Русская линия | Антон Туркул | 10.06.2020 |
От редакции
В этой главе рассказывается об жарких боях Добровольческой армии осенью 1920 года. Марковская, Корниловская и Дроздовская дивизии и конный корпус генерала Барбовича пытались сдержать атаки 1-й Конной армии товарища Буденного и 2-й Конной армии товарища Миронова. Так же из этой главы мы узнаём, что в середине октября в бою, видя свои отступающие цепи и будучи не в силах что-либо изменить застрелился доблестный начальник Марковской пехотной дивизии генерал Н.А. Третьяков (со слов начальника Дроздовской дивизии генерал Антона Туркула). Во временное командование марковцами вступил комполка дроздовцев генерал В.В. Манштейн.
Однако в Википедии мы читаем: «После ряда неудач Третьяков был отрешён от командования. Получив телеграмму генерала Врангеля об отречении от должности и назначении комендантом крепости Керчь, застрелился в штабе своей дивизии 14 октября 1920 г.» Одно дело застрелиться в бою (может и имея телеграмму на руках об отрешении от должности), а другое дело малодушно застрелиться у себя в штабе. Давайте сделаем аккуратное предположение, что выпускник Михайловского артиллерийского училища и Михайловской артиллерийской академии, участник Русско-Японской и герой Великой войны, Георгиевский кавалер, кавалер орденов св. Анны 2-й ст. с мечами и св. Владимира 4-й и 3-й ст. с мечами вряд ли мог смалодушничать и застрелиться в 43 года от роду у себя в штабе. Генерал Туркул характеризует его как доблестного начальника дивизии…
А вот как о Н.А. Третьякове пишет современный историк А.В. Анненков: «После эвакуации из Новороссийска в Крым Марковская дивизия пополнилась и отдохнула после тяжелейших боёв февраля-марта 1920 гг. В этой связи нельзя не отметить выдающуюся деятельность начальника дивизии генерал-майора Н.А. Третьякова. Своей неуёмной энергией он способствовал разрешению большинства проблем, имеющихся в вверенном ему формировании и связанных с пополнением дивизии, выделением личному составу довольствия, присылкой новых врачей, обеспечением материальной частью. В этом отношении он оказался талантливым администратором» (Марковские части до и после Новороссийской эвакуации "март 1920 г.", численность, структура, материальное обеспечение. А.В. Анненков. Курский Государственный Университет). Получается, что выдающийся, талантливый организатор с неуёмной энергией, доблестный комдив, опытный офицер, прошедший три войны, Георгиевский кавалер вдруг превращается в малодушного самоубийцу. Как-то слабо в это верится…
Итак, Николай Александрович Третьяков родился в 1877 г., окончил Тифлисский кадетский корпус (1894), Михайловское артиллерийское училище (1897) и Михайловскую артиллерийскую академию (1901). Во время Русско-Японской войны штабс-капитан 7-й Восточно-Сибирской горной батареи. В 1906 г. переведён в лейб-гвардии 3-ю арт бригаду. Произведен в капитаны 14 августа 1909 г.
Во время Великой войны 5 марта 1915 г. назначен командиром 3-й батарей лейб-гвардии 3-й арт. бригады, а 22 марта того же года произведён в полковники. Удостоен ордена св. Георгия 4-й ст. (июнь 1915 г.) Доброволец, первопоходник, в Белой армии с января 1918 г.; с марта 1918 г. – при штабе генерала Маркова. С июня 1919 г. командир 1-й бригады 1-й пехотной дивизии. Произведён в генерал-майоры. Командуя ударным отрядом во время Московского похода ВСЮР, отличился при взятии Курска 7 сентября 1919 г., а 8 сентября занял со своим отрядом Щигры. В октябре 1919 г. – начальник Алексеевской дивизии. После Новороссийской эвакуации в Крыму в марте 1920 г. назначен начальником Марковской дивизии, во главе которой участвовал во всех боях в Северной Таврии. Застрелился 14 октября 1920г. в бою у Знаменки, видя свои отступающие цепи и не имея возможности что-либо изменить.
