 |
| Русская линия | Елена Буевич | 20.05.2008 |
О поэте и журналисте Елене Буевич следует сказать, что родилась она в г. Смела Черкасской области, окончила Черкасское музыкальное училище, 15 лет преподавала в музыкальной школе фортепиано и композицию. А после окончания Литературного института имени Горького (Москва), где училась сначала в творческом семинаре поэта Анатолия Жигулина, а потом Игоря Волгина (ныне академика, известного достоевсковеда), занялась и журналистикой.Какая любовь — без жалости?
Было лето, я окончила первый курс Литинститута, активно печаталась, и в Черкассах, в местной организации Союза писателей Украины, мне внезапно предложили поехать в Красноярск с небольшой писательской делегацией. Приглашал и принимал делегацию Астафьев, которого связывали с Черкасщиной крепкие фронтовые узы: в Корсунь-Шевченковской битве Великой Отечественной войны он солдатом проливал кровь и очень гордился тем, что освобождал Украину от фашистов.
Конечно, по своей молодости (мне только исполнился 21 год) и инфантильности, я воспринимала эту поездку как должное, как очередной подарок судьбы, которая меня не уставала баловать. Ценила ли, что удалось проехать поездом по широким российским просторам, увидеть Байкал, плыть по Енисею, слушать Мастера? Конечно, но сейчас кажется, что недостаточно. Эх, знать бы тогда, заранее, что всего несколько лет еще пройдет, и рухнет огромная наша общая страна, навсегда отойдет в непостижимую даль Сибирский край с его открытыми гостеприимными людьми, и не станет удивительного писателя и красивого человека — Виктора Петровича Астафьева. Знать бы заранее — чтобы наговориться с ним, расспросить, записать, запомнить покрепче…
А так остались в памяти какие-то отрывочные фрагменты. Правда — фундаментальные, к которым возвращаюсь и возвращаюсь, и которые теперь, издалека, видятся по-новому.
…Помню, на автобусе мы вместе с принимавшими нас красноярскими писателями подъезжали к родной деревне Астафьева, которую он с щедрой любовью нам показывал, «дарил». Виден каменистый берег Енисея, усеянный крупными остро битыми камешками, с «причалившими» местами бревнами, которые, как и в старину, сплавлялись по реке. Ютятся, как и полвека назад, темные деревянные домишки. В такую же маленькую свою родовую избушку в Овсянке Виктор Петрович приезжал специально, чтобы писать. Завел нас, показал комнатку, где были написаны «Пастух и пастушка» и «Царь-Рыба». Прохладно, уютно, тихо. «Здесь мне хорошо пишется, могу часами работать, и ничто не отвлекает. Воздух родной и такой покой бывает только здесь, в Овсянке…»
На пороге дома мне дали в руки связку чесноку — экзотику крестьянского быта, чтобы с ней сфотографировать. Осталась эта смешная фотография — я на завалинке Астафьевского дома, с чесноком в подоле, ни дать, ни взять — молодая рачительная хозяйка. А Астафьев еще и масла в огонь подлил: «Вот покажут журналисты нас тут вместе, и люди скажут: у Виктора Петровича молодая полюбовница появилась!» Я страшно смутилась. Астафьев посмотрел пристально: «Да… Лена только первый курс Литинститута окончила, еще совсем не похожа на тех студенток-поэтесс, которые ходят по его коридорам. Ну, ничего, еще пару лет, и станет такой же…».
Надеюсь, не стала. Хорошее вы мне тогда, Виктор Петрович, на самом деле дали направление: не стать «такой же"…
Астафьев вообще любил шутить и казаться простым, крестьянской привычки человеком. То и дело слышался его раскатистый радостный смех. Но и мгновенно — без перехода — разговор о серьезном. Главном. Выезжали из Овсянки на трассу, убегали по обе стороны домишки. «Когда смотрю на эти несчастные бедные дома, на слабые деревца, скудность эту природную, бедность человеческую — сказал вдруг Астафьев, — всегда сердце сжимается, слезы наворачиваются. Что это? Как называется это пронзительное чувство? Жалость?.. А ведь это же и есть любовь, по-настоящему любить — значит, жалеть. Какая ж любовь без жалости?..»
Размышлял вслух. Поперек всему тогдашнему лобовому оптимизму, вразрез с хрестоматийными советскими цитатами: «Нас не надо жалеть», «Жалость унижает человека», но зато — в согласии с христианским отношением к ближнему: «любить — это значит жалеть». Приходишь к этому постепенно, поначалу не веря. А с годами — убеждаешься в мудрой правде его слов. Так-то ведь оно и есть.
На одной из фотографий, которые во время той «славянской экспедиции» по Красноярскому краю сделал фотокор газеты «Известия» Вячеслав Ищенко, запечатлен концерт в Красноярске. На сцене — Виктор Астафьев и, с гитарой, — я, пою одну из своих песен…
ФОТО В КОНЦЕ XX века
Смычком измучив верную, концертную,
устав, как в поединке за бессмертную,
по мостовой — проворно, как с пригорочка,
студенточка идёт, консерваторочка.
У перехода ждет её возлюбленный,
такой же уцелевший, непогубленный.
На Чистых, заглянув на пять минуточек,
они покормят голенастых уточек.
И что бы там безумцы не пророчили —
развал Союза, путч и штурм, и прочее —
они «Зенитом», как от хлеба постного,
отхватят день столетья кровеносного!
