На ручках у Ангела

Рассказ Фотины Никольской о своем пути к Богу

В настоящее время Светлана является автором и исполнителем православных песен. Россиянам она известна как Фотина Никольская. Фотина — ее имя во Святом Крещении, а Никольской зовется потому, что живет теперь в селе Никольском Угличского района Ярославской области. Ее откровенный рассказ мы передаем нашим читателям с надеждой, что бесценный опыт духовного возрождения, обретения Христа, возможно, окажется для кого-то полезным в преодолении искушений настоящего времени.
Вера Королева

ПЕСНЯ О ДУШЕ

— Стоял солнечный осенний день, в театре закончилась репетиция, и я со своими театральными подругами возвращалась на автомобиле домой. Мы беззаботно разговаривали, беспечно смеялись… А потом я помню — удар, крики, визжание тормозов… Затем с высоты птичьего полета я увидела свое тело, лежавшее на асфальте, как грязная, окровавленная тряпка. Я не могла понять, что происходит, но отношение к телу было брезгливое и мне не хотелось в него возвращаться. А хотелось проникнуть еще более вглубь того неведомого пространства, в котором я внезапно оказалась.

Что я, тогда еще не крещенная, страшная-престрашная грешница пережила в те мгновения? Помню, что как только я отлетела от тела, вокруг меня сгустились снеговые, беспросветно-черные тучи. Только один луч света, как бы пробивался из более тонких, дождевых туч. И вот в этот просвет, в этот луч из серых туч меня безудержно тянуло, мне хотелось туда… Я развела руки в стороны ладонями вверх, только слегка обернулась, посмотрела вниз и сказала сама себе: «Боже, какая суета… Не хочу обратно».

Я обернулась и увидела с разных ракурсов машину «скорой помощи» и сквозь крышу увидела ее салон. Очень многоплановое вдруг появилось зрение — ты видишь все не только перед собой. И себя я вижу и рядом, и сверху, и говорю себе: «Боже! Какая суета! Я не хочу туда возвращаться!» Я видела, когда лежала, искореженный автомобиль, девчонок. Одна, которая вела машину, сидела и молилась: «Господи! Я все отдам! Лишь бы она осталась жива!» Другая, держась руками за голову, материлась. Рядом с моим телом суетился врач, держал за пульс мою руку и кричал: «Быстрей, быстрей!» Выла сирена «скорой помощи"… Это было последнее мгновенье, последняя картина, которую я увидела с высоты птичьего полета. В ушах монотонно звучала молитва: «Господи, я все отдам, лишь бы она осталась жива!» Но это была еще не смерть, душа находилась рядом с телом, хотя меня неудержимо тянуло в облачный луч.

Потом я потеряла сознание и пришла в себя уже в больнице. И там я ощутила жажду жизни. Мне было только 25 лет и хотелось жить, но жить хотелось активно. Я на собственной шкуре почувствовала, что такое сиюминутность нашего бытия — что жизнь сейчас есть, а через секунду ее нет. И у меня появилась такая жажда! Я торопилась жить. Помню: октябрь, желтые деревья, красивая алматинския осень. Гляжу из больничных окон на листочки и думаю: «Как я хочу жить! Но я хочу жить активно, хочу жить так, чтобы все в жизни сделать, по-настоящему!» А как это — жить по-настоящему, я тогда не понимала. Мне казалось, что вся моя жизнь заключена именно в работе, в театре. Поэтому сразу отошла на второй план семья и личная жизнь. Мужу своему, который хотел нормальной семьи, я сказала: «Ты — серая мышь. И хочешь, чтобы я была такой же серой мышью? И мы вместе воспитывали маленького серого мышонка? Этого никогда не будет, потому что я принадлежу искусству». И мы расстались. Главной целью моей жизни стало — состояться в театре, состояться, как актриса, сделать как можно больше, принести в мир как можно больше добра. Так мне тогда казалось.

Выписавшись из больницы, я никому не рассказывала о том, что пережила в момент аварии. Время было атеистическое, и сама я решила, что это была какая-то галлюцинация.

НА РУЧКАХ У АНГЕЛА

А через полгода после аварии я впервые пришла в храм, в наш Никольский собор. Службы не было, в храме было пусто. Только старушка сидела за свечным ящиком. Я подошла к ней, говорю: «Бабушка, я умирала, осталась жива. Что мне сделать?» Она: «Поставь свечечку, поблагодари Господа». — «А как?» Она смотрит на меня: «Доченька, — спрашивает, — а ты крещеная?» — «Нет» — отвечаю. — «Ну, как же так? Вот, один раз Господь за тобой углядел, а другой раз не углядит. Он-то один, а нас много. А покрестишься, Господь тебе даст Ангела-Хранителя, он и будет тебя на ручках носить». И вот это «на ручках носить» — так легло мне на душу, настолько реально я представила себе, как Ангел-Хранитель несет меня на ручках…

ПЕРВЫЙ ПОРЫВ

Но креститься в тот момент я не стала. Я была секретарем комсомольской организации театра и председателем Совета творческой молодежи Ленинского района г. Алма-Аты. А двойной жизнью я никогда не жила. К тому же понимала, что если приму крещение, это может отрицательно отразиться на моей творческой карьере. Крестилась я только в 28 лет, когда выбыла из комсомольского возраста, и мне официально вручили комсомольский билет на память. Я приняла Таинство Крещения в Никольском соборе на день Святителя Николая 19 декабря.

Покрестилась, и никто об этом не знал. Это была моя тайна. В театре в это время мы ставили детскую сказку «Белоснежка и семь гномов», где я должна была играть роль злой королевы. Но после крещения я не могла репетировать эту роль. По действию сказки мне нужно было злиться, воплощать зло, а я не могла этого делать. Мне было тяжело петь злые, поганые песенки. У меня в душе не было злости. Никто не понимал, что со мной происходит. Режиссер кричал на репетиции: «Марченко! Прекрати светиться! Ты должна олицетворять зло, а ты светишься и светишься! Противно! Прекрати!» И было ощущение, что я совершаю насилие над своей душой. Мне совершенно не хотелось репетировать, хотелось покоя и тишины. Я бросила курить, одела длинную юбочку, повязала платочек, перестала ругаться матом. Такое было умиротворенное состояние. Я почувствовала благодать крещения.

И родилось у меня внутреннее желание — уйти, бросить все, оставить сцену. Это был еще не вполне осознанный душевный порыв. Но решимости не было, не было и духовной поддержки. Тогда я не смогла сделать решительный шаг. Впрочем, в тот момент я не знала, как это сделать и куда податься — альтернативы не было. И в конце концов решила, что и так можно жить, что теперь у меня есть в душе вера, я верю в Бога, это моя тайна. И вот, с этой тайной я буду жить. Но жить так, так жила. То есть, опять во грехах.