Александр Николаевич Алекаев
+ + +
В октябре 1920 года мы стояли в Воскресенке. 9-я советская кавалерийская дивизия пошла у нас по тылам. Летчик, снизившийся у нас в дивизии, передал донесение, что красными уже занят город Орехов, далеко в нашем тылу. Тогда я повернул Дроздовскую дивизию на Орехов, но красных предупредили о нашем марше, и Орехов был ими оставлен.
Мы стали в Орехове. Там 7 октября был получен приказ оставить линию Александровска и отходить на линию Васильевка — Токмак. Тогда же мы узнали о сосредоточении всей Конной армии Будённого в Бориславле и Каховке, на Днепре.
Из Орехова Дроздовская дивизия отошла в Фридрихфельд, где стояли запасные батальоны. Перед нами Верхний Рогачик занимала Корниловская дивизия, в селе Михайловке были донцы.
Первый корпус сосредоточивался для удара по Будённому. К Дроздовской дивизии подтянулся конный корпус генерала Барбовича, прибыл штаб корпуса. По плану главного командования Корниловская и Дроздовская дивизии с кавалерией Барбовича должны были обрушиться на Будённого с севера. Марковской дивизии было дано задание подойти сменить Корниловскую и стать заслоном на берегу Днепра, чтобы корниловцы могли сомкнуться с нами в ударный таран.
Мы с нетерпением ждали марковцев: на Днепре все наши славные цветные дивизии — черная Марковская, красная Корниловская и белая Дроздовская — должны были сковаться в один стальной меч. Но Марковская дивизия почему-то задержалась.
Большевики в это время переправились через Днепр у Знаменки и повели упорные атаки на корниловцев. Весь день корниловцы, застигнутые наступлением, одним полком отбивали всё более ярые атаки. На другой день большевикам удалось переправиться подавляющими силами, в бой у Знаменки втянулась вся Корниловская дивизия.
Наши непоколебимые корниловцы одни приняли на свою грудь весь первый удар. Бой их у Знаменки стал тяжким кровопролитием. Советские полчища, то, чем они только и могли нас подавить — Число, — валы цепей, находящие друг на друга, двигались на корниловцев. Точно мгла всей советчины поднялась на них из-за Днепра. Они упорно отбиваются, атака за атакой всё жесточее; корниловцы уже истекают кровью.
В терзающем огне, в неутихающих атаках корниловцы уже потеряли более двух третей бойцов. На другой день боя был ранен начальник Корниловской дивизии Скоблин. Тогда только подошла запоздавшая Марковская дивизия.
О смене корниловцев марковцами нечего было и думать. Уставшие от марша, ещё не готовые к бою, марковцы с первого же мгновения вошли в огонь. Тяжкий напор большевиков усилился. Начала наступать вся 2-я Конная армия. Марковцы оказались в самом аду. Они отбивались с отчаянием, но внезапность боя заставила их пошатнуться. В огне, видя свои отступающие цепи, застрелился доблестный начальник их дивизии генерал Третьяков.
В огне Марковская дивизия стала содрогаться. В разгар атак туда примчался от нас на моей машине однорукий генерал Манштейн и принял временное командование над ней. Потрясенная Марковская дивизия с ужасающими потерями отбивалась от конных и пеших атак. Большевики двигались как мгла.
В Дроздовской дивизии всё ещё с ночи были готовы в бой. Люди, бледные от нетерпения и тревоги, кусали губы и почти каждую минуту спрашивали, когда же нас двинут на помощь. Я не отходил от телефонного аппарата. Сначала я настойчиво просил, потом требовал, потом умолял, чтобы мне разрешили двинуть мою свежую дивизию на помощь корниловцам и марковцам. Наконец, я просто бранился со злобой.
Всё напрасно. Мне было отказано. Вечером, когда совсем потемнело, над нами загудел аэроплан. Зарывшись в темноте носом в землю, снизился наш лётчик. Не знаю, как он не разбился, как летел впотьмах? Из воющего гула боя, из тьмы, озаряемой пушечным огнём, смельчака вынес сам Бог.
