А вот еще немножжко Лескова
А между тем вдруг однажды слышу-послышу: татарва что-то сумятятся.
Я говорю:
"Что такое?"
"Ничего, - говорят, - из вашей стороны два муллы пришли, от белого царя
охранный лист имеют и далеко идут свою веру уставлять".
Я бросился, говорю:
"Где они?"
Мне показали на одну юрту, я и пошел туда, куда показали. Прихожу и
вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов, и дербышей, и
все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два человека незнакомые,
одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба
посреди этого сброда и слову божьему татар учат.
Я их как увидал, взрадовался, что русских вижу, и сердце во мне
затрепетало, и упал я им в ноги и зарыдал. Они тоже этому моему поклону
обрадовались и оба воскликнули:
"А что? а что! видите! видите? как действует благодать, вот она уже
одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета".
А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует: это ваш Иван, он
из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.
Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я русский, а
я и встрял сам:
"Нет, - я говорю, - я, точно, русский! Отцы, - говорю, - духовные!
смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь уже одиннадцатый год в плену
томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу".
Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и отвернулись и давай
опять свое дело продолжать: все проповедуют.
Я думаю: "Ну, что же на это роптать: они люди должностные, и, может
быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися", - и оставил, а
выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к ним и
уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь
претерпеваю, и прошу их:
"Попугайте, - говорю, - их, отцы-благодетели, нашим батюшкой белым
царем: скажите им, что он не велит азиатам своих подданных насильно в
плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я вам служить
пойду. Я, - говорю, - здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично
научился и могу вам полезным человеком быть".
А они отвечают:
"Что, - говорят, - сыне: выкупу у нас нет, а пугать, - говорят, - нам
неверных не позволено, потому что и без того люди лукавые и непреданные, и
с ними из политики мы вежливость соблюдаем".
"Так что же, - говорю, - стало быть, мне из-за этой политики так тут
целый век у них и пропадать?"
"А что же, - говорят, - все равно, сыне, где пропадать, а ты молись: у
бога много милости, может быть он тебя и избавит".
"Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование отложил".
"А ты, - говорят, - не отчаявайся, потому что это большой грех!"
"Да я, - говорю, - не отчаяваюсь, а только... как же вы это так... мне
это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не
хотите".
"Нет, - отвечают, - ты, чадо, нас в это не мешай, мы во Христе, а во
Христе нет ни еллин, ни жид: наши земляки все послушенствующие. Нам все
равны, все равны".
"Все?" - говорю.
"Да, - отвечают, - все, это наше научение от апостола Павла. Мы куда
приходим, не ссоримся... это нам не подобает. Ты раб и, что делать, терпи,
ибо и по апостолу Павлу, - говорят, - рабы должны повиноваться. А ты
помни, что ты христианин, и потому о тебе нам уже хлопотать нечего, твоей
душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут, если мы их
не присоединим, так мы за них должны хлопотать".
- И показывают мне книжку.
"Вот ведь, - говорят, - видишь, сколько здесь у нас человек в этом
реестре записано, - это все мы столько людей к нашей вере присоединили!"
Я с ними больше и говорить не стал и не видел их больше, как окромя
одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:
"У нас на озере, тятька, человек лежит".
Я пошел посмотреть: вижу, на ногах с колен чулки содраны, а с рук по
локти перчатки сняты, татарва это искусно делают: обчертит да дернет, так
шкуру и снимет, - а голова этого человека в сторонке валяется, и на лбу
крест вырезан.
"Эх, - думаю, - не хотел ты за меня, земляк, похлопотать, и я тебя
осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял. Прости меня теперь
ради Христа!"
И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился до
земли, и закопал, и "Святый боже" над ним пропел, - а куда другой его
товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем же кончил, что
венец приял, потому что у нас после по орде у татарок очень много образков
пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.
- А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?
- Как же-с, они ходят, но только все без пользы без всякой.
- Отчего же?
- Обращаться не знают как. Азията в веру приводить надо со страхом,
чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного проповедывают. Это
попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угрозы
ни за что не уважит и проповедников побьет.
- А главное, надо полагать, идучи к азиятам, денег и драгоценностей не
надо при себе иметь.
- Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что кто-нибудь пришел
да ничего при себе не принес; подумают, что где-нибудь в степи закопал, и
пытать станут, и запытают.