И мир снова меня затянул. Я в то время уже училась заочно в ГИТИСе в Москве на отделении режиссуры эстрады. И вот, приехала я на сессию в Москву, и Москва меня вообще закрутила в свое русло. Вернулись и сигаретки, и мат, и опять все завертелось, все встало на свои места. И ту благодать, которая была дана мне при крещении, я скоро потеряла.

ТВОРЧЕСКИЙ ПОИСК

В 1986 году я закончила ГИТИС. В Алма-Атинский Академический театр мне принципиально не хотелось возвращаться, потому что знала его рутинные устои, а мне хотелось новизны, свободы творчества, полной самореализации. И я пошла по Московским театрам-студиям — тогда была такая волна модернизации театрального искусства. Прошлась по ним и поняла, что пока идет репетиционный процесс, пока есть вдохновение, энтузиазм — все хорошо. Но как только начиналась дележка ставок, денег — вся нечистота вылезает наружу. В таких ситуациях я поворачивалась и уходила. Ни в одном из московских театров я долго не задерживалась. Помню, один режиссер кричал мне в след: «Куда ты уходишь, дура, остановись! Ты идешь в никуда!» А это «никуда» закончилось тем, что я купила дом в селе Никольском Ярославской области и, оставив театр, поселилась в деревне. Господь вел меня таким путем. Потом я спрашивала своего духовника, схиигумена Иоанна: «Батюшка, как же так получается? Я выросла в театре, отец был актером, мама всю жизнь в театре проработала, запах кулис был впитан мною с детства, карьеру я могла себе сделать, все двери мне открывались, и все давалось легко. Почему все так в жизни произошло?» Батюшка мне ответил: «Господь дал тебе возможность все попробовать и попробовать быстро. Посадил тебя сразу за стол, накрытый всевозможными яствами. Вот, ты все попробовала, до рвотного рефлекса наелась-наелась и уже видеть всего этого не хочешь. Вот и все. Заворачивай скатерку и уходи от этого стола». Но это было намного позднее. А тогда я закончила все дела с театрами-студиями и поняла, что такого рода творчество мне тоже не по душе.

ОДИН-ТЕАТР

Пройдя этот круг, я уехала учиться в Данию, в Международную Северную театральную лабораторию при Один-театре, под руководством итальянца Иженио Барбы, куда приезжали актеры со всего мира. Я поступила на курс Робэрты Каррери — оргшоп — такой профессиональный, повышение рейтинга, профессионального мастерства. Метод обучения на курсе был основан на работе над психотехникой. В лаборатории был черный зал, красный зал, белый зал, занимались акробатикой, всевозможными тренингами, учились работать с пространством, с энергетикой. Выполняли упражнения на открытие себя для воздействия внешних сил, с тем, чтобы они тобой управляли. Я чувствовала тогда, что все это очень чревато, на грани. А сейчас понимаю, что это была попытка общения с миром падших духов. Даже театр, Один-театр назывался, а Один — это скандинавский бог. [1] Когда я увидела, что делает пластически актриса этого театра Эльза-Мари, то поняла, что для человека это делать невозможно, по законам физики человек не может зависнуть в воздухе в таком положении, тем более, что Эльза-Мари не была спортсменкой. И вокальными упражнениями занимались, тоже очень много в них было чисто технического. Это техническая школа, там изучали психо-физические возможности человека в духовно-творческой среде.

СЕ, СТОЮ У ДВЕРЕЙ…

После учебы в Дании я вернулась в Москву. Как-то ко мне в гости зашли мои друзья, тоже бывшие актеры Андрей и Люба Коврижные. (Сейчас отец Андрей — священник, служит в селе Сабурово Рязанской области. Любочка — матушка, двое детишек у них). Я смотрю в глазок и думаю: «Андрей с Любой пришли. Не покуришь, не пообщаешься. Начнут мне сейчас байки рассказывать, мозги промывать, туманить религиозным дурманом. Ну, придется терпеть, ведь я их люблю, как людей-то». Они заходят, я, как хозяйка, думаю: «Чем же их угостить? У меня консервочка есть, макаронки сварю…» А Андрей сидит и рассказывает: «Вот, мы были в Сергиевом Посаде, были в Оптиной…» Начинает перечислять какие-то монастыри, а у меня в одно ухо влетает, из другого вылетает. Мне все это совершенно безразлично. И вдруг, он говорит: «…были еще у отца Иоанна, в храме Николы Мокрого в селе Никольском…» Я вдруг села, и меня такое волнение охватило, будто я услышала о самом любимом на свете человеке! Такое волнение от слов, которые ничего для меня не значили, никакой ассоциации не вызывали. И, совершенно не раздумывая, я спросила: «А можно я поеду туда с вами исповедываться?»

Позднее мне Андрей сказал, что «…когда мы с Любой ушли из театра, то понимали, что, конечно, у каждого своя жизнь, свой путь. Но чувствовали, что тебя нельзя оставлять, что тебя надо тянуть за собой. Ну, думали, будем год ходить, книжки тебе духовные давать, разговаривать потихонечку. Но что ты так резко и быстро отзовешься, мы не ожидали». Но это была воля Божия. Господь в миру меня быстро вел, и здесь все совершилось быстро.

В МОНАСТЫРЬ!

Через три дня мы были уже в Никольском у отца Иоанна на исповеди. И батюшка два с половиной часам меня исповедывал. Это была генеральная исповедь за многие годы. Он из меня всю гадость вытащил, выжал, как тряпку, и сказал: «Если бы ты до этой исповеди умерла, ты пошла бы в тар-тарары. И за тебя даже молиться было бы некому».

После исповеди батюшка мне сказал: «Театр тебе надо оставить». А я-то думаю: «Как это — оставить театр? Батюшка сельский, не продвинутый, ничего в искусстве не понимает». И говорю: «Батюшка, ну это же честная работа. Я уже полуголая по сцене не бегаю, сейчас у меня работа серьезная». Я работала тогда над моноспектаклем по произведениям Марины Цветаевой, который назывался «Поэт издалека». А тема, на которую я в нем замахнулась, была: Бог и диавол. И человек, как маятник между этими двумя неравнозначными величинами. Но как я могла говорить тогда о Боге, не зная Его! Зато Его соперника я не то, что знала, он просто мною управлял. И поэтому в спектакле был мощный перевес в ту сторону, и все куски, касающиеся этой черной личности, были яркими, мощными, эмоциональными. А то, что относилось к Богу, было тускло, безжизненно. Поэтому такой спектакль не имел право существовать. Но тогда я этого не понимала.