Лётчик прилетел с донесением, что вся конная армия Будённого перешла Днепр и от Каховки идёт по нашим тылам на восток, к Салькову и Геническу.
Вот почему мне не позволили бросить дивизию на помощь нашим истерзанным частям. В штабе уже знали, что Будённый прорвался в тылы. Прорыв 1-й Конной смутил штаб, поразил наше командование, там поколебались. А надо было позволить прорвавшемуся Будённому идти по тылам на восток, а всему 1-му корпусу и донцам броситься к Днепру на подмогу корниловцам. Нам надо было именно здесь зажать кровоточащую рану, сменить разбитую корниловскую грудь, принявшую весь удар, свежей Дроздовской грудью. Порыв большевистских атак мог быть разгромлен нашим порывом. Мы отшвырнули бы их за Днепр и, развязав себе руки на севере, могли бы броситься на конницу Будённого. Тогда это было бы не наше отступление, а маневр, и коннице Будённого пришлось бы туго.
Но штаб, пораженный прорывом Будённого в тыл, заколебался, к тому же запоздали марковцы; на Днепре вместо одного удара одним мечом мы стали наносить удары растопыренными пальцами. Наш таран, разрозненно отбиваясь, потерял силу.
За два дня боя у Знаменки корниловцы понесли такие страшные потери, что состав Корниловской дивизии уже не превышал восьмисот штыков. Грудь всей Белой армии была на Днепре разбита.
По приказу командования 1-й корпус стал отходить на юг. Это был уже не маневр — это отступление в неизвестное. Как будто бы что-то содрогнулось во всех нас. Белая армия была потрясена. Мы отступали, а за нами зияла тяжкая рана, широкая полоса корниловской и марковской крови.
На правом фланге отходила Дроздовская дивизия, ей была придана Терско-Астраханская бригада, левее конный корпус генерала Барбовича. В арьергарде шли всё те же корниловцы, остатки доблестной дивизии. Марковская дивизия, атакованная со всех сторон 2-й Конной, стойко отбивая конные атаки, пыталась пробиться к нам, но не пробилась и двинулась одна на Геническ.
Вскоре, оторвавшись от противника, мы большими маршами торопились на юг. Командование дало нам боевое задание атаковать Будённого. Ночью завыл в степи лютый зимний ветер, спутник всех удач большевиков, ярая пурга. В первый же день отхода моя дивизия связалась с конным корпусом Барбовича. У села Агаймана нам перерезали дорогу передовые части 1-й Конной. Мы мгновенно вышибли их из Агаймана, там и заночевали.
Ночью выступили снова. От ледяного ветра коченели люди и кони. В стужу все шли пешими, так как на тачанках замерзали. В степи вертела и визжала пурга. Все застыли в подбитых ветром и дымом шинеленках.
С рассвета во фланг Дроздовской дивизии с запада, слева, стали наступать передовые конные части будёновцев. Позже с конницей смешалась пехота. Советские лавы и цепи низко курились в степи, как пурга. Мы сомкнулись и, отбрасывая противника огнём, шли на село Отраду.
В степи, верст за пять до Отрады, перед фронтом дивизии снова замаячили густые лавы Будённого. Наши 1-й и 2-й стрелковые полки развернулись в цепи, вперёд двинулся лавами 2-й конный полк. Полки охватило молниями залпов. Конницу Будённого как бы сдунуло огнём. Дроздовская дивизия двинулась дальше на Отраду.
Перед селом опять накопились будёновцы, тронулись в конную атаку. Огонь погнал их, 2-й конный поскакал на отступающие лавы; с разгона атаки полк с командиром полковником Кабаровым впереди ворвался в Отраду и, сбивая там красных всадников, вынесся за село в тёмное поле.
А в поле, охваченная тусклым паром, стоит в тесных колоннах, как зловещее видение, вся кавалерия Будённого. 2-й конный нарвался на её громады и принял бой. Удалым порывом наши кавалеристы атаковали в самой гуще будёновцев хор трубачей. Весь хор конных трубачей армии Будённого был захвачен. Всадников с серебряными трубами, обвитыми обмерзшими красными лентами, быстро погнали в тыл.
