Очень понравилось у Б. Тарасова т. с. человеческая, прикрепленная к земле трактовка отечественной истории последнего века. Без иронии, большое спасибо. Цитирую еще раз: "Вот есть церковь. Вернее была. В маленьком селе. Пришли люди, убили священника, разогнали прихожан, а в церкви открыли клуб, а потом - конюшню. Общественную. Потом председатель колхоза эту конюшню-"церковь" приватизировал. Лошадей забил, мясо продал. Деньги - себе в карман. Бывшая, а теперь опустевшая вовсе церковь так и осталась хлевом. Оттого, что разбогатевший председатель вновь называет ее "церковью", Дело-то не меняется. Но находится среди нищих прихожан один и кричит: "Наш председатель - самый православный в мире председатель, и вообще хороший человек. Он освободил церковь для нас, верующих!"

Но тут (закончим картину) основная часть схода, из неверующих, тычками в бок и затрещинами заставляет не в меру осмелевшего прихожанина замолчать. "Тоже гляди, православный председатель! Как Путин с Фрадковым со свечкой на Пасху стоял! Лицемер! Обманщик, кровопийца! Никакая не церковь это! Это наша конюшня, которую он, ирод, прихватизировал и лошадей всех извел. Куда мясо-то дел? Мясо наше - куда, ирод?! Все из-за него. Из-за него наш колхоз развалился! Он его развалил, для себя, чтоб мясо прибрать! А теперь перед богом оправдаться хочет? Не выйдет! Знаем мы его, как облупленного! Он наш гаденыш, а никакой не праведник! Ату, ату, его, гада! Куда мясо дел? Отдавай наше мясо! (водку мы сами найдем - в полголоса, отворачиваясь). Мясо, мясо!" Манифестация подходит к дому бывшего председателя. Хозяина дома нет, на крыльцо выходит председателева жена с внуками на руках: "Люди, вы что? Вы что?" "Люди?.." - ярится толпа, - "Теперя мы значится люди, кода к ней-то все вместе пришли. А тогда значится нелюди были, кода он наше-то добро к себе в дом тащил!" Толпа напирает. "Бей ее, с председателем вмести щи на конине хлебала! Долго хлебала! И в дом, все-то к себе в дом!" - народ вламывается в дом, растаптывая несчастную председательшу с детьми. Около получаса длится вакханалия, из дому несут вещи, по пути там и тут вспыхивают драки, мужики бегут по домам за топорами. Председателев дом пылает, откуда-то приходит известие, что на дороге поймали председателеву машину и тоже сожгли, с ним, дочкой и с зятем. К вечеру село напимшись пьяно, одни бабы воют истошно в домах, где хозяева порублены. Утром, протрезвев, долго не выходят на улицу. Наконец, собираются потрое-попять, судачат, пугливо глядят на околицу, откуда вот-вот явится милиция. Бабы собирают делегацию и уходят к попу. "Отец Иннокентий! Спасай! Что делать, не знаем!" Отец Иннокентий заводит в церкви-конюшне молебен, народу - не протолкнись. Перегарный дух не перебивает и ладан. Многие плачут. Отец Иннокентий произносит прочувствованную проповедь. Мужики молчат, понурив головы. Бабы кивают головами, поддакивают. В это время на поляну перед храмом въезжают грузовики. ОМОН. Вяжут. Две недели мужское население проводит на нарах в райцентре. Потом по одному возвращаются, не все. Глаза злющие. Пьют беспробудно. В разговорах ненависть ко всем: ментам, власти, сельчанам, которые, кто как мог, выкручивался из-под следствия, "сдавая" своих. Председателя с семьей уже не жалеют. Церковь поминают сквозь зубы: "Все из-за её. Из-за её все. И Кеша, гляди-ка, Кеша - учить-то. Нажиться на человеческом горе. Как он там сказал: "Скверна вы? Скверна?" Ах ты! Скверными нас считает, а сам, значит, чистенький! Из-за её все. Из-за её, церквы. Как прихватизация нАчалась, так и энти-то церквы пошли. Не было их. И не надо. В райцентр, хто хотел поговеть, ездил. Или креститься. А церкву нам председатель неладен придумал. Дескать, конюшню не себе угробастал, а под церковь. И поп-то к нему в гости все ходил. Дураки мы. Дураками и будем. Все смотрели, не знали будто, что у попа председатель - первый человек. А мы для него нихто. Эх, как энто он нас тода поливал! Как поливал! Кайтесь, говорит, ироды! Так и сказал. Мы-те покаемся, мы-те покаемся, будешь знать! Ироды! Да хто тебе позволил?!" В одну из ночей внутрь церкви летит бутылка с бензином, но не загорается. Прихожане, кто посметливей, советуют батюшке: "Отец Иннокентий, родной, поезжай! Поезжай, миленький, не знаешь чтоль наших? Те, кто друг друга рубил, уж пьют вместе без пробуда и все тебя поминают лихим словом. Поезжай, голубчик! Нам спокойнее будет". Повздыхав, отец Иннокентий нанимает газель, вывозя утварь, ризы, иконы и прочее. Носит и грузит один. Водитель сидит, покуривая. Село - по домам. Даже детей нет, тех, что в церковный хор ходили. Газелька проносится улицей вымершего села. За ней хлопают двери, выходит народ, тянется в магазин. Гуляем! Вечером парни из любопытства ломают замок на церковных дверях, неделю она беспомощно болтается на ветру. Потом ее пристраивают к делу. Как половицы и шифер. На следующий год внутри вырастает трава. Покойников кладут, куда попадя, выбрасывая кости из старых могил (чтоб далеко, за ручей, в мокреть-то не носить). Дороги в селе мостят битым кирпичом. На вопрос откуда - машут рукой: "А вон - из конюшни!"