Я была согласна с батюшкой Иоанном по всем вопросам, кроме театра. Я продолжала считать, что театр — это мое призвание, что теперь у меня есть спектакль по произведениям Марины Цветаевой, в котором я буду говорить о Боге…

Но в то же время душа двоилась: ведь уйти из театра мне советует священник. Я задумалась, и первая мысль, которая мне пришла — поступить в монастырь. Думаю: «Ах, так! Если театр оставить, тогда что? Тогда — в монастырь!» «Батюшка, — говорю, — может мне иноческий постриг принять?» — «Погляньте, — отвечает, — новоявленная инокиня к нам приехала: рогами за провода цепляется, хвост до Углича, копытами чечетку отбивает, а ей ангельского чина захотелось!»

АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА

В то время в Москве жила младшая сестра Марины Цветаевой — Анастасия Ивановна. Однажды знакомые привели меня к ней, в ее квартиру на Большой Спасской. Я стала бывать там. Анастасия Ивановна была глубоко верующим человеком. Приду, она просит: «Светочка, почитайте мне «Жития Святых». Я читаю, как автомат, а сама думаю: «Как бы поскорей закончить это чтение и перейти, наконец, к чаепитию и разговорам о сестрах Цветаевых».

И, помню, пришла тогда к ней и говорю: «Анастасия Ивановна, я была на исповеди и думаю уйти в монастырь». А она, видя мое состояние, сказала: «Светочка, сходите к отцу Александру Шагрунову». Он был ее духовником, и Анастасия Ивановна хотела, чтобы он стал и моим духовником. Я пришла к отцу Александру на исповедь, стою, вся такая эмоциональная, вся из себя: «В монастырь!» А он мене говорит: «Знаете, что я вам посоветую. Никогда ничего не делайте резко. Вы поживите, подумайте, начинайте воцерковляться, походите поисповедуйтесь, попричащайтесь. А там видно будет». И, спаси его Господи, он удержал меня от глупого и безрассудного шага. Какой мог быть тогда монастырь? Я из него через три дня вылетела бы, как пробка.

Прихожу к Анастасии Ивановне, говорю: «Отец Александр сказал — вот так». Она согласилась: «Хорошо. Как сказал, так по послушанию и живите. И написала мне рекомендательное письмо, адресованное игумении Варваре в Пюхтицы: «Дорогая матушка Варвара! Простите почерк, у меня падает зрение, мне 98-й год. Пишу Вам по просьбе моей молодой приятельницы, верующей, имеющей желание и мужество порвать с театром, перестать быть актрисой. Она советовалась с моим духовным отцом Александром Шаргуновым и со мной, и совет ей дан один: делать это не сразу (выделено автором письма. — К. В.). Сейчас идет столетие моей сестры — поэта Марины Цветаевой, известной всему миру. Светлана ведет моноспектакль о ней. В будущем она думает о монастыре, но ее держит семья — мать и дочь 13 лет. Дорастив ее, она вплотную подойдет к этому вопросу. Если она сможет, она с Вами увидится. Ее имя Светлана Васильевна Марченко. Ей 36 лет. Прося Вашего благословения ей и себе, целую руку Вашу. Увы, в Эстонию я уже не соберусь. Ваша Анастасия Цветаева».

Получив такое рекомендательное письмо, я успокоилась: «Все, — думаю, — монастырь от меня никуда не уйдет. Вот уже письмо туда есть рекомендательное, а я пока поживу так, как есть, в театре».

ШАМАНСТВО

С режиссером Игорем Беляевым был сделан моноспектакль «Поэт издалека», решенный на основе методики ритмического чтения — опять же, работа с энергетикой, потому что ритм — это биение сердца, в природе во всех процессах заложен биологический ритм. И спектакль решался таким образом: не просто логическое чтение стихов, а смена ритма, ломка ритма. То очень быстро, то медленно — чистая техника. Но от этого ритма менялся смысл самого произведения, в зависимости от ритмических акцентов. И когда в Москве я сыграла премьеру этого спектакля, одна из моих приятельниц сказала мне: «Это вообще такой кайф! Ты настолько управляешь залом! Ты управляешь сердцами людей в зале! Сердце то останавливается, то начинает бешено биться! Ты так шаманишь!» Она с восторгом делилась впечатлениями, а мне стало страшно — я что-то не то делаю, я же не хотела шаманить! Я тогда, конечно, задумалась, но выводов не сделала.

НА ДНЕ

А вскоре был международный театральный фестиваль моноспектаклей, там же, в Один-театре. Робэрта Каррери сделала мне приглашение, и я приехала со своим спектаклем на фестиваль в Данию. И я отыграла в Дании этот спектакль. Пела и читала я в основном на русском языке, хотя были куски и на английском, французском, и немецком. Но в основном на русском. Публика, конечно, не русскоязычная, ничего не понимала, но все мною восхищались. Эта ритмика, это шаманство воздействовало и на датчан. Им не нужен был смысла стихов Марины Цветаевой, а вот эти ритмические и голосовые перепады — смена ритма и голосовой диапазон — они были в восторге. После спектакля состоялся такой а-ля-фуршет, где все выражали свое восхищение: «It's beautiful! Fantastic! Great!» Это прекрасно, это фантастично, это — все! И вот, вся эта театральная богема стоит передо мной, мною восхищается, а я смотрю на них и думаю: «Вот она — жизнь. Ради чего? Это — мой потолок. Выше себя не прыгнешь, талантливей себя не станешь. Вот, я достигла своего актерского, профессионального эвереста. И я должна бы сейчас ликовать, чувствовать себя на вершине». Но со мной произошло обратное: вместо того, чтобы почувствовать себя на вершине, я ощутила себя в тот момент на дне какой-то самой ужасной, глубачайшей пропасти. И мне захотелось завыть, я прямо кончик языка прикусила, чтобы не завыть, как волк на луну. Это душа взвыла, моя душа. По ней прошлись ножницы несоответствия внутреннего состояния и внешней обстановки, и в эти моменты я поняла, как и от чего люди сходят с ума. В этот момент я подумала: «А дальше-то что?» И вдруг, меня пронзила мысль: «Это твой последний спектакль».

ВЫБОР

Так оно и получилось. За границей я получила множество приглашений поехать со спектаклем по гастролям. Но ничего из этого не вышло — на следующий день после спектакля я заболела. Ни с того, ни с сего поднялась высокая температура, и неделю я пролежала в гостинице. Господь таким образом меня остановил. Хотя мне было тогда безумно жаль: ведь можно было бы поехать и заработать неплохие деньги.