В разгаре боя наши всадники наскакали на серую машину. Уже темнело, в сумерках машина показалась броневиком, кавалеристы только обстреляли её и свернули в переулки. А в машине, как мы узнали позже, был сам Будённый; мотор от мороза заглох, и подлети наши всадники ближе, Отрада для пышноусого вахмистра была бы концом его карьеры.
Приходится снова повторить, что если бы мы ударили у Знаменки всем кулаком и повернули бы потом на Буденного то мы разгромили бы его хваленую конницу так же, как уже разгромили однажды конный корпус Жлобы или конные орды Сорокина в Отраде одним только нашим 2-м конным полком, к которому подоспели и стрелковые полки, мы захватили его трубачей, и сам усач едва преблагополучно не угодил в плен к золотопогонникам.
Отрада была взята. Часа три подтягивались в село Дроздовская дивизия и наш арьергард, остатки корниловцев. Сторожевые охранения занял 1-й полк. Ночь стояла туманная, безветренная. Мороз усилился. Я хорошо помню эту студеную ночь потому, что у меня начался новый приступ возвратного тифа. Весь день в бою меня трясла нестерпимая лихорадка, ночью начался жар — хорошо знакомый этап тифозной горячки.
Помню серое утро в тусклом инее, когда снова поднялась кругом воющая человеческая метель: на нас двинулась в атаку вся 1-я Конная армия, чтобы прикончить, добить нас в Отраде. Адъютант удивился моему бледному лицу и пожелтевшим глазам. Голова звенела, точно плыла от жара. Я приказал подать коня и с конвоем поскакал к 1-му полку.
Вдалеке гудели лавы Будённого. С холмов у Отрады открылось громадное и зловещее зрелище: насколько хватал глаз, до края неба, в косых столбах морозного дыма тусклое поле шевелилось живьём от конницы, было залито колыхающимися волнами коней и серых всадников.
На нас медленно двигалась конная армия Будённого. Впереди, выблескивая оружием, лавы с тёмными флажками, там и здесь трепещущими в рядах; за ними смутно наплывали, зыблясь в морозном паре, тесные колонны коней.
Я решил не открывать огня до последней возможности и подпустить в полном молчании конные громады как можно ближе. Я знал, что наше молчание в огне действует наиболее грозно.
Отрада, побелевшая, тихая, ждала, как бы вымершая или покинутая. Мы все молча слушали тяжкий, точно подземный, гул громадного конского движения.
Я отправился по окраине села осматривать полки. На южной окраине, на погребённом под снегом кладбище стояла маленькая цепочка нашей заставы от 2-го стрелкового полка. Я приказал спешно выслать на кладбище эту нашу тыловую позицию, целый батальон, и вернулся к 1-му полку.
Вся конница Будённого была в движении. Серые лавы сначала шли шагом, точно осматриваясь, нащупывая, потом перешли в рысь. Заколыхалось тёмное поле и тёмное небо в вихрях морозной мглы. Но молчала белая Отрада.
Возможно, что тогда Крым не окончился бы Перекопом.
Такого громадного конского движения мы ещё не видели никогда. Нестерпимо, выше человеческих сил, было стоять "ружье у ноги", не нагибаться к пушке, глядя в самое лицо скачущей смерти.
Первые волны всадников, подгоняемые другими, как будто стали топтаться. Их поразило молчание Отрады. Мы подпустили их ещё ближе, ещё, и тогда наконец я подал команду «Огонь».
Дроздовская артиллерийская бригада, 1-й и 3-й полки встретили атаку беглым огнём. Красная конница не выдержала и почти мгновенно с огромными потерями начала отходить. Так было на северной окраине Отрады. А с южной нас в это время обходила особая кавалерийская бригада красных под командой товарища Колпакова.
На кладбище красная бригада натолкнулась на батальон 2-го полка. Огонь батальона отбросил бригаду, она отошла с потерями. Если бы на кладбище осталась только цепочка нашей заставы, то конница Колпакова ворвалась бы в Отраду с тыла, и с окружёнными дроздовцами могло бы быть всё кончено.
