всё это происходило под «вывеской Российской Империи». Но уже насколько русской? Накануне Крымской войны в Государственном Совете было 17% лютеран (кроме того, много православных с немецкими фамилиями). Российская интеллигенция, чиновничество в значительной степени формировались из тех народов империи, которые были более близки западной культуре. В 1886 году среди студентов российских университетов было 15% евреев (при 4% от всего населения); квота поляков составляла 20%, много было немцев и финнов. При этом, знаменательно, около половины учащихся школ всех уровней составляли дети разорившихся дворян и чиновников, 8 из 10-и настроенные революционно, (П. Валуев: «Тот интеллигентный пролетариат, который всегда готов действовать против правительства»). А мелкопоместное дворянство было распространено в западных и на то время в левобережных губерниях, где проживали потомки польской шляхты и обедневшие от чадообилия дворяне с «бердычевскими документами», начавшие тосковать по «казацким вольностям» вслед за Капнистом и Полетикой, сочинившим «Историю руссов», возбуждаемые «Заповiтом», который в подлиннике озаглавлен «Завищание». Много обнищавших, из благородных, находилось в Черноземье, поставляя «нигилистов». Когда империя слабела, плохо становилось всем, но инородцам всё-таки было легче: они видели виноватого в великорусском обличье. Избавиться от него, выйти из-под его влияния — значило решить все проблемы сразу. Зажить «сыто, свободно и счастливо», как свидетельствуют полтора десятилетия после распада СССР.

На примере России показано, что социальные империи ставят метрополию в зависимость от присоединяемых территорий. При этом в сторону центра происходит мощное, упорное передвижение национальных элит окраин, получивших возможность участвовать в управлении общей страны. Их сопровождают пассионарные массы соплеменников, всегда более активные, более способные в достижении личного и кланового успеха в новых областях деятельности в новом пространстве, виду открывшегося выбора «сейчас или никогда», чем старожилы, которые ослабили себя, выбросив наружу, за исконные границы, своих собственных пассионариев для приобретения тех самых земель, что извергают теперь силы, только внешне мирного, опасного для растерянных аборигенов нашествия. В первую очередь новыми подданными берутся столицы, значимые для хозяйства и распространения идеологии города, иногда целые провинции, как Ингерманландия с Петербургом «немцами» и Москва «замирёнными татарами». Старые национальные центры основного народа социальной империи принимают облик Вавилона. А там, глядишь, чужие землячества становятся тэйпами, кланами, а коренное население оттесняется на задворки, в вымирающие деревни, леса — где они ещё остались… Хорошо или плохо быть такой империей? Хорошо, если её эволюция ведёт к общей, равной для всех пользе. Плохо, если вся польза достаётся наступающей стороне, а уступающая теряет свой облик и душу.

Может быть само Провидение, лишив Россию (знаменательно, с особым смыслом) на стыке тысячелетий Эры Христа имперского статуса, тем самым спасло её от полного размывания «колониями», каковыми, оглядываясь через плечо, называют свои неожиданно суверенные страны с гордыней самоуничижения новые элиты старых сил вторжения, у которых не хватило терпения пройти свой заманчивый путь до конца. Синица в руке надёжней.
Сергей Анатольевич Сокуров, член Союза писателей России