Когда вернулась в Москву, то поняла, что спектакль больше сыграть не смогу. Я чувствовала, что внутренне я высказалась, выдохлась, весь воздух из меня вышел и внутри пустота. Робэрта передала мне письмо, адресованное министру культуры России. В нем она писала, что истинное искусство должно принадлежать людям всего мира, оно интернационально, писала о том восторге, который произвела актриса со своим спектаклем, и поэтому просила всячески содействовать и помогать мне в моей творческой деятельности. Конечно, это было для меня искушением — прийти с письмом к министру культуры. Но я подумала: предположим, я приду, покажу ему письмо, он прочтет и, возможно, скажет: «Да, прекрасно, покажите своей спектакль министерству культуры, мы посмотрим. А там решим, в каком театре он может пойти…» Но я понимала, что в театр я больше не хочу. Все, выдохлась… У меня была внутренняя опустошенность, я уже ничего не хотела. Но я не знала, куда мне идти и что делать.

И тогда я попала в храм Царевича Димитрия при Первой градской больнице. Меня привели туда опять же Андрей и Люба. Они познакомили меня с отцом Аркадием Шатовым, и я стала ходить в этот храм. И, помню, задала отцу Аркадию вопрос: «Батюшка, я хочу уйти из театра, но театральные друзья мне говорят: «Зачем менять шило на мыло? Церковь — это тот же театр. Там такое же лицедейство. Зачем уходить, когда там то же самое?» Отец Аркадий мне тогда ответил: «Да, Церковь — это зеркало, которое отражает небо. А театр — это зеркало, которое отражает землю. А современный театр, порой и то, что под землей. Вот, выбирай, что отражать». Эти слова отца Аркадия запали мне в душу, я поняла, что не хочу отражать преисподнюю. Я не хочу уже даже землю отражать! И я решила, что — все. С моей профессией все решено.

ПОКАЯНИЕ

На исповеди у отца Аркадия я исповедовала свои блудные грехи. А покаяния-то не было. Я просто констатировала факты. Тогда он оставил меня у аналоя, и ушел в алтарь, не прочитав надо мной разрешительной молитвы. Это на Рождество Христово происходило: помню, праздничная служба, народу в храме много. И вот, я стою пять минут, десять… Не знаю, сколько времени отец Аркадий был в алтаре, мне показалось, что прошла целая вечность. Сначала я раздражалась: «Ну, куда он ушел? Ну, чего я здесь стою? Все люди сзади на меня смотрят…» А потом мне показалось, что все люди знают, какая я. Вот, они сзади стоят и видят, какая я дрянь, какая гадина… И меня пронзило острое чувство стыда, я рухнула на колени и зарыдала. Отец Аркадий тут же вышел из алтаря, наложил епитрахиль, прочел разрешительную молитву. Сейчас-то я понимаю, что он в алтаре за меня молился. Потом я написала песню, которая так и называется «Первая исповедь», о том, что я тогда пережила.

ЧИСТЫЕ ДУШИ

Начиная ходить в храм Царевича Димитрия в Москве, я стала посещать спевки. И регент, Ирина Петровна, через месяц разрешила мне «Господи, помилуй» подпевать на службе. И когда я зашла на клирос и открыла рот, чтобы спеть: «Господи, помилуй», у меня изо рта пошел хрип. Хрип, сип, и уши заложило, как в самолете. Я испугалась: «Боже, что со мной?!» А там клирос-то такой маленький, низенький, как приступочка. Я спустилась на одну ступенечку вниз — все прошло. Проверяю голос — гм, гм — голос нормальный, уши тоже нормально слышат. Ай! Тут я поняла: «Вот, ты стоишь здесь со своими образованиями, со своими вокальными данными, и у тебя изо рта такая гадость лезет! А стоят рядом девочки, будущие сестры милосердия, которые никакого специального образования не получили, никаких особых вокальных данных у них нет, но у них чистые души и они славят Бога, они поют так, что меня мороз по коже пробирает. А ты со своими данными петь не можешь, потому что с грязной душой не имеешь права славить Бога!»

ДОМ В ДЕРЕВНЕ

Когда я вернулась с фестиваля в Москву, то поняла, что в театре я больше работать не буду, что профессию актрисы я оставляю, и теперь надо как-то жить дальше.

14 марта звонит мне Андрей и говорит: «Поехали, встретим отца Иоанна, он с матушкой Марией приезжает в Москву, на Савеловский вокзал». Мы поехали. Вот, наш батюшка с монахиней Марией из деревни приехали в Москву. Помню, они выходят из электрички, у батюшки на ботинке подошва треснутая, в старых пальтишках, какие-то рюкзаки у них страшные за плечами — такое убожество, ну, кот Базилий и лиса Алиса. А я стою в черном, длинном пальто и шляпа на мне с полями. И вот эта шляпа с полями, я не знала, куда ее деть, она настолько была тогда неуместна! Пальто — ладно, но шляпа… Хоть в карман ее засунь. И вот, батюшка благословил, стали разговаривать. Он спрашивает: «Ну, что у тебя с квартирой?» А я в Москве снимала жилье. «Да ничего, — отвечаю, — мотаюсь с квартиры на квартиру». — «А в деревне дом продается». И матушка говорит: «Возьми у батюшки благословение 40 дней читать акафист святителю Николаю, чтобы Господь дал крышу над головой, соединил дочь с матерью (дочь моя тогда в Алма-Ате жила, у бабушки, мамы моей) во спасение души». Я взяла у батюшки благословение, мы расстались. И вот, начала я читать акафист: день читаю, два читаю, три читаю, и вдруг, во время чтения приходит помысел: «А может, действительно, в деревню перебраться?» А уже два года прошло со времени моей первой исповеди у отца Иоанна, уже тот пыл-жар утих. «Может быть, правда, перебраться в деревню? А на что жить? А на что дом покупать? Денег-то нет». Думаю: «Аппаратура!» У меня была роскошная по тем временам аппаратура. Продать?.. жалко… А что жалеть? Это у тебя сейчас супер-пупер, последняя модель. А завтра будет уже друга модель, а на следующий день еще круче, и так конца-края этому не будет». И думаю: «Не наигралась в игрушечки? Наигралась». И все, у меня уже как бы мотор в душе включился. Я звоню батюшке, беру московский адрес хозяев этого дома, приезжаю к ним. Хозяйка открывает дверь. Я говорю: «Здравствуйте, я по поводу дома в деревне». Она увидела, что я сумасшедшая, моментально все вычислила и тут же сказала: «Мы продаем на 100 тысяч дороже». Я говорю: «Хорошо, я согласна». «Ну, думаю, — продам еще свой фирменный фотоаппарат». А дом в глаза не видела. И когда мы, наконец, договорились с хозяйкой дома встретиться в Угличе на вокзале, был уже 41-й день. То есть, ровно 40 дней я читала акафист святителю Николаю. И на 41-й приехала уже с вещами, с газовой плитой, с гитарой в Углич дом покупать.