Среди груды тел в долгополых серых шинелях, в суконных шлемах с красными звездами был найден у кладбища и товарищ Колпаков. Его изрешетило пулеметами. На груди бляха ордена Красного Знамени, а в подобранных бумагах благодарственный приказ Реввоенсовета за переброску армии Будённого по железным дорогам с польского на южный фронт. Колпаков был диктатором переброски, и Реввоенсовет пожаловал его золотыми часами и саблей.
Мы отбились от Будённого с севера и с юга, но на западе, на хуторе под Отрадой, 4-й полк, только что сформированный из запасного батальона, дрогнул под упорным натиском и оставил хутор. Я прискакал туда совершенно больной, в жару, всё не мог понять, звенит ли у меня в голове или звенит канонада. Я приказал 2-му конному и отступившему 4-му стрелковому выбить красных из хутора.
Второй конный — слава Дроздовской дивизии, можно сказать, крылья наших атак — с дружным воплем сотен молодых грудей, со светлой удалью поскакал на красных левее хутора. 4-й полк тоже оправился, поднялся в атаку. Красные не выдержали. Хутор остался за нами. Так в Отраде дроздовцы отбились от всей конницы Будённого, отшвырнули её с юга, с запада и с севера.
На рассвете Дроздовская дивизия выступила на Сальково через Рождественскую, где ночевали конный корпус и Корниловская дивизия. Едва мы выступили из Рождественской, как с севера и запада снова поднялась на нас конница Будённого.
Наша колонна была чудовищно громадной. В темноте двигались обозы корниловцев, дроздовцев, конного корпуса штаба 1-го корпуса. На дороге начался затор. Под огнём красных, обстреливавших нас сзади и справа, я приказал подводам выстроиться по восьми в ряд. Мы шли по степи. Широкая степная дорога, крепко промерзшая, позволяла такое построение. Колонна, отбиваясь от огня, отступала фалангой.
Верстах в восьми от Салъкова дроздовцы остановились на отдых. Корниловцы и конный корпус пошли дальше. Дроздовцы стояли на отдыхе часов пять. Когда мы тронулись, на наш арьергард, на 1-й полк, налетела конница. 1-й полк отбил атаку, и к сумеркам Дроздовская дивизия подошла к станции Сальково. Там ещё были штаб 2-й армии и 3-я Донская дивизия со славным Гундоровским полком.
Все стояли впотьмах, в открытой степи, без топлива, без горячего. Бойцы начали страдать от крепкого мороза. Раненых и больных, замерзавших на стуже и ветре, отправили из Салькова в тыл. Дроздовцы получили задачу защищать станцию до десяти часов вечера, а позже отходить на станцию Таганаш.
Перед Сальковом были неглубокие, наспех вырытые окопы с проволочными заграждениями. Окопы заняли 2-й и 3-й полки, а 2-й конный с 1-м и 4-м полками стали в резерв. На чонгарских позициях, в тылу Салькова, тоже в окопы вошли части 3-й Донской дивизии.
До самой темноты все подходили и подходили мелкими отрядами и в одиночку полузамерзшие измученные люди. Потом печальный поток иссяк. Замерзла и умолкла перед нами тёмная степь.
Только часов в восемь вечера показались части большевистской пехоты. Им удалось выбить из окопов батальон 2-го полка. Резервы полка двинулись в контратаку. Стужа, темень, усталость, всё более нестерпимая тревога у всех, чувство, что творится непоправимое, последнее, было у нас в этом бою.
Бой в потёмках смешал нас с большевиками. Мы отбили окопы, но наши бронепоезда, не разобрав, где белые, где красные, открыли жестокий пулемётный и пушечный огонь по многострадальному 2-му полку. От огня своих полк понёс тяжелые потери.
Время было к полуночи, за одиннадцать. Дроздовская дивизия, отбивая повторные атаки, снялась под огнём и медленно стала отходить в Крым. 3-я Донская осталась в арьергарде. Мы двинулись вдоль железной дороги. Голая степь, ни села, ни жилья, лютый ветер. Всю ночь мы шли без огня и без отдыха.