И этих лет — как дыма папиросного…
Лишь из окна, вполнеба вознесённого,
летят обрывки, страстные и смутные,
скрипичного концерта Мендельсонова.
А век уж исчисляется минутами…
КУРОРТНОЕ
Как в фольге обёрточной —
в памяти блескучая,
словно бы отвёрточкой
в городишко вкручена —
улочка-улиточка,
вся в ухабах, та ещё.
Проскрипит калиточка —
вот оно, пристанище.
После пляжа пришлым нам
и курятник — теремом.
На море, под крышею —
как в раю под деревом.
Здесь была уступчивой,
здесь была доверчивой.
Сядем на приступочку,
просидим до вечера.
Вечерок учкуевский…
Ладили обычно мы.
Злящийся, взыскующий,
ты такой… забывчивый!
КОРАБЛИК
Снасти ветхи, мачты тонки,
борт — не низок, не высок.
Жизнь похожа на обломки,
но трепещет парусок.
Ветер свищет, тычет тучи,
рвёт, бросает и полощет…
Меньше малого получит
тот, кто многое восхощет.
Продержись ещё, не сетуй,
будет и тебе — сторицей.
Не за то, и не за это,
а по милости велицей.
КАМЕНКА*
Местечко у речушки
(сокрыта в ряске вся)…
Да был здесь как-то Пушкин,
Россией колеся.
Валялся на бильярде,
почеркивал блокнот,
и скромниц местных ради
захаживал в народ.
Совсем недавно… Пушкин…
Всё ряской поросло.
И хоть стреляй из пушки —
в беспамятстве село.
И перестроен книжный,
ненужный магазин,
и чуждо смотрит ближний,
нерусский гражданин.
А.С. почти в загоне,
но видит невзначай,
как в утреннем «Сайгоне»
мы заказали чай
и пьём без проволочки.
А в воздухе, как взвесь,
плывут слова и строчки,
откуда-то, Бог весть…
__________
* населенный пункт в Черкасской обл.
КРЫМСКАЯ ОПТИМИСТИЧЕСКАЯ
Не плакай, голубка, не ждет нас Алупка,
Не дует в свирель Коктебель.
Не ласка Господня, а тряска да лупка
Достанется мне ль как тебе ль…
Заплачет о нас кипарис али тополь,
Затопит вода города…
И оперный вопль исторгнет Кастрополь,
И ахнет чудак-Карадаг.
За то, что до срока трещала сорока,
И бухал баран в барабан,
Бояться нам рока, греха и порока…
Но ан — не зализывать ран!
СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Христос Воскресе! Радостная весть
несется всюду. Полнятся любовью
и выси бесконечные, и весь
сосновый бор — от норки, до гнездовья.
Се — дух живой, он, окропленный свыше
весенней, животворною водой,
древесный стебель в небесах колышет,
а корень поит влагой голубой,
незримый, наливает до краев
амброзию в нежнейшие кувшины
и чашечки… Распахнут дом мышиный,
оставлены хоромы муравьев, —
весь тварный мир, разрозненный, со всей
лесной отчизны — к свету устремился.
Франциск Ассизский над цветком склонился
и пчелы внемлют проповеди сей.
ПАСХА
Возвращены и подарены
рощицы и прогалины,
выпрошенные в испарине,
вымечтанные твои —
вслед за неделями постными
леса дворцы и дворы:
с вереском, сойками, соснами,
смольным дыханьем коры.
Славно в бору, как на празднике!
Словно и прямо — в зенит,
ввысь, на небесные пасеки
пчелка лесная летит.
Или душа. Неспокойная,
к небу — из тела — долой!
Ищет пути неокольные
для возвращенья домой.
ОТ и ДО
От одного — до десяти
я у родителей в горсти
жила, не ведая о том,
что осенён наш дом крестом.
От десяти — до двадцати
Господь хранил меня в пути.
Я научалась… Если бы!..
Явила жизнь свои гробы.
Ушли — и бабушка, и дед,
и поздно я рванулась вслед,
прознав паническую дрожь
глаголов «умерли», «умрёшь"…
От двадцати до тридцати…
Столетьям надобно пройти,
пока дойдёт до дурака:
жизнь — островок, а не река.
Ночь. У щеки — тепло сынка,
да отчий взор издалека.
Вот всё, что держит. Здесь. Пока.
От тридцати — до сорока?
ЦЕРКОВЬ В СТАРОМ ВАГОНЕ
Крест православный, берег,
пляжик блестит волной…
Скажешь — ведь не поверят:
поезд поставил Ной!
Это же символично —
поезд полон икон.
Просто идут молиться
в старый этот вагон.
В тамбуре, нет, в притворе,
медлят малец и мать.
В храме вовек не спорят
бедность и благодать.
Сколько не есть деньжонок —
меньше вдовиных лепт.
Вот принесли крыжовник,
в дар оставляют… хлеб.
Так далеки и странны
тут же, через забор —
яхты, катамараны,
музычки дерзкий ор.
Утрени и обедни
голос смирен и тих.
Этот вагон — последний,
в смысле времен таких…
К месту неся над бездной,
под перестук колес,
Господи, спутешествуй
всем, кому привелось…
http://rusk.ru/st.php?idar=112771
Страницы: | 1 | |