Когда Андрей меня провожал, он спросил: «Вот ты сейчас круто меняешь жизнь, круче не придумаешь. Скажи, чего ты боишься больше всего? Только положа руку на сердце». Я подумала, говорю: «Знаешь, боюсь, что без брюк не смогу жить». Я ничего не боялась, но боялась, что не смогу обойтись без брюк, они были для меня, как вторая кожа. Андрей улыбнулся: «Тогда я за тебя спокоен. Езжай с Богом». А недавно в поезде я сняла с себя юбку и надела брюки, у меня было ощущение, что я голая.

ВОТ ОНО, СЧАСТЬЕ!

В 1986 году, когда я решила уйти из Академического театра драмы имени Лермонтова и уехать в Москву, мне приснился сон: как будто мы с моими друзьями-актерами идем по дороге, несем музыкальные инструменты, костюмы, свои вещи. Мы подходим к горной речке, которую надо перейти, и вдруг обнаруживаем, что разрушен мост. А в обход идти 6 км, и друзья собираются обходить. Я говорю: «Вы что, с ума сошли? Я предлагаю идти вброд». Они говорят: «Это ты с ума сошла». В результате все идут в обход, я иду вброд. Речка не глубокая, не широкая, горная река. Я захожу по колено в воду — и вдруг — селевой поток. Он снес меня и потащил по реке. Сначала вещи у меня утащил, потом одежду с меня смыло водой, и я уже раздетая плыву по этой речке, и не могу никак к берегу пристать. Берега глинистые, я пытаюсь за них схватиться, руки скользят, нигде не могу удержаться. И несет меня, несет по этой реке, я чувствую, что силы мои истощились, я уже на последнем издыхании… И смотрю, такая маленькая заводь, и это — моя последняя надежда, я уже пальцами взялась за краешек берега: вот сейчас, вот подтянусь, и все… Сил нет, пальцы слабеют, еще секунда, и я утону! В этот момент вижу перед собой облако, из облака рука по локоть. Не прикасаясь ко мне, она меня прихватила, и тут же я очутилась на берегу. Стою на берегу, с меня грязная вода стекает, мне холодно, стыдно, никого нет, но я понимаю, что на меня Кто-то смотрит, меня Кто-то видит… И такое чувство стыда охватило, я прячусь, закрываюсь руками, трясусь от холода и стыда. И вдруг, меня словно какой-то невещественной шалью накрыли, мне стало тепло, спокойно, и не стыдно. Мне хорошо, радостно. Вдруг я опять вижу руку из облака, опять она, не касаясь, берет меня, и переносит на другой берег реки, в деревянный бревенчатый дом. Я оказываюсь в этом доме, оглядываюсь вокруг, вижу пустые бревенчатые стены, окошко в цветах и думаю: «Боже! Вот оно, счастье!» И проснулась.

Я не могла предположить, что этот сон через много лет сбудется в буквальном смысле. Я придала ему тогда символический смысл — что рука из облака — рука друга, или режиссера, или мецената, который поможет мне в творческой карьере.

Я давно забыла об этом сне. Но вот, когда я купила в деревне деревянный бревенчатый дом, когда, три дня переночевав в нем, ранним утром я выбежала и поспешила в церковь на службу, и вдруг остановилась, оглянулась на свой дом… и вспомнила сон! Звонили колокола, а я стояла и плакала: «Боже! Вот оно, счастье!» Я поняла, что все, что со мной произошло — это великая ко мне милость Божия. Батюшка Иоанн потом сказал: «По каким таким грехам тебя Господь возлюбил, что взял из такого омута, да к Себе под крылышко? Видать, кто-то у тебя в роду молитвенник ест, предстатель небесный».

ПЕСНИ О ГЛАВНОМ
Когда я купила дом в деревне, у батюшки спрашиваю: «Батюшка, вот у меня две гитары. Одна — концертная гитара, дорогая, алматинский мастер делал. А вторая — рабочая гитара. Продать?» А он отвечает: «Почему? Гитара — инструмент хороший, на псалтирьку похож. Но с концертами тебе не ездить. Концертную гитару можешь продать. А рабочую оставь. И, раз ты сказала, что Господь дал тебе такой дар — стихи и музыку писать, может, когда-нибудь, ты будешь писать духовные песни. Но попотеть тебе придется перед этим не один годок».

И вот, получилось, что десять лет я жила в деревне, потела, смирялась и плакала. И три последних года (фактически я уже 13 лет здесь живу), Господь по милости Своей дает писать песни. Не говорю, что они духовные, но песни, я могла бы сказать, о главном, о душе.

МАЛЕНЬКАЯ Я

Первые семь лет я работала начальником почтового отделения в деревне. А ведь раньше к сотрудникам почты я относилась как к обслуге. Помню, живя в Москве, я отправляла посылку маме в Алма-Ату, и работница почтамта очень медленно ее упаковывала. А я стою, смотрю на нее свысока и мысленно обращаюсь: «Ну, ты, обслуга, давай поторапливайся!» И когда я сама стала работать на почте, и мне самой уже приходилось упаковывать посылки, я сама себе говорила: «Ну, ты, обслуга, давай, поторапливайся!» Конечно, это была школа смирения. Вела своё хозяйство — земля, картошечка, курочки, козочки. Жить можно. Когда потребность сводится до минимума, тогда прекрасно жить. А когда нам хочется «Мерседесы», «Кадиллаки» и прочее, тогда, конечно, козочки не спасут. Первый раз, помню, вышла на огород, стою. Соседка подходит: «Что лопату крутишь?» — «Да вот, кнопочку ищу». — «Кнопочка — на подошве». Я повернулась к храму: «Господи, вразуми и научи!» И изумительная грядочка получилась! А на четвертый год я стояла и плакала на том же самом огороде. Проходит монах Анатолий (бывший драматург, тоже при нашем храме сейчас спасается). «Фотинка, — спрашивает, — чего плачешь?» — «Весна!» — «Ну и что?» — «Огород!» В результате появилась песня «Маленькая я» о тяжелой крестьянской доле.

СЕЛО

Люди в селе восприняли меня, как аферистку. Они не могли понять, зачем из Москвы в деревню, в эти тютюши приехала артистка? Явно, аферистка, от милиции прячется. И отношение ко мне было соответствующее. Я это видела, но понять, в чем дело, не могла.