На рассвете дивизия подошла к последней станции перед Чонгарским мостом. Там я приказал конвою разжечь из шпал большие костры. В потёмках на смутные столбы огня отходили наши батальоны. Люди, сивые от изморози, с лицами обмотанными платками или рубахами, останавливались у огня и молча грелись. До пятидесяти громадных костров из шпал было разожжено в степи. Это было грозное зрелище. Оно напоминало отступление Великой армии от Москвы. И те же чувства были у нас, последние человеческие чувства: страдание от стужи, голод, тоска по теплу.
Утром подтянувшаяся дивизия двинулась дальше. Черные столбы дыма, как догоравшие жертвенные костры тризны, долго маячили за нами. Мы прошли Чонгарский мост, где стояли часовые немецкого батальона из колонистов, и остановились на станции Таганаш. В общем, мы без пищи и без огня шли целых сорок восемь часов.
Я послал в арьергард мой конвой с приказанием арестовывать тех, кто остаётся умышленно. Позже один из офицеров конвоя, дымный от мороза, явился ко мне на станцию Таганаш с докладом. В арьергарде конвоем было подобрано только двое отставших: один стрелок с разбитыми ногами и другой, в горячке, в бреду, у дороги. Ни одного перебежчика, ни одного умышленно отставшего не оказалось. Все шли за нами, не зная куда, может быть, на последнее избиение, но никто не переходил в ту человеческую метель, которая кипела за нами по всей степи.
На станции Таганаш мы вынуждены были взять силой интендантский склад, забитый продуктами. Начальник склада отказался выдать продукты по требовательной ведомости дивизионного интенданта, подписанной мной, он требовал еще и резолюцию корпусного интенданта. Чиновничью китайскую церемонию мы прекратили тотчас же, выставив начальника склада из его крысиных сараев.
На Таганаше дивизия подкрепилась и отдохнула. С утра мы должны были занять позицию Чонгарский мост — Восточная, но к ночи получили приказ немедленно выступить всей дивизией на Перекоп. В темноте, часов в восемь вечера, дивизия тронулась. Был сильный мороз. Мы шли голой степью, точно в обледеневшей пустыне. Крутила колючая крупа, ветер терзал немилосердно. Мы двигались по гололедице и не могли разжечь костров из мёрзлого бурьяна.
На другой день после ночного перехода дивизия стала сосредоточиваться в селе Юшунь. Теперь, за эти сорок вёрст, у нас были толпы отставших. Отход и отчаяние выматывали людей. До самых потёмок, весь день, подходили отбившиеся от своих частей люди и некормленые, брошенные кони. После ночлега в Юшуни, в холодное тёмное утро, Дроздовская дивизия выступила на Перекоп. Первый полк немедленно сменил на Перекопском валу части 2-го корпуса. 2-й и 4-й полки стали в Армянске.
Мы стояли день, ночь, но противник не подходил. Стало заниматься утро, и тогда, в потёмках рассвета, выблеснули первые пушечные огни. Большевики подошли к Перекопу. Они начали с ураганного артиллерийского огня. За ночь они подтянули десятки своих батарей.
Часов в десять утра мы узнали, что кубанские части генерала Фостикова не выдержали натиска и спешно оставили Чувашский полуостров. Дроздовской дивизии приказано было восстановить боевой фронт. Тогда на правом и на левом флангах поднялись в атаку 2-й и 3-й полки. Бой сотрясался на месте до темноты. Наши полки то откатывались перед тяжёлыми валами большевиков, то снова переходили в контратаки. Потери огромные. Огонь и волны красных атак пробивали в нас страшные бреши. Это был не бой, а жертва крови против неизмеримо превышавших нас сил противника.
Нас точно затопляла серая мгла. Ломило советское Число. 3-й полк потерял весь командный состав. Смертельно раненного командира полка полковника Владимира Степановича Дрона я вывез из огня на моей машине. 3-й полк потерял всех батальонных и ротных командиров. В самом огне временно командующим полком я назначил своего адъютанта капитана Елецкого.