Но вот, прошло девять лет, я написала одну из первых песен, которая называлась «Село» и посвящалась нашему селу Никольскому. И впервые в день села, на Николин день, я в клубе пред всеми сельчанами эту песню исполнила. Люди плакали. А потом к моей дочери Алисе подошла в магазине бабушка и говорит: «Ой, Алиська! А мать-то у тебя и вправду артиська! А мы думали — афериська! А она артиська, да еще какая! Он, песни какие поет!» То есть, только через девять лет ко мне, слава Богу, поменялось отношение. А люди-то как в деревне? Там ведь не обманешь, там ты у всех на виду, как на ладошке. Они смотрят: любишь ли ты трудиться? Насколько ты честный человек, открытый ли? Все село смотрит. Проверка, конечно, по большому счету человеческих качеств.

СОКРОВИЩЕ

И было покаяние, очень мощное покаяние. Особенно в первый год было пролито много слез. Слава Тебе, Господи. В нашем храме икона есть Казанской Божией Матери, старинного письма, а оклад у нее, ну такой обветшалый, убогий. А у меня чешская бижутерия была, очень красивая. Помню, накануне праздника Казанской Богоматери я батюшке ее показала: «Батюшка, можно я украшу этим икону, благословите». Благословил. И вот, я принесла свои шкатулочки, и, как могла, украсила икону. После Литургии молебен был. Стою на молебне, пою и плачу. И плачу, и плачу, и плачу, и плачу, и думаю: «Да что ж такое, почему мне неприятно по бокам, мокро?» А у меня на юбке карманы боковые. Вытаскиваю из карманов два носовых платка, уже насквозь мокрых от слез, хоть выжимай. «Куда мне их деть? — ищу, — Они мне неприятны». И вдруг смотрю, стоят открытые шкатулки, в которых лежала бижутерия. В эти шкатулки я по платку положила. Закрываю крышки, и мысль пронзает: «Вот это теперь твое сокровище».

МАМА

Я купила дом и поехала за дочерью в Алма-Ату. Забрала дочку, а через три года забрала маму. Продали в Алма-Ате ее квартиру, купили рядом с моим домом в деревне еще один дом для мамочки. И вот, семь лет мамочка со мной прожила. И, что удивительно, она была человеком совершено неверующим. Как-то в разговоре я сказала: «Мама, на все Божия воля», — она: «Ты при мне этого слова не произноси!» — Ее даже корежило.

И, удивительно, каким образом продалась мамина квартира — это было чудо. Я снова взяла у батюшки благословение 40 дней читать акафист святителю Николаю и, находясь в Алма-Ате, читала его. Просыпаюсь как-то утром оттого, что мама кричит: «Света, я больше не могу! Квартира не продается, контейнер надо отправлять, денег нет!» Я говорю: «Мама, я читаю акафист святителю Николаю. 6 ноября — 40-й день, 7-го квартира будет продана, 8-го ты выпишешься, а 11-го будем в Никольском». — «Или ты с ума сошла, или я поверю в Бога!» — сказала мама.

Вечером мне позвонила моя подруга Верочка Королева: «Света, — говорит, — ты не простишь себе, если не поднимешься в горы на могилу мучеников Серафима и Феогноста». На следующий день туда и обратно нас довезли дачники. Господь, можно сказать, как на ручках донес: лишь чуть-чуть потрудились, поднимаясь на гору. Вечером захожу домой, мама сидит растерянная: были покупатели. «В половине третьего?» — «Откуда ты знаешь?» А я в это время молилась на могилке: «Батюшки миленькие, Серафим и Феогност! Вы же знаете, что Божия воля — мне маму забрать. Вы же местные, помогите!»

7 ноября мы квартиру продали, 8-го мама выписалась, а 11-го числа мы были уже в Никольском. Спрашиваю: «Мамочка, ты поверила в Бога?» — «Еще посмотрим, как контейнер придет». Пришел контейнер, ничего не пропало, все в целости и сохранности. «Мама, — спрашиваю, — что теперь?» — «Ну что теперь? Придется поверить». Вот, таким образом она у меня поверила в Бога.

И вот, мамочка семь лет прожила со мной в деревне, исповедовалась, причащалась, соборовалась все эти семь лет. И умирала уже верующим человеком. Она говорила: «Я ничего в твоей религии не понимаю, но я поняла, что тебя надо слушаться». Она просто пошла ко мне на послушание. А я все сокрушалась, что маме не дается понимание Божественного, она много читала — Евангелие, духовную литературу. И говорила: «Пока читаю — хоть что-то вроде понимаю. Перевернула страницу — и даже не помню, что прочла». И я скорбела. На исповеди говорю: «Батюшка, да что ж такое, маме не дается духовное понимание?» А он мне отвечает: «Ты за свою мамочку не волнуйся. Она, — говорит, — в рай войдет, и тебя, поганку, вымолит». — «Это по каким заслугам-то она в рай войдет?» — «Она у тебя на духовном послушании. Она ничего не понимает, но ты ей говоришь: «поститься», она поститься. Ты говоришь: «иди, исповедуйся, причащайся». Она идет, исповедуется, причащается».

И действительно так было. Хотя мама была очень властным человеком, для нее смириться — это, конечно, было подвигом. И мамочка смирилась.

ГОСПОДЬ НЕ ОСТАВИТ

Первые семь лет моей жизни в деревне, я приходила в церковь только по праздникам и на воскресные службы. Лишь через семь лет батюшка благословил встать на клирос, уйти с почты. 4 года я пела на клиросе в храме. А службы у нас по 10−12 часов бывает, длятся. Почему? Потому что батюшка одного человека может по 2 с лишним часа исповедовать, вот как меня. А мы на клиросе должны петь-читать, петь-читать. И бывает, что служба у нас затягивается. И, конечно, очень трудно при этом вести хозяйство. Батюшка хотел, чтобы я на клиросе стояла постоянно. Но я поняла, что у меня просто нет сил — ни духовно, ни физически не могу выдержать такого напряжения. И поэтому сейчас я живу только хозяйством и милостью Божией. То есть, почти без всяких денег.