Темнота. Мы отбиваемся. Громит и терзает огонь, не ослабевают упорные красные атаки. Батальон 2-го полка под командой капитана Потапова в десятый раз переходит в контратаку. В батальоне на ногах, не израненных, не больше трети бойцов.
Капитан Потапов в потёмках повёл солдат в одиннадцатую атаку. Когда он шёл перед остатками батальона, к нему подбежали два стрелка, один из них унтер-офицер. Под убийственным огнём, "винтовка у ноги", они стали просить капитана Потапова не ходить с ними в атаку. Потапов не понял, крикнул сквозь гул огня: «Что же вы одни, что ли, братцы, пойдёте?» — и повёл остатки батальона на пулемёты.
Через мгновение капитан Потапов был тяжело ранен в живот. Несколько стрелков вынесли его из огня на окровавленной шинели, бережно положили на землю и побежали к своим. Батальон шёл теперь на красных без офицеров. Одни солдаты, все из пленных красноармейцев, теснились толпой в огонь. Мне казалось, что это бред моей тифозной горячки: как идёт в огне без цепей наш 2-й батальон, как наши стрелки поднимают руки, как вбивают в землю штыками винтовки, как в воздухе качаются приклады. 2-й батальон сошёлся с красными вплотную. Наш батальон сдался.
Никогда, ни в одном бою у нас не было сдачи скопом. Это был конец. Люди отчаялись, поняли, что наша карта бита, потеряли веру в победу, в себя. Началось всё это у Знаменки, когда рухнула в кровопролитном бою не поддержанная вовремя Корниловская дивизия, и закончилось на Перекопе, когда не веря больше ни во что, вынеся из огня своего белого офицера, сдался в последней, одиннадцатой, атаке истекающий кровью дроздовский батальон.
Я видел винтовки, воткнутые в землю, и не мог дать приказа открыть по сдающимся огонь. Только смутный гул доносился до нас; как онемевшая, молчала наша артиллерия. Точно слушали мы смертельный гул нашего конца. У красных поднялся жадный вопль, беспощадный рёв победы, всё у них поднялось нас добивать.
Мы смели ураганным огнем ревущую атаку, отхлестнули громадную человеческую волну, ударивший девятый вал. Кавалерия красных, заметив, что их пехота наступает, стала переправляться по замерзшим болотам Сиваша. Наш огонь её разметал.
Как сквозь тёмный дым бреда вижу я последний бой: к концу дня я едва стоял на ногах от тифа, и ночью, когда мы стали отходить, меня без сознания увезли в дивизионный лазарет. Командование дивизией принял генерал Харжевский. Ночью дивизия отошла от Перекопа. Последний бой дивизии был лебединой песней — предсмертным криком — доблестного 1-го полка.
Всё кончилось. Мы уже отступали толпами — уже текли в Крым советы. И тогда-то, на нашем последнем рассвете, 1-й полк перешёл в контратаку. В последний раз, как молния, врезались дроздовцы в груды большевиков. Страшно рассекли их. Белый лебедь с отчаянной силой бил крыльми перед смертью. Контратака была так стремительна, что противник, уже чуявший наш разгром, знавший о своей победе, — а такой противник непобедим — под ударом дроздовской молнии приостановился, закачался и вдруг покатился назад. Старый страх, непобеждённый страх перед дроздовцами, охватил их.
Цепи красных, сшибаясь, накатывая друг на друга, отхлынули под нашей атакой, когда мы, белогвардейцы, в нашем последнем бою, как и в первом, винтовки на ремне, с погасшими папиросами в зубах, молча шли во весь рост на пулемёты.
Дроздовский полк в последней атаке под Перекопом опрокинул красных, взял до полутора тысяч пленных. Только корниловцы, бывшие на левом фланге атакующего полка, могли помочь ему. На фронте, кроме жестоко потрёпанной бригады Кубанской дивизии, не было конницы, чтобы поддержать атаку. В тыл 1-му полку ворвался броневик, за ним пехота. Под перекрестным огнем, расстреливаемый со всех сторон, 1-й Дроздовский полк должен был отойти.