Некоторые говорят: «Как это — уйти из театра? А на что жить?» Но Господь не оставил. Первые семь лет я почти ни копейки не заработала, потому что на почте у меня всегда недостачи были. Цифры разбегались от меня, деньги я могла нечаянно выбросить вместе с бумагой. Но при этом были одеты и обуты: я, моя дочь, ее муж, внучка — все Господь нам подавал. И никогда не надо бояться в таком случае, что человек с голода умрет, или ему не во что будет одеться. Господь всегда оденет, обует, накормит, да еще сытой и пресытой будешь. Здесь просто нужно смиренье. И когда гордыньку свою ломаешь, то понимаешь, что потребности наши не так уж и велики. Да, приходилось донашивать, и до сих пор донашиваю чужие вещи. Потому что слишком много наряжалась и выпендривалась. В свое время так одевалась, что бабушки мне в след: «Свят, Свят, Свят…», — говорили и крестили меня. Я тогда одна из немногих так одевалась, сейчас так одеваются почти все, к сожалению. Это мой грех, Господи, помилуй.

О ПРАВДЕ И ИСТИНЕ

Сейчас я выпустила два диска своих песен и один диск «Мостик в рай» — литературно-музыкальная композиция для детей. Впрочем, за счет реализации дисков много не заработаешь. Но это меня не смущает. Потому что есть главное — это храм, исповедь, причастие. Потому что других вариантов, чтобы выжить духовно — нет. И ничем это заменить невозможно, никакими общениями, никаким искусством, ничем. Это мое глубокое убеждение, к которому я пришла, пройдя через все это.

Потому что в театре — одна суета. Тщеславие, самолюбие и гордыня — это три кита, на которых держится актерская профессия. И, удивительно, работая в театре, я все время испытывала чувство стыда. Всегда было стыдно, что бы я ни делала. Я объясняла себе это тем, что это моя профессиональная неудовлетворенность, что я все время что-то недоиграла, что-то недосказала. Что я профессионально собой не удовлетворена. А теперь, когда чувство стыда было пережито мною на исповеди, я поняла, что это душа не принимала, стыдилась той фальши, стыдилась потому, что это все — игра, это все — вранье. Я выходила на сцену и начинала врать. Любая роль, какую бы ни играла, все равно — обман. И поэтому, конечно, не было в душе покоя, удовлетворения. Единственная разница в состоянии — сильно наврала или не сильно. Если хорошо сыграла — значит — хорошо обманула. Вот, как хорошо обманула, вот, как зритель сегодня аплодировал! А если плохо зритель аплодирует — недоврала. Я даже больше того скажу. Самое сильное ощущение правды, которое я когда-либо пережила и почувствовала, что такое Истинная Правда — это когда душа моя отлетела от тела. В тот момент, после аварии, я… ничего не поняла. Я почувствовала Истину и Правду. Что в этой жизни мы все равно друг перед другом врем, хоть чуть-чуть. Все равно между нами фальшь. В этом мире, на этой земле — фальшь, в большей или меньшей степени. В какой степени — это уже зависит от человека, от ситуации. А там — Правда. И когда душа почувствовала эту Правду, я поняла, что душа только к этому и должна стремиться, что душа никогда не врет, душа чувствует малейшую фальшь. Что после этой жизни наступит настоящая, истинная, не фальшивая, правдешная жизнь. А в этой жизни не врать — очень трудно. Я уже и батюшке говорила: «Что ж такое? По большому счету я никогда не вру. Но могу приукрасить: если ситуация драматическая, я еще больше ее драматизирую; комическая — выставляю более комической. Это что, — говорю, — батюшка, художественное оформление?» А он сказал: «Нет, милая моя, это все равно — вранье. Это все равно — ложь. А отец лжи — сатана». И избавиться от этой лжи я не могу до сих пор. Все равно, либо плюсую, либо минусую. Вроде бы мелочь, вроде бы я никому хуже не сделала тем, что сказала не 25, а 25 с половиной. Ничего от этого не изменилось, но это уже вранье. Единственное, когда я не вру, это когда ни с кем не общаюсь.

И в храме тоже есть ощущение правды. Только сразу я этого не могла понять. Когда в Москве жила, и не знала еще церкви Царевича Димитрия, я ходила по разным храмам и думала: «Вот, не верю, не верю». Смотрю на батюшек и не верю: «Играют». И думаю: «Да что ж такое? Почему бабушки стоят и верят? А почему я не верю? Наверное, потому, что я сама вся фальшивая. Поэтому я не верю». И для меня, такой вот фальшивой, Господь сотворил чудо — дал батюшку схиигумена Иоанна, моего духовника, который, как ребенок, как на ладошечке весь. И настолько искренен… Через его искренность я поверила ему, а через него поверила Церкви. И теперь, конечно, поняла: в каком бы храме я не находилась, какие бы священники ни служили, на это не надо обращать особого внимания. Я знаю ход богослужений, пытаюсь молиться, углубляться в себя. А не по сторонам смотреть: какой батюшка, какие прихожане, кто что делает… Насколько могу, с Божией помощью, сосредоточиться в молитве, настолько и получаю благодать. А если всю службу стоять, головой вертеть по сторонам, то, конечно, ничего не получишь.

СЛУЖИТЬ ТАЛАНТОМ БОГУ

Если совесть моя говорит мне, что это фальшь, что это — ложь, значит — зачем этим заниматься? Какие могут быть компромиссы с Богом? Как можно служить Богу и мамоне? Что такое компромисс? Это когда ты идешь на сделку со своей совестью. Для меня это неприемлемо. Хотя я не могу говорить за всех людей. Когда-то мама моя сокрушалась: «Ну, почему Екатерина Васильева может быть верующим человеком и играть в театре? А почему ты должна грязь в деревне месить?» Тогда я ей ответила: «Мама, я не знаю. Наверное, Екатерина Васильева — духовно сильная. Она может совмещать. А я духовно слабая и совмещать не могу. Я знаю, что эта жизнь может меня закрутить моментально. Опять закрутит, и все вернется на круги своя». И поэтому лично для меня это несовместимо.

Недавно я выступала на международном фестивале православной песни. Когда я выходила на сцену, немного волновалась — уже отвыкла от зрителя. Ото всего отвыкла, и опять — сцена, опять я — с гитарой — опять зрительный зал. Но я понимала, что здесь я не лицедействую, не вру, никого не изображаю. Сама, какая есть, иду, пою о Боге. Иду славить Бога, но не себя прославлять. Что песня — тоже проповедь. И поэтому такое творчество дает силы. Только такой вариант, когда не себя славишь, а славишь Бога, для меня приемлем. Хотя здесь тоже подбирается тщеславие. И когда начинают хвалить: «Как замечательно! Как хорошо!», я говорю себе: «Не нам, Господи не нам, но имени Твоему даждь славу» (Пс. 113, 9).

Хотя один батюшка сказал: «Какое тщеславие? Здесь все Божие. А твое дело — только трудиться. Господь дал талант, дал дар, и Он может отнять в один прекрасный день, если начнешь зарываться. А раз Господь дал талант — значит, Ему надо этим талантом и служить».