Полк нёс из огня своих раненых. Около семисот убитых и раненых было вынесено из огня. Ранен командир генерал Чеснаков, убит начальник команды пеших разведчиков капитан Ковалёв, переранены почти все офицеры и стрелки, в тот же день был получен приказ об общей эвакуации, Дроздовская дивизия, страшно поредевшая, но твёрдая, двинулась в Севастополь.
Конец. Это был конец не только белых. Это был конец России. Белые были отбором российской нации и стали жертвой за Россию. Борьба окончилась нашим распятием. «Господи, Господи, за что Ты оставил меня?» — может быть, молилась тогда с нами в смертной тьме вся распятая Россия.
Брошенные кони, бредущие табунами; брошенные пушки, перевёрнутые автомобили, костры; железнодорожное полотно, забитое на десятки верст вереницами вагонов; разбитые интендантские склады, или взрывы бронепоездов, или беглецы, уходящие с нами; измёрзшие дети, обезумевшие женщины, пожары мельниц в Севастополе, или офицер, стрелявшийся на нашем транспорте «Херсон»; или наши раненые, волоча куски сползших бинтов, набрякших от крови, ползущие к нам по канатам на транспорт, пробиравшиеся на костылях в толчее подвод; или сотни наших «дроздов», не дождавшись транспорта, повернувшие, срывая погоны, из Севастопольской бухты в горы, — зрелище эвакуации, зрелище конца мира, Страшного Суда. «Господи, Господи, за что Ты оставил меня?» — Россия погрузилась во тьму смерти…
«Херсон» уже стоял на внешнем рейде. Я лежал в углу каюты, забитой нашими офицерами, когда ко мне ввели моего шофера. Генерал Врангель особым приказом разрешил, как известно, всем желающим оставаться в Крыму. Шофер решил остаться. Но мучило его нестерпимо, что он не попросил моего на то позволения, и вот на шлюпке уже в темноте он пристал к «Херсону». Я сказал ему, что он может остаться, если не боится, что его расстреляют.
— Меня не расстреляют.
— Почему?
Он помолчал, потом наклонился ко мне и прошептал: он сам из большевиков, матрос-механик, возил в советской армии военных комиссаров.
— Не расстреляют, когда я сам большевик.
Это признание как-то не удивило меня: чему дивиться, когда все сдвинулось, смешалось в России. Не удивило, что мой верный шофер, смелый, суровый, выносивший меня не раз из отчаянного огня, оказался матросом и большевиком, и что большевик просит теперь у меня, белогвардейца, разрешения остаться у красных.
Я заметил на его суровом лице трудные слезы.
— Чего же ты, полно, — сказал я, — оставайся, когда не расстреляют. А за верную службу, кто бы ты ни был, спасибо За солдатскую верность спасибо. И не поминай нас, белогвардейцев, лихом…
Шофер заплакал без стеснения, утирая крепкой рукой лицо.
— Ну и дивизия, вот дивизия, — бормотал он с восхищением. — Сейчас — выгружайтесь, опять с вами куда хотите пойду…
Моего большевика беспрепятственно спустили с «Херсона» по канату в шлюпку.
На другое утро генерал Врангель на катере объезжал транспорты. «Дрозды», отдохнувшие за ночь, пусть в дикой тесноте, да не в обиде, кричали Главнокомандующему от всей души и во всю молодую глотку «ура». Это было 2 ноября 1920 года.
А когда мы пришли в Галлиполи, полковник Колтышев, чтобы что-нибудь поесть, «загнал» свои часы — это был первый «загон» в изгнании, — а я, для примера, пусть в горячке, лег на шинель в мокрый снег, потому что мы стали в Галлиполи под открытым небом, на снегу, в голом поле.
Так началось железное Галлиполи. Не оно нас, а мы, скованные в одно жертвой и причастием огня и крови двухлетних наших боев, создали Галлиполи.
Наше изгнание началось.