В театре мне нравились аплодисменты. Аплодисменты — это то, ради чего мы работали. Ведь зарплаты у актеров нищенские были, льгот никаких. А от аплодисментов получаешь эйфорию. Аплодируют — значит, заслужила, удовлетворила свое тщеславие. Это становится потребностью, своего рода наркотиком. Сейчас на фестивале тоже аплодировали. Но для меня в этом уже нет эйфории, а есть оценка. Просто оценка: услышали люди, или не услышали. Смогла ты донести слово о Боге, или не смогла. Сейчас у меня одно — достучаться с Божией помощью до души другого человека.

СТУПЕНЬ

Когда батюшка, мой духовник, прослушал мои песни, он сказал: «Ты же понимаешь, что твои песни тем людям, которые стяжали Иисусову молитву, не нужны?» Я ответила: «Да, батюшка. Кто Иисусовой молитвой владеет, тому уже мало что нужно. Этот человек уже с Богом. А я пишу свои песни для таких, как я, и тех, кто за мной». Он сказал: «Для таких — благословляю. Чем слушать всякую бестолковую музыку, то лучше, конечно, слушать песни о душе. Но — как промежуточный вариант. Ни в коем случае эти песни не заменяют молитвы». И для меня, я понимаю, это промежуточный этап. Песни — не смысл моей жизни. Это ступень. Надо, конечно, стремиться к молитве, к уединению, к подвигу. Так и батюшка мне говорит: «Песни — песнями, Псалтирь — Псалтирью».

ОБ ИСКУССТВЕ И ИСКУССТВЕННОСТИ

Слово «искусство» происходит от корня «искус», соблазн. Искусственное — это то, что не натуральное. Как есть продукты натуральные, а есть — искусственные. Вот так же есть натуральная жизнь, наша жизнь, а есть искусственно придуманная. Ну, а если говорить об искусстве, исходя не из этимологии этого слова, то если искусство, творчество ведет к Богу, то это — богоугодное дело. Если творчество не ведет человека к Богу, значит это Богу не угодно. Если твое творчество заставило человека задуматься о главном, тогда это искусство с большой буквы. Ведь Господь разными путями ведет к Себе. Но для меня в деревне легче спасаться, это прямой путь, а в театре — очень опасно. Это мое личное мнение, что спасаться легче вне любого театра.

Когда я только купила дом в деревне, зашла как-то в храм Николы на Пыжах к отцу Александру Шаргунову. А там, на клиросе поет Лина Мкртчан, камерная певица. (Лина глубоко верующий человек и сейчас она исполняет только православные песни). Мы с ней встретились, поговорили, она поднялась на клирос, я стою возле свечного ящика. И женщина, которая свечи продает, спрашивает: «А вы что, тоже к миру искусства относитесь?» Я отвечаю: «Да, в прошлом. А что, видно?» Она говорит: «Да, на лице такой отпечаток». Как мне стало горько от этих слов, слезы ручьями полились — на мне отпечаток мира искусства! А мир искусства — это мир фальши. Значит, на мне отпечаток фальши!

И спустя лет семь, в городе Воскресенске, куда я приехала в гости к друзьям и искала их дом, меня спросили: «А вы не из домоуправления? Не из ЖЭКа?» Я была настолько счастлива, что меня уже принимают за простого человека. Что не спросили: «Вы не из оперного театра?», а — «из ЖЭКа». Я очень этому радовалась. Да, чтобы освободиться от фальши, надо много еще потрудиться. На мне до сих пор еще есть ее отпечаток, я понимаю, что изглаживается он скорбями, слезами, покаянием. Больше ничем нельзя очистить в себе образ Божий.

БУДТЕ СОВЕРШЕННЫ

Кто-то из современных проповедников хорошо подметил болезнь наших дней: комфортное православие. То есть, такое состояние души, такой образ жизни, к которому сейчас в православной среде многие склонны. Мы не хотим подвига, не хотим чем-то жертвовать. Мы хотим создать для себя все условия, комфорт, и при этом быть православными. Но такое «православие» — одна форма. По сути, без жертвы, без внутреннего христианского подвига нет Православия. Потому что оно основано на Жертве и на жертвенности. Что такое быть православным? Это подражать Христу. Не играть Христа, а уподобиться Христу, быть христианином. А профессия актера: всегда подражать кому-то, но не Христу, всегда казаться кем-то другим, а не быть собой. А, ведя такую жизнь, как стяжать утраченное богоподобие? Как стяжать благодать Духа Святаго, если ты постоянно подражаешь не Христу, а кому-то другому, такому же грешному человеку? И вдобавок ты разрушаешь в себе и свой образ, который дал тебе Господь, свою индивидуальность. Ведь каждый человек индивидуален. А если ты сегодня воплощаешь образ одного человека, завтра — другого, послезавтра — третьего, ты в конце-концов утрачиваешь себя. Чем, в частности, и чревата профессия актера. Душа дробится от разнообразных образов, от ролей, от многоплановости, теряет целостность, целомудрие, дробится сознание. Ты не обретаешь Христа и теряешь себя.

Впрочем, я не берусь судить, не берусь категорично говорить о других актерах. Один Господь видит душу каждого человека. Но для меня этот компромисс неприемлем. Потому что Господь сказал: «Будьте совершенны».

Есть у меня песня «Крест», где я пою:

Плоть греховная моя
Шепчет: «Сниди со креста».
И, увы мне, смертный я,
Ей внимать не перестал.

А, сошедши со креста,
Не способен ни на шаг.
Обретаюсь без Христа —
Поглощает душу мрак.

На крест, Боже, возведи,
Распинаюсь на Твой зов,
Ждет Голгофа впереди,
Не распятый — не Христов.

КОЗЫ

Семь лет держала коз. Коза — это мое животное, я их полюбила. А сейчас мне часто приходиться бывать в Москве, исполнять и записывать песни. От козы пока пришлось отказаться — некому ухаживать. Сейчас многие говорят: «Ну, все вернулось на круги своя, теперь она опять начнет мотаться». Нет, надеюсь, с Божией помощью этого не произойдет. Потому что по большому счету — все это суета, я настолько уже от нее отвыкла. И когда в душе покой и тишина, уже ничего другого не хочется. И ты понимаешь, что вот здесь у тебя дом, вот — храм, вот — огородик, вот — моя земля. Это мое. Этот покой, эту тишину очень быстро можно потерять в суете. Я этого не хочу. С Божией помощью, я осяду. Вот сейчас пройдет это период, этот виточек, и я опять заведу козу.
Записала Вера